Выйдя из дома, они перешли на противоположную сторону и поднялись на крыльцо поселкового. Дорога длиною в целую жизнь начиналась отсюда. В коридоре Таня шепнула:
- Пришли людей смешить…
- Меня теперь не узнают, - сказал Артём. - Все подумают, что ты привезла себе такого красивого мужа с Урала.
В поселковом никто даже не улыбнулся, увидев их. Секретарь Нина Романовна сидела за письменным столом и что - то писала. Настенька - кассир и курьер по совместительству - бойко щелкала на счетах. За её худенькой спиной громоздился облупленный несгораемый шкаф. В комнате ещё были несколько посетителей.
- Мы хотели бы оформить законный брак, - обратился Артём к Нине Романовне.
Секретарь поселкового Совета положила ручку и посмотрела на них. Отсутствие бороды у Артёма её ничуть не удивило. Настенька же, взглянув на него, тихонько хихикнула.
- Надо Кирилла Евграфовича позвать… - Нина Романовна обернулась к Настеньке: - Сбегай в лесничество. Он туда пошёл. - И, снова повернувшись к ним, пояснила: - У него печать.
Достав из сейфа радужные гербовые бланки, положила на стол, обмакнула перо в пузырёк с тушью и вдруг отложила в сторону.
- Вы должны сначала подать заявление, - сказала она.
- Пожалуйста, - Артём выложил заранее написанное заявление.
Нина Романовна повертела бумагу в руках и положила в папку.
- Придёте через две недели, - сказала она.
- Это почему же так? - удивился Артём.
Есть такое положение… - стала объяснять Нина Романовна. - По старому закону нужно было ждать всего три дня, а теперь…
- Зачем ждать - то? - спросил Артём.
- Мало ли что? Иногда молодые вдруг передумают… Такое ответственное дело…
- Мы не передумаем, - сказал Артём.
- И потом, где ваш свидетель?
- Вот он, - кивнул Артём на причмокивающий свёрток. - Правда, наш главный свидетель говорить ещё не умеет…
Все заулыбались. Нина Романовна явно была растеряна.
- Ему нужно выписать свидетельство о рождении, - продолжал Артём. - Человеку скоро месяц, а он без роду - имени…
- Сначала люди вступают в законный брак, а потом регистрируют ребёнка. А у вас…
- Мы, видите ли, подумали: зачем вас лишний раз беспокоить? - перебил Артём. - Решили все сразу оформить: и брак и ребёнка.
Нина Романовна с надеждой посмотрела на дверь и опустила голову, раздумывая, что делать.
- Я даже не знаю, как тут быть… - сказала она.
- Человек вон бороду сбрил по такому случаю, - заметил один из посетителей.
Таня потянула Артёма за рукав:
- Пойдём…
- Если вы нас сейчас же не зарегистрируете, - в шутку пригрозил Артём, - пойдём в церковь венчаться! А ребёнка окрестим…
- Эт - ты, родимый, верно надумал, - подала голос маленькая старушка в шубейке. - Нечего ребёнку нехристем расти. У нас в Кудрявцеве церковь действует и батюшка там хороший такой, уважительный… Не гляди что молодой, а дело святое досконально знает.
- А ты уж и крёстной согласна, Кузьминична? - раздался за спиной знакомый голос. - А чем я хуже попа? Нина Романовна, доставай бумаги!
- По положению… - начала было секретарь, но Кирилл Евграфович перебил:
- Какое тут положение? Татьяна уже родила. Поздравляю вас с сыном!
Нина Романовна снова обмакнула перо.
- Что сначала оформлять: рождение или брак?
- Раз они сперва соорудили ребятёнка, а потом надумали жениться, значит, оформляй рождение…
Когда все было закончено, председатель подышал на большую красивую печать и смачно пришлёпнул к гербовым бумагам.
- Сына - то, слышал, назвали в честь Андрея Иваныча? - спросил он, проводив их до калитки.
Артём кивнул.
Носков, поглядев на дом Артёма, помолодевший лет на пятьдесят, сказал:
- Я грешным делом думал - кончился тут абрамовский род… А гляди - ко, как оно вышло: наоборот! - заглянув в пакет, где сопел ребёнок, ухмыльнулся: - Нос - то толстый, как у деда… Сразу видна абрамовская порода.
