17.
В марте солнце стало щедрее. Морозную мглу разрывало оно шире и властней, и тускло-огненным щитом вставало ненадолго и низко над иззубренным краем тайги. На Лене зажигались искорки: самоцветными огнями играли льды.
В марте заволновались, стали чуткими, беспокойными собаки. Они выбегали на лед, слушали захребтовые шумы, ловили взрагивающими ноздрями морозный воздух, искали, ждали, слушали.
В мартовские дни больше и дальше стал прогуливаться поручик Канабеевский. Он спускался с угора на речную дорогу, обходил проруби, уходил на самую середину мертвой, неподвижной реки. И шел от вешки до вешки, оставляя за собою потонувший в морозном тумане Варнацк. Он шел по малоезженной узкой дороге, по той самой дороге, которою два месяца назад ушли Войлошников со спутниками и по которой скоро должны были придти хорошие вести.
Идти было легко: ноги мягко обхватывали высокие оленьи унты, привезенные Уочаном, на руках были пушистые ушканьи с лисьей оторочкой (подарок Устиньи Николаевны) верхонки, в просторной парке было удобно и тепло.
Канабеевский уходил далеко. Канабеевский уносил с собою свои мечты - легкие и приятные: о скором отъезде, о хорошей пушнине, о приятных вещах и людях, которые ждали его там, далеко.
Возбужденный ходьбою, крепким, быстрее гонящим кровь, морозцом, взбодренный этими мечтами, - возвращался Канабеевский в Варнацк, и, если встречал в это время кого-нибудь на своем пути, то весело и благосклонно откликал, коротко шутил, незлобливо и снисходительно поддразнивал.
Однажды, возвращаясь с прогулки, поручик у проруби увидал женщину с ведрами. Она уже набрала воды, присела с коромыслом, чтобы зацепить им ведра и, когда Кашбеевский поровнялся с нею, она легко поднялась, выпрямилась и, чуть-чуть покачиваясь, пошла в угор.
Канабеевский пошел вслед за нею и заглянул в ее лицо.
Он встретил лукавый жаркий блеск черных глаз, заметил смуглую чистоту раскрасневшегося на морозе лица, полураскрытые яркие губы и сверканье ярко-белых, по-таежному белых зубов.
- Здравствуйте, красавица! - игриво поздоровался поручик и подумал: "Чорт возьми! Ничего штучка!".
Женщина повернула в его сторону лицо и на-ходу ответила:
- Здравствуй-ка!.. Прогулку делал?..
- Да! По Лене ходил. Воздухом дышал... А я почему вас раньше не встречал? Вы разве не здешняя?..
Женщина оправила плечом коромысло и усмехнулась:
- Нет, мы здешние... Только я у родных гостила, в Белоключинском. Я оттуда взятая.
- А!.. - протянул Канабеевский. - Вы, значит, замужем?..
- Вдова я... - скромно ответила женщина. - Третий год вдовею...
- Да-а! Вот как! Такая молодая - и вдова!
- Ничего не поделаешь! - вздохнула женщина. - Всему восподня воля.
Они поднялись уже на угор. Женщина пошла быстрее. Канабеевский тоже ускорил шаг.
Тогда женщина обернулась к нему и значительно сказала:
- Слышь, не ходи за мною. Что люди-то скажут?.. Не ходи, не срами.
- Глупости! - рассмеялся Канабеевский. - Уж и нельзя пройти вместе!
- По-нашему, по-здешнему, неладно так... Уходи.
И видя, что Канабеевский не отстает от нее, женщина оглянулась и скороговоркой кинула:
- Разве этакие дела на улице средь бела дня слаживаются?.. Ступай, ради воспода!..
- Во-от как! - засмеялся Канабеевский. - Ну, твоя правда! Ты только скажи, как тебя звать?
- Мунгалова я, Степанида... Ну, ну, ступай с богом!..
Женщина пошла быстрее. Канабеевский отстал и свернул в сторону к своему переулку.
Канабеевский молча усмехался: веселые мысли плелись, слагались в нем.
С веселыми мыслями пришел он к себе домой. Шутил с Устиньей Николаевной, с аппетитом покушал, аппетитно растянулся после обеда на постели и тихо и умиротворенно задремал. Засыпая, видел перед собой встретившуюся у прорубей бабу, и сам себе сказал:
- Находка... Прямо находка!..
18.
