- На пятнадцать годков всего и старше - то… Ох, и хватила моя Любушка горюшка с ним! Ты ж знаешь, весёлая она была, хохотушка, а он бирюк бирюком… Глядит исподлобья, не улыбнётся… Поругаются, так целый месяц, бывает, молчит. Ходит надутый, как индюк, и хоть бы слово! Вот уж пятый год к нам сюда глаз не кажет. Разобиделся на меня за чтой - то… Слова поперёк не скажи, сразу насупится, замолчит и глазами только зыркает, чисто сыч лесной… Она уж и разводиться с ним надумала, да ведь дочь у них. В этом году в институт поступила. Слава богу, хоть она не в батьку…
- А Люба приезжает?
- Кажинное лето гостит. За ягодами - грибами ходит. Бывает, по два месяца живёт. Она ведь учительница. И дочка с ней. А в этом году с подружкой приезжала, внучка - то… А ты, Петенька, шоферишь? Небось начальника толстопузого возишь?
- Я сам начальник, тётка Степанида… А машина эта моя.
- В энту… лотерею выиграл? - ахнула Степанида.
- В прошлом году купил… Черт, тут и рессоры поломать недолго! - раздражённо сказал парень.
- У меня на днях левая полетела, - заметил Артём.
- Черт бы побрал вашего председателя! - ругнулся водитель, когда "Москвич", будто паралитик, затрясся на частых и глубоких колдобинах. - В космос летаем, а дорожку, что осталась от царского режима, не можем отремонтировать…
- Так его, мазурика, Петенька! - засмеялась Степанида. - В председателях - то у нас уж который год ходит твой родной дядюшка…
- Я с ним поговорю… - пообещал Петя.
- Пустое дело, - усмехнулся Артём.
- Почём там у вас нынче в Харькове поросята?
- Не в курсе, тётка Степанида.
- Квартира - то у тебя хорошая?
- Не жалуюсь. Большая, со всеми удобствами.
- И телевизор есть?
- Есть, тётка Степанида, есть… Цветной даже.
- Сколько же ты, Петенька, получаешь? - помолчав, спросила Степанида.
- Много, тётка Степанида… Инженером - конструктором работаю я на большом заводе.
- И врёшь ты все, Петенька… И никакой ты не анжинер и машина вовсе не купленная, а казённая.
- Промахнулась ты, тётка Степанида… - усмехнулся Пётр. - Променяла такого зятя, как я, на старого и нелюбимого… Говоришь, бирюк бирюком? Был бы я женат на Любе - то, возил бы тебя бесплатно на машине по городам да курортам. И жила бы ты с дочкой и внуками в большом красивом городе…
- Мне и тут хорошо, - ввернула Степанида. - Я на жизню не пеняю.
- Растоптала ты нашу любовь, да, выходит, сама в дураках - то и осталась. Зять тебя не любит, говоришь, стороной объезжает, да и дочь вряд ли простила тебе…
Видно, Степанида в расстройстве заёрзала на заднем сиденье и придавила крутым боком задремавшего было поросёнка, так как раздался пронзительный визг. Пётр удивлённо оглянулся, но машина тут же провалилась в колдобину, и он, чертыхнувшись, остановился и дал задний ход.
- Вон какого ты пассажира везёшь, - усмехнулся он. - Чего ж не сказала?
- Так, Петенька, шоферы - то, сам знаешь, какой народ привередливый. С поросёнком - то не каждый в грузовик посадит, а уж в легковушку и подавно!
- Гляжу, все такая же ты, тётка Степанида! Людей - то все за дураков считаешь…
- Ох, Петенька, народ - то нынче пошёл хуже летошнего, - сказала она, утихомирив поросёнка. А немного помолчав, спросила: - Женатый ты?
- И жена есть, и двое ребятишек.
- Я думала, так и не оженился, - разочарованно протянула Степанида. - Женатые с семьями в отпуск ездиют. Поглядишь - целый коробок набитый! И собаками, и с кошками на машине катят куда - то.
- Ну вот и приехали, - сказал Пётр. - Плати за проезд, тётка Степанида!
- Неужто с меня возьмёшь? - удивилась она.
- С какой же это стати я тебя должен бесплатно возить? Да ещё с поросёнком?