- Кирилл Евграфович, приходите к нам в воскресенье, - пригласила Таня.
- На свадьбу или на именины?
- На то и другое, - сказал Артём.
- Бороду - то небось жена заставила сбрить? - полюбопытствовал Носков.
- Так мы вас ждём, - улыбнулся Артём.
- Свадьба свадьбой, а у нас завтра важное партийное собрание… так ты это… приходи.
- Я же беспартийный!
- Доверяем, значит, - сказал Носков. - В семь вечера. В поселковом.
3
Вечером пришёл Гаврилыч и принёс деревянную детскую кровать.
- Андрею Артемычу от меня, значит, - сказал он, снимая шапку. - Персональная.
Резная с завитушками кровать - качалка была сделана из берёзы. Гаврилыч достал со дна круглую отшлифованную поперечину и закрепил посередине в гнёзда.
- Игрушки - побрякушки можно привешивать, - пояснил он и толкнул кровать. Она легко и плавно закачалась, будто маятник.
Артём и Таня не знали, как благодарить плотника. Уже сколько ночей они спали втроём на широкой дубовой кровати. Малыш часто просыпался, и Тане приходилось вставать, брать его на руки и, покачивая, ходить по комнате. Иногда это делал Артём. Ни в сельпо, ни в "железке" детских кроватей не было. И Артём собирался ехать за кроватью в Вышний Волочек или Бологое.
- Когда ты успел? - подивился Артём, разглядывая искусно вырезанные боковины, спинки, гнутые ножки.
Гаврилыч почесал нос, ухмыльнулся:
- Как Татьянка - то уехала, я и начал помаленьку строгать… Думаю, назад воротится, так с ребёнком. Ну а как было для правнука Андрей Иваныча не постараться?
- Ты знал, что у нас будет ребёнок? - поразился Артём.
- Так ить это дело нехитрое.
- А мне ведь ни слова об этом! - упрекнул Артём.
- Не люблю я совать нос в чужие дела, - сказал Гаврилыч. - Вы и без меня, слава богу, разобрались.
- Дядя Вася, раздевайтесь - ужинать будем, - предложила Таня.
- На дежурство мне, - сказал Гаврилыч и вытащил из кармана большие карманные часы на толстой цепочке. Щелкнув крышкой, отнёс их подальше от глаз и долго с удовольствием смотрел на белый циферблат. - Через семь с половиной минут заступать…
- Не спешат? - улыбнулся Артём.
Гаврилыч защёлкнул крышку и постучал по ней коричневым прокуренным ногтем.
- Тютелька в тютельку шлепают… С дарственной надписью самого министра всех железных дорог. Рази дарёные часы могут спешить аль отставать? Позорить самого министра?
- С такими ценными часами на службу ходишь, - пошутил Артём. - Пускай воры магазин не тронут, а на часы могут позариться…
- Эти часы ни один вор не возьмёт, - ответил Гаврилыч. - На них моя фамилия алмазом нацарапана.
Видя, что плотник поднялся с табуретки, Артём сказал:
- Я не возьму кровать, пока ты не скажешь, сколько я должен.
- За что? - удивился тот.
- Как за что? За кровать, понятно.
Гаврилыч с сердцем нахлобучил шапку и, косолапя, пошёл к двери. У порога обернулся и буркнул:
- С бородой - то ты вроде бы поумней был… - И вышел, хлопнув дверью.
Таня посмотрела на мужа и укоризненно покачала головой:
- Он ведь от чистого сердца, а ты с деньгами!
Артём и сам понял, что допустил оплошность. Схватил с вешалки куртку, выскочил в сени. Гаврилыча он догнал у калитки.
- Забыл тебе сказать, Василий Гаврилович, в воскресенье у нас свадьба и рождение сына. Придёшь?
Плотник посмотрел на Артёма. Глаза у него были чистые и синие. А было время, когда Артём никак не мог определить цвет его глаз.