Когда в этот же день, попозже, Канабеевский спросил Селифана про Мунгалову Степаниду, тот странно усмехнулся и непонятно ответил:
- Баба - ничего. Не стоит вашего беспокойства, вашблагородье!
Поручик поморщился и брезгливо оборвал его:
- Не твое это дело! Твое занятие - оповестить ее, чтоб пришла, да устроить все без шуму; вот и все! А стоит-ли мне беспокоиться, или нет - это уж, как я решу!..
Селифан помялся, хотел, видимо, сказать что-то, но удержался и мотнул головой:
- Слушаю. Только как бы потом обиды вашей не было бы...
- Ну! Будет! - рассердился Канабеевский. - Будет! и баста!..
Селифан сжался и ушел.
А на завтра к вечеру, когда лежал и грезово думал о разном Канабеевский, за дверью заскреблось, дверь открылась и вошла, встала у порога женщина:
- Звать меня посылал? - весело спросила она. И лукаво добавила: - Сказывал Селифан - постирать тебе требоватся...
- Проходи, проходи! - соскакивая с постели, повеселел, засуетился поручик. - Звал я. Вот хорошо, что пришла! Хорошо!
- Хорошо ли? - засмеялась женщина и отошла от порога, ближе к Канабеевскому.
Поручик схватил ее за шаль, рванул.
- Пусти... Постой! - деловито защищалась женщина. - Ишь ты, ровно маленький... Разоболокусь я... Пусти.
Она, не торопясь, скинула с себя верхнее платье, оправила под бабьим платочком волосы и села на краешек табуретки.
Но поручик обхватил ее за спину и потянул к себе:
- Иди-ка ко мне поближе! - глухо сказал он. - Чего церемонии разводишь?..
- Не ладно так-то!.. - усмехнулась женщина. - За бельем звал... А тут, смотри, Макариха к тебе еще зачем зайдет...
- Не зайдет!.. Не посмеет!.. Ты ничего не бойся!..
- Я не пужливая!..
- Ну, то-то!.. Чего бояться! Иди, не ломайся!..
Канабеевский усадил женщину с собою рядом на постель, стиснул ее грудь, прижал к себе.
- Мягкая ты!.. Сдобная! - вздрагивающим голосом, обдавая ее жаром, сказал он.
- Пусти! - захлебнулась коротким хохотком Степанида. - Всюе измячкаешь ты меня!.. Пусти! Вздыхнуть прямо невозможно...
- Да ты не ломайся... не ломайся... - бормотал поручик, задыхался, обжигался желаньем. Торопился...
Тусклый жировик, чадя, кидал по стенам шарящие тени. Окна белели мохнатым инеем. От печки шел прочный сухой жар.
Устало оттолкнув от себя Степаниду, Канабеевский вяло и брезгливо сказал:
- Ну и жадная ты... Ненасытная.
Женщина оправила на себе запон, спустила ноги на пол и ничего не ответила.
- У тебя дети были? - равнодушно спросил Канабеевский.
Помедлив немного, женщина ответила хмуро, сразу же погасив смущенную улыбку на раскрасневшемся лице:
- Нет... не были.
- Что же так?
Канабеевский вытянулся на постели, закинул руки за голову, прикрыл глаза.
- Муж у тебя неудачный был, что ли?..
- Не знай... - тупо сказала Степанида и быстро встала.
- Уходишь? - вяло сказал поручик. - Ну, уходи... Когда надо будет, опять с Селифаном закажу...
Быстро накинув на себя шаль и шубенку, Степанида молча ушла.
Канабеевский сладко зевнул, закрыл глаза. Задремал.
19.
В благовещенье, марта двадцать пятого, в Варнацке справляли вроде престольного праздника. Был бревенчатый сруб с крестом на грубой башенке, в срубе - полутемная горница с престолом, с иконой Иннокентия святителя сибирского, с образом благовещенья и Николай-угодника, кем-то из местных по-таежному размалеванных: был Никола лохматый, плешивый таежник в дохе и даже в рукавице на левой руке.
Этот бревенчатый сруб в бывалые годы раза три в зиму оживал золотыми огоньками, отогревался мужичьим духом и большой железной печкой, наполнялся волнами плохого ладанного дыма и терпким запахом жженного вереску. В эти дни сверху наезжал поп.
Бабы разогревали сруб, скребли, мыли. Иной раз навезут пихтачу, устелют пахучими ветками неровный пол. Пойдет беседа с господом-богом, а потом гулянка: дня на три.