- Ох, Петенька, жисть - то какая нынче? - запричитала Степанида. - Куды не повернись - плати. Денег - то на каждый случай не напасёшься! Откуда у меня, старой бабы, деньги - то? Всю жизнь не работала, пенсия не причитается…
Она долго копалась в кошельке, звеня мелочью. От кошелька вскидывала притворно - несчастные глаза на парня, рассчитывая, что он раздумает, но Пётр, не вылезая из кабины, ждал. И лицо у него было каменное. Вздыхая и охая, Степанида выложила ему медяками тридцать копеек.
- Рубль с тебя, - сказал Пётр.
Степанида так и взвилась на сиденье, поросёнок отчаянно завизжал.
- Да с меня в автобусе тридцать копеек берут, а ты рупь! Побойся бога, Петенька!
- Тридцать копеек с тебя, тридцать с поросёнка, да за то, что обманула, ещё сорок. Вот и получается рубль.
- Я ж его на коленках держала! В ем и весу - то вместе с мешком три килы.
- Не торгуйся, тётка Степанида… Сказано, рубль. А спорить будешь - не поленюсь, назад отвезу, на старое место… Ты ведь меня знаешь.
- Лучше бы я пешью дотопала… - запричитала Степанида. - Видано ли, рупь за такой конец? И с ево тоже возьмёшь рупь? - кивнула она на Артёма.
- Не будешь платить - порося твоего конфискую, - припугнул Пётр.
- Бери, бери! Разоряй! - Степанида сунула смятую бумажку и, бормоча под нос проклятия, вывалилась из машины злющая, как ведьма.
- Будешь писать дочке, от меня привет! - крикнул вслед Пётр.
- Был ты непутёвый и остался-а… - на всю тёмную улицу привычно запела разобиженная Степанида. - Ни стыда - то у тебя, Петенька-а, ни совести, хоть и анжи - нер… Подумать только - за один конец рупь содрал!
Артём - он за всю дорогу не проронил почти ни слова, - слушая этот интересный разговор, полез в карман и тоже протянул водителю рубль.
- Вы что? - удивился тот, отстраняя его руку. - Неужели подумали, и вправду беру деньги? У нас с ней, товарищ, старые счёты… Я ведь знаю её больное место! - И вдруг, откинувшись на спинку сиденья, весело и заразительно расхохотался. - Как… как она поглядела на меня… Ей - богу, думал - поросёнком запустит! - И, став серьёзным, прибавил: - А ведь она на самом деле мне и Любе жизнь поломала… Дело прошлое, а узнав, что Любаша замужем, я готов был в прорубь…
Он довёз Артёма до самого дома, сам достал из багажника рессору.
- Здесь ведь дедушка Андрей жил! - сказал Пётр, глядя на освещённый уличной лампочкой дом.
- Теперь вот я живу.
- Ну, сегодня мне весь вечер будет икаться - Степанида все косточки перемоет.
Пётр рассмеялся и, распугивая светом фар смеховских кошек, поехал по Кооперативной улице к дому Кирилла Евграфовича Носкова.
6
- Ну что ты ходишь как потерянный? - спросил Гаврилыч. - Уехала - и скатертью дорога… Любит - назад воротится, а не любит, так и жалеть нечего.
- Как у тебя все просто! - усмехнулся Артём.
- Вот бы моя баба сбежала, я бы только перекрестился…
- А если я люблю её?
- Тогда догоняй, - сказал Гаврилыч. - Ищи…
- Ищи ветра в поле…
До сих пор он не знал, куда уехала Таня. В школу из Бологого прислали другую учительницу, и она уже ведёт занятия в Танином классе. Три раза в неделю ходит теперь в Голыши и Артём. Он ведёт уроки рисования. Мальчишки и девчонки с увлечением рисуют карандашами круги, кубы и квадраты. Вместе со всеми рисует фигуры и Женя. Он у Артёма первый помощник. Собирает и раздаёт альбомы, стирает с доски, приносит из учительской наглядные пособия.
Частенько из школы они возвращаются вдвоём. Женя, жестикулируя, рассказывает разные забавные истории и первый разражается громким смехом. Артём его не слушает. Глядя на знакомые сосны, он вспоминает, как они целовались под ними с Таней… Лес совсем стал светлый.