- Я тебе тоже позабыл сказать: переменил я свою службу - то… Последние ночки караулю эту дурацкую магазею. И вишь, оказия - то какая! В аккурат в воскресенье первый раз заступаю дежурным по станции. Уговорил меня начальник. Тут взяли одну девчонку, а у ей не получается. Дело - то сурьезное, не каждый может.
- Скажи, Гаврилыч, есть такое дело, которое ты не смог бы осилить?
- Есть, - вздохнул плотник. - Попробовал я как - то свою жизню на бумаге описать, целый месяц корпел, пять тетрадок извёл… Начал жёнке читать, а она через три листа уснула… Ну, думаю, глупая баба, где ей оценить. Без понятия. Пошёл к шурину, он мужик грамотный - техникум кончил… Так этот со второй страницы захрапел… Теперь, как сломает ево напополам - радикулит у него - ночами не спит, так присылает жёнку за мной. А та слёзно просит, чтобы я, значит, пришёл почитал свою писанину. Засыпает мой шурин от этого быстро… Только вон оно какое дело - то получилось. И сам я, понимаешь, стал засыпать… Ещё раньше шурина… Ну, я побег. Время подпирает… - Он было полез за часами, но раздумал и заковылял на службу.
- За подарок огромное спасибо! - крикнул Артём. - А твой портрет уже в Москве на выставке… Я его вместе с портретом Машеньки Кошкиной отправил. Вчера из Москвы письмо получил.
- В Москве? - ахнул Гаврилыч.
- В Москве.
- Эх, пить бросил, - сокрушённо сказал Гаврилыч. - По такому бы случаю… Ладно, один раз нарушу свой запрет. Отдежурю на станции, так и быть, приду погулять на твоей свадьбе… Ах ты, мать честная! В самой столице Москве мой портрет висит…
Ошарашенный Гаврилыч, разводя руками и качая головой, побрёл к магазину.
Артём прислонился к столбу и закурил. На небе ещё не было звёзд, но уже сгущалась сумеречная синева. Дул южный ветер. Вместе с влагой он принёс с собой запах прелой листвы, разбуженной земли и распустившейся вербы. И хотя солнце скрылось за лесом, с крыш капало. Побуревший, ноздреватый снег ещё цеплялся за заборы, прятался за навозными кучами в огородах, чудом держался на пологих крышах. Нынче рано утром Артём слышал грачиный грай. Весенние птицы галдели на опушке леса. Теперь со дня на день жди скворцов. А увидал скворца - знай: весна у крыльца. Завтра же нужно будет сделать несколько скворечников…
Послышался нарастающий шорох, вот он превратился в глухой и грозный шум - и квах! Это с крыши артемовского дома, обнажив посеревшую за зиму дранку, сполз и рухнул на клумбу порядочный кусок слежавшегося снега. Таня включила свет, подошла к окну, прижала к стеклу лоб и, увидев мужа, улыбнулась и помахала рукой. Артём видел, как она взяла на руки сына, покормила и положила на застланную пледом дедовскую кровать. Нагнулась над ним и, встряхивая черной головой, что - то стала говорить. Он вдруг подумал, что этот вечер с весенними запахами, далёкий грачиный крик, сползший с крыши снег, освещённое окно, стройная фигура жены, склонившейся над сыном, - все это останется в памяти навек. И куда бы его жизнь ни забросила, что бы ни случилось, он всегда вот так же отчётливо будет видеть это. В запечатлевшемся в памяти мгновении все: и счастье, и Родина, и сама жизнь…
Неподалёку раздался тихий девичий смех. У соседней калитки остановились двое: высокий парень в солдатской форме и маленькая тоненькая девушка. Задрав голову, она смотрела парню в глаза. Он что - то сказал, и девушка снова засмеялась. И Артём узнал этот смех. Так могла смеяться только Машенька…
Где - то за лесом затрубил паровоз. Над домами сквозь голые ветви деревьев мигнул и погас красный огонёк, а вместо него ярко загорелся зелёный. Семафор открылся - путь свободен. Вспыхнули огни в клубе. Откашлялся, прочистив заржавевшее горло, динамик, и приятный мужской голос запел: "Не слышны в саду даже шорохи…"
Сегодня в клубе танцы.