В этот год попа к благовещенью не ждали. Старый поп из ближнего прихода (а ближний приход за сто верст) еще перед рождеством представился. Новых попов перестали слать из Якутска с самого того времени, как двинулась с места Русь, а за нею, слышно было, и Сибирь.
Службы не бывало. А вместо велелепного богослужения в прошедшее рождество угомоздился у престола кривоногий Парамон Степаныч, бывший трапезником в волостном селе (где церковь, где приход) и понимавший мало-мало обиход с господом-богом.
Парамон Степаныч и в благовещенье прицеливался переговоры с богом от всего Варнацка вести. Но за три дня до праздника, когда бабы отапливали сруб и таскали туда воду для мытья полов, проходил мимо поручик, заинтересовался:
- Это что-же, богослуженье предстоит?
- Да! ради праздничка!
- И священник приедет? - оживленно спросил Канабеевский.
- Нет. Священника не будет. Парамон Степаныч тут у нас есть, мастак. Он заместо священника...
Поручик вошел в сруб, поглядел, повертелся деловито возле икон.
Выходя оттуда, он сказал бабам:
- Пошлите ко мне этого вашего Парамона Степаныча. Немедленно!
Ушел Канабеевский к себе домой степенно, над чем-то задумавшись.
Был задумчив у себя в избе. Порылся в сумках, досадливо покачал головою: не нашел, видно, того, что искал.
Парамон Степаныч пришел скоро. Влез он в избу, широко расставив ноги, прошел к поручику и, ухмыляясь широким ртом, басом сказал:
- Зравствуй-ка! Звать бабам приказывал?.. Вот он-я!..
- Ты - Парамон? Это ты тут вместо священника орудуешь?
- Я, - ухмыльнулся Парамон Степаныч. - Мало учен, а то и совсем бы хорошо!..
- Ты думаешь, что это хорошо? - нахмурился Канабеевский. - Напрасно!.. Вот ты такой - неграмотный, грязный, да поди еще и пьяница - а лезешь богослуженье совершать!.. Это - хамство! Понимаешь, хамство!..
Парамон Степаныч несколько раз мигнул оторопело, переступил тяжело с ноги на ногу и вздохнул.
Поручик прошелся по комнате, отшвырнул подвернувшуюся под ноги табуретку и круто остановился перед Парамоном Степанычем.
- Ну, как же ты молишься? Как же ты смеешь вместо священника к алтарю лезть?
- Я как молюсь? - вздохнул Парамон Степанович, - обнакновенно как - кои молитвы, тропари там. А главное - апостол. К апостолу голос у меня способный. Покойный отец Василий всегда хвалил... Я ведь с отца Василия и стал молитву править...
- Ты что же, читать умеешь? - немного сконфузившись, переспроси Канабеевский.
- По церковному мало-мало учен. Ну, и гражданскую печать разбираю... Я ведь в псаломщики натакался, да не вышло. Фигура у меня, вишь, корявая. Благочинный приезжал, увидел меня, говорит: неблаголепно...
- Правильно благочинный сказал! - подхватил Канабеевский. - Понимающий человек!
- Конешно! - согласился Парамон Степанович. - Вид у меня не такой. Кабы вид настоящий - был бы у меня карьер жизни.
- Глупости! - фыркнул поручик.
- Это многие из духовенства мне сказывали - про карьер. Потому голос у меня отчаянный...
- Голос - это еще не все! - внушительно отметил Канабеевский. - К голосу многое нужно приложить, а уж потом мечтать о карьере.
- Конешно! - еще раз согласился Парамон Степанович и вздохнул.
Канабеевский помолчал. Оглядел Парамона Степановича с ног до головы, усмехнулся. И с кривой, брезгливой усмешкой сказал:
- Ну, хорошо. Голосом хвастаешься. Ну-ка покажи, прочитай главу какую-нибудь!..
Парамон Степанович весело ухмыльнулся. Обрадовался.
- Это с большим удовольствием! - сказал он. - Откуда желаете?
- Откуда хочешь! - согласился Канабеевский. - Да ты разве наизусть умеешь?
- Умею! - мотнул спутанными лохмами Парамон Степанович.
- Ну, начинай!
Парамон Степанович осторожно прокашлялся. Вышел на середину горницы, постарался составить обе вместе кривые ноги, сложил смиренно волосатые темные жилистые руки на животе, и начал.
И, когда начал - колыхнулся мимо Канабеевского теплый воздух и где-то в углах зашуршало, осыпалось.
- Да-а! - удивленно