На вершинах осин и берёз ещё держатся редкие листья. На рябинах ярко рдеют чуть сморщившиеся ягоды. Их с удовольствием склёвывают черные дрозды, которые почему - то не улетели на юг. Может быть, оттого, что в лесу все рябины красные от ягод?
Видя, что Артём почти его не слушает и думает о чем - то своём, Женя тоже умолкает. Иногда нагибается за еловой шишкой и, размахнувшись, запускает её вверх.
- Хотите - попаду в старое гнездо? - говорит он.
- Что ты говоришь? - спрашивает Артём.
Женя вздыхает и, наморщив лоб, задумывается.
Мальчишка привык к художнику - он по - настоящему учит его рисовать, - и ему грустно, что Артём уж который день переживает.
- Мне одна девчонка нравится, - после долгого молчания говорит он. - Из нашего класса…
- Я её сразу узнал, - отвечает Артём. - По твоим рисункам. И догадался, что она тебе нравится…
- Я ей записку написал, а она прямо на уроке отдала её учительнице… Я ведь ей написал, а она - учительнице!
- А что ты там написал?
- Ну, что она мне нравится…
- И сейчас нравится?
- Это же предательство! Я ей за это…
- Девчонке - то? - говорит Артём. - Вот уж это зря. Будь мужчиной.
- Она для меня теперь не существует… Такое не прощается, верно я говорю?
- Как тебе сказать, - говорит Артём. - Наверное, все - таки надо научиться прощать.
- Я не прощу, - твёрдо говорит Женя.
"Вот она, жизнь, - философски рассуждает про себя Артём. - Четырнадцать лет, а уже тоже… трагедия. Девчонка передала учительнице первую любовную записку… Конечно, это предательство. По глупости, наверное, она так сделала… А Таня считает предательством, что я ничего ей не рассказал о Нине. Но при чем тут Нина, если я люблю тебя, Таня!.."
После школы к нему стала забегать "на минуточку" Машенька Кошкина. Вместо минутки просиживала по полчаса, а то и больше. Она близко к сердцу принимала все беды Артёма, но тоже ничего нового не могла сообщить. Никто из учителей не знал, куда вдруг уехала Татьяна Васильевна. От кого - то Машенька слыхала, что на Урале есть у Татьяны Васильевны настоящая подруга, к которой она могла бы поехать.
- Счастливый вы, дядя Артём, - в последний свой приход сообщила ему Машенька. - Любите… и вас тоже любят.
- Я - счастливый? - Артём даже рассмеялся. - Это новость для меня.
- А вот меня никто не любит, - со вздохом продолжала она. - Правда, и я никого не люблю, но жить без этого как - то неинтересно…
- В книжке прочитала? - спросил Артём.
- Где вам, мужчинам, понять нас, женщин…
На неё без смеха невозможно было смотреть: маленькая, светлоглазая, с тёмными кудряшками на лбу, она печально подпёрла голову рукой и тяжко - тяжко вздохнула. Ну и артистка эта Машенька!
- Есть на свете одно существо, которое меня любит, - сказала она. - Это коза. И зовут её тоже Маша.
Машенька вставала с табуретки, печально говорила: "До свиданьица!" - и уходила, а Артём снова оставался наедине со своими невесёлыми мыслями. Он потерял интерес к строительству дома, плохо спал. Сидя у окна с книжкой, все время выглядывал, дожидаясь почтальона. И как только в синий ящик падали газеты, срывался с места и выбегал в сени. Но письма от неё не было.
В один из таких пасмурных осенних дней Артём почувствовал непреодолимую потребность к работе. Он принёс сверху мольберт. Тонкими гвоздями прибил отгрунтованный холст, разложил тюбики с красками, кисти и задумался… Нет, не над тем, что писать: он уже знал - это будет портрет Гаврилыча, - а задумался Артём о самом Гаврилыче. Достаточно ли он знает этого человека? Несколько месяцев проработали они бок о бок. Стоит плотнику отложить в сторону топор, приподнять голову, и Артём уже знает, что он сейчас скажет… Вот они, десятки набросков, эскизы…
Артём позвал Гаврилыча и провёл на холсте первый штрих углём. Плотник привык, что Артём рисует его, когда он работает, и даже не замечает этого, а тут его усадили у окна на табуретку и велели смирно сидеть. Правда, можно было разговаривать. Посидев минут десять, он вдруг сорвался с места и, пробормотав: "Погодь маленько…" - убежал. Вернулся через полчаса чисто выбритый, в каком - то нелепом полосатом бумажном костюме и красной рубахе, из широченного ворота которой сиротливо торчала худая морщинистая шея с пучком волос на кадыке. Даже редкие волосы на макушке намазал чем - то жирным. От его измятого обмундирования несло нафталином. Видно, только что из сундука достал, где все это добро лежало долгие годы.
Взглянув на его благостно - постную физиономию и напряжённые плечи, Артём рассмеялся:
- На кого ты, Василь Гаврилыч, похож стал?
- В этом пиджачке я на своей свадьбе гулял… - обиделся Гаврилыч. - А рубаха, верно, не моя - у шурина одолжил… Коли мой пиджак тебе не нравится, я у него шевиотовый костюм попрошу. Для такого случая даст.
- Ничего не надо просить, - сказал Артём, убирая кисти. - Надень снова то, что на тебе всегда, и, пожалуйста, волосы больше этой дрянью не мажь, ладно?
- Ты что ж, Иваныч, на посмешище меня будешь делать? - расстроился плотник. - Я слыхал, ваш брат рисует людей и вовсе без одёжи… Я на такой срам, хоть режь меня, несогласный. Это ты имей в виду.
- Я напишу тебя таким… Ну, каким я тебя вижу, - сказал Артём. - Дня через три опять попробуем. Только прошу, чтобы все как обычно. И карандаш засунь за ухо.
Когда Гаврилыч снова стал похож сам на себя, Артём приступил к работе. Плотник совершенно неожиданно отнёсся ко всему этому с величайшей серьёзностью. Сидел, как памятник, не шевелясь. Даже закурить не просил. И лишь спустя несколько дней стал привыкать и держаться все более свободно. Приходил он позировать всегда в назначенный час и трезвый. Работа продвигалась, но Артём был недоволен: по - прежнему что - то неуловимое ускальзывало от него. В такие дни он писал одежду, фон. Гаврилычу он портрет не показывал, хотя тот умирал от желания хотя бы раз взглянуть на холст.
Как - то во время сеанса он спросил:
- И куды ты его думаешь деть? В наш клуб и даром не возьмут…
- Возможно, в музее будет висеть твой портрет, - сказал Артём, хотя, честно говоря, такой уверенности у него пока не было.
- И люди будут глядеть на него? - Надеюсь.
- Они ж плеваться будут! Скажут, что за образина такая?
- Если так скажут, я этот холст на помойку выброшу.
- Рожа небритая, волосёнки кое - как торчат, гимнастёрка, побелевшая на плечах от соли…. Поглядят добрые люди и скажут: "Не приведи бог такую личность встретить в потёмках - можно и кошелька лишиться!"
- Я рабочего человека пишу… Вот на минуту отложил в сторону топор или рубанок и задумался.
- А что напишешь… Ну, подпись какую определишь под моим, значит, портретом?
- Василий Гаврилыч Иванов, плотник, - серьёзно сказал Артём. - Коротко и ясно.
Гаврилыч долго молчал, обдумывая эти слова. А потом, просветлев, сказал:
- Ну, коли так, валяй, тебе с горы видней! Закончив вчерне картину, Артём накрыл её чистым холстом и поставил в угол.
- Теперя - то можно глянуть? - спросил Гаврилыч.
- Не готова, - сказал Артём. - Погоди ещё немного…
С тех пор, когда Гаврилыч приходил в комнату, Артём часто ловил его задумчивый взгляд, устремлённый в угол, где стояла картина в подрамнике, прислонённая к дощатой стене. Но больше он не просил показать. А. сам без разрешения и не пытался подходить к ней. Гаврилыч был человек кристальной честности.
Несколько дней шел снег. Все кругом стало призрачно - белым. На тонких ветвях яблонь узкие пушистые дорожки. На круглых жердинах забора появились аккуратные белые шапочки, а вот на водонапорную башню мать - природа нахлобучила огромную папаху, из которой одиноко торчала трехпалая лапа громоотвода. Лишь на конусной трехгранной башенке вокзала снег не держался.
Каждое утро вместо зарядки Артём брал деревянную лопату и расчищал тропинку, ведущую к калитке. За ночь снег поднимался вровень с третьей ступенькой крыльца. Невозможно было открыть калитку. Гаврилыч теперь работал в помещении. Он оборудовал у окна небольшой верстак. Когда он строгал рубанком доски, стружка громко хрупала под его сапогами. Сарай и гараж они решили начать с весны, а сейчас обшивали досками коридор, делали чулан, книжные полки, лежанку возле русской печи. В избе пахло стружками, смолой, но былого удовольствия от работы Артём не ощущал. Иногда, застыв с молотком или рубанком в руках, он упирался взглядом в окно и надолго задумывался. Впрочем, если спросить его, о чем он думает, ответить не смог бы. Ни о чем он не думал. После того как отложил портрет Гаврилыча, снова пустота поселилась внутри. Унылая, щемящая пустота, которую ничем нельзя было заполнить.
Разнообразие вносили Женя и уроки рисования в школе. С учителями Артём так и не сблизился. Судя по всему, они считали его виновником того, что уехала Таня. Однако разговоров на эту тему не заводили. Приходя в учительскую, Артём здоровался - ему вежливо отвечали. Перебрасывался несколькими словами о погоде, брал журнал и уходил в класс.
Ребята рисовали с удовольствием, но больше во всей школе не было второго такого, как Женя. С мальчиком они подружились, и Женя теперь приходил, когда ему вздумается. Задания он исправно выполнял, несколько раз присутствовал, когда Артём писал Гаврилыча. В такие минуты его не было даже слышно. Сидел или стоял в сторонке и во все глаза глядел, как ложатся на холст мазки. У этого деревенского мальчика, впрочем, как и у многих других ребят, было необычайно развито чувство внутреннего такта.
Артём взялся за портрет Машеньки. В отличие от Гаврилыча её не нужно было уговаривать: девчонка готова была часами позировать. И держалась свободно, без умолку трещала. За сеанс Артём узнавал все поселковые новости. Сначала работа не клеилась, но потом он втянулся. Машенька позировала с двух до трёх, а потом убегала домой помогать матери по хозяйству, учить уроки. Этот час, когда в избу врывалась тоненькая ясноглазая девочка, раскрасневшаяся от мороза, был для него самым приятным за весь день.
Машенька не могла долго сидеть спокойно, но это не мешало Артёму. Когда появлялся Гаврилыч, в раскосых глазах её вспыхивали светлые блики, а лицо освещалось чуть смущённой мягкой улыбкой, отчего веснушки - они у неё и осенью не сошли - светлели. И когда Артёму снова хотелось поймать это понравившееся ему выражение лица, он сам приглашал плотника. Машенькино лицо было удивительно живым и восприимчивым к любому проявлению чувств. Заскрипит за окном снег - и она встрепенётся, ресницы задрожат, глаза вспыхнут, губы вытянутся в трубочку. Маша озабочена: не мать ли вышла на крыльцо? Вот сейчас позовёт её…
Но когда пришёл Женя, она, проявив необыкновенное упорство, отказалась при нем позировать. И Женя, впрочем, ничуть не обидевшись, ушёл. А через два дня принёс Артёму забавный рисунок, на котором изобразил Машеньку.
Во время работы Артём отвлекался от всего, ни о чем не думал.
- У нас новый учитель физики… Смешной такой, как артист! - болтает Машенька. - Когда доску тряпкой стирает, даже пританцовывает. На уроке про электричество начнёт рассказывать, а слушаешь, как художественное чтение со сцены… А какая у него плешь симпатичная, не то что у дяди Васи…
- Чего ж это тебе моя плешь не понравилась? - подаёт от верстака голос Гаврилыч. - Плешь, дочка, ничью голову не красит.
- Что вы, дядя Вася! У нашего физика плешь аккуратная такая, гладенькая, а у вас голова будто камень - валун с мхом - лишайником!