1968–1970
― Я СПЕШУ ЗА СЧАСТЬЕМ ―
1
Осенью 1946 года я ехал на крыше пассажирского вагона. Ехал в город Великие Луки. Кроме меня, на крыше никого не было. Впереди, на соседнем вагоне, спина к спине сидели два черномазых парня. Как пить дать, железнодорожные воришки. У одного на голове немецкая каска с рожками. Где он ее подцепил и зачем напялил? Парни иногда косо поглядывали на меня, но пока не трогали. Ждали, когда стемнеет. Тогда им легче со мной разговаривать. Мне было наплевать на них и на эту дурацкую каску. У меня в кармане лежал парабеллум.
Вагон покачивало из стороны в сторону, иногда сильно встряхивало, и он трещал. Во время войны вагон побывал в переплетах. На вентиляционных трубах дырки - следы мелких осколков.
Я люблю ездить на поездах. Особенно летом хорошо прохлаждаться на крыше вагона. Нет тут тебе душных купе, соседей, всю дорогу что-то жующих, нет полок, с которых свисает постельное белье. Нет голых ног, торчащих в проходе. Лежишь себе, как бог, и в небо смотришь. Кругом чистота, простор. Слышно, как впереди чухает паровоз. Пахнет дымом. Дымом дальних странствий.
Если немного повернешь голову, мир сразу оживает. Мимо скачут телеграфные столбы, лес шумит как на ветру. А на самом деле тихо. Это шумит поезд. Хорошо лежать на крыше. Хочешь не хочешь - начинаешь мечтать. Это когда у тебя все в порядке - мечтаешь о будущем. А когда у тебя на душе ералаш или ты что-то натворил - о будущем не думаешь. Думаешь о прошлом. Пусть твоя жизнь короче овечьего хвоста, все равно думаешь о прошлом. Как бы прикидываешь: было у тебя что-либо хорошее в жизни или нет? И вообще, что ты за человек?
О прошлом думать хорошо еще и потому, что прошлое всегда лучше настоящего. И ты в прошлом вроде бы лучше. Я заметил, что особенно много начинает думать человек, если у него совесть нечиста. И днем думаешь, и ночью, и даже проснешься - утром. И думы всё какие-то невеселые.
На душе у меня была слякоть, как осенью на проезжей дороге. Я не хотел думать о том, что вчера случилось со мной. Странная, черт возьми, штука жизнь. И непонятная. Еще вчера я мирно сидел в школе за партой и играл с Женькой Ширяевым в "балду". И вот сегодня - на крыше пассажирского поезда. Километров сто от дома. Никаких вещей. Парабеллум и книжка Вальтера Скотта "Квентин Дорвард". О том, что случилось со мной вчера на маленькой станции Куженкино, вспоминать не хотелось… Это не прошлое. Настоящее. В городе, куда я ехал, немцы, как писали в газетах, не оставили камня на камне, Там сейчас работал отец. Вернее, отчим. Секретарем партийной организации стройтреста. Ничего себе будет подарочек отцу!
Я стал думать о прошлом. Какое может быть прошлое у семнадцатилетнего парня?
Когда мне было десять лет и мы жили в Великих Луках, родители махнули на меня рукой. Заявили, что отказываются отвечать перед соседями за мои злодеяния. Собственно, особых злодеяний не было. Дело в том, что в нашем доме жили странные мальчишки и девчонки. У них совершенно отсутствовало чувство собственного достоинства. Из-за любой чепухи они мчались к моей матери и жаловались на меня. Когда Алька Безродный ни за что ни про что врезал мне в ухо и убежал, я не пошел капать на него. Хотя и знал, что его отец, лысый парикмахер, живо спустил бы Альке штаны.
Сам бог наказал Альку. Как раз под нашими окнами играли в "орлянку". Алька Безродный любил играть на деньги. Он мог весь день бросать бронзовую биту, сделанную из старинного пятака. А когда проигрывал, мог крикнуть "а-у!", схватить деньги и удрать. Ненадежный тип был этот Алька. Как-то раз утром, когда зазвенели внизу пятаки и гривенники, я отворил окно и стал смотреть на игру. Нечаянно я столкнул с подоконника маленький горшок со столетником. И бывает же так! Горшок кокнул Альку по стриженому затылку и раскололся. И тут Безродный повел себя очень странно. Не отрывая взгляда от кучки денег, он медленно поднял руки, ощупал голову и, убедившись, что она целехонька, заорал благим матом. Что-что, а орать Алька умел! У меня даже в ушах зазвенело. Я высунул в окно голову и спросил:
- Чего орешь, дурак? Голова-то твоя цела, а горшок мой разбился.
Алька посмотрел на меня, прикрыл глаза белыми ресницами и заорал еще пуще. Я же видел, что он, скотина, нарочно орет, - хочет, чтобы народ собрался.
- Заткнись, - сказал я. - Горшок со столетником куда дороже твоей пустой башки.
Алька орал. Я пожалел, что живу на первом этаже. На третьем бы лучше. По крайней мере Алька сейчас наверняка бы молчал.
На этажах стали открываться окна.
- Режут? - спрашивали люди.
- Не режут, - отвечали снизу ребята. - Алька орет. Ему на башку что-то упало.
- Что случилось?
- Человека убили, - отвечали ребята.
- Убили?.. А чего он кричит?
- Больно ему.
Я знал, что подлец Алька будет орать до тех пор, пока моя мать не выйдет. Мне надоело слушать его дикие вопли, и я пошел на кухню. Мать жарила пирожки с мясом.
- Горшок упал… Альке на голову, - сказал я. - Зовет.
- Упал? - спросила мать, вытирая руки о фартук.
- Локтем задел, - сказал я.
Мать сняла фартук и, поджав губы, вышла из кухни. Она заранее знала, что я виноват, но так, для порядка, решила сходить на место происшествия.
Вечером к нам пришел Алькин отец - лысый парикмахер. Долго разговаривал с моими родителями. Я сидел в другой комнате с книжкой в руках. Честно говоря, что-то не читалось. Краем уха я слышал, как Алькин отец сказал:
- Не стал бы всю жизнь заикаться…
Ох и артист этот Алька! Это он нарочно стал заикаться, чтобы своего папашу подогреть.
Мне попало. Мой отец, то есть отчим, - человек сильный. И рука у него тяжелая. Когда мы с ним идем через весь город в баню, ребятишки кричат нам вслед: "Дяденька, достань воробышка!" Отец, конечно, никаких воробышков им не достает. А мог бы, если б захотел. Ноги у отца длинные, и он ходит очень быстро. Мне приходилось бегом бежать, чтобы не отставать от него.
Бил меня отец редко. И только за стоящие дела. В углу у него висел широкий ремень, специально предназначенный для этого дела. Я его пробовал раза два прятать. Только это невыгодно. Спрячешь широкий ремень, а отец снимет брючный, узенький. Узеньким куда больнее. Прежде чем бить меня ремнем, отец обязательно мои штаны пощупает: один раз, готовясь к порке, я запихал в штаны задачник Шапошникова и Вальцева.
А вообще я своего старика уважаю. Он не вредный. И уж если когда и выпорет, так без этого нельзя. Правда, пробовал я его перевоспитывать. Мы одно время вместе слушали по радио передачи для родителей. Учителя и врачи не рекомендовали применять телесные наказания.
- А ты вот стегаешь! - стыдил я отца.
- А что же делать, если ты слов не понимаешь? - оправдывался отец. И я понимал, что ему стыдно. Это когда мы радио слушали, а когда брался за ремень, ему не было стыдно. Он тогда сердитый был.
Вот это, пожалуй, единственный пункт, когда наши взгляды на жизнь расходились. Я считаю так: взрослые должны заниматься своими делами и не вмешиваться в нашу мальчишескую жизнь. А мальчишки не должны жаловаться взрослым. Мало ли что у нашего брата бывает? И по каждому поводу бежать ябедничать? А в нашем доме все мальчишки и девчонки были фискалами. Иногда в день к моей матери приходило по пять-шесть пап и мам. В один голос хвалили своих ябед и почем зря крыли меня. Конечно, мать поверит скорее им, чем мне. Вон их сколько, а я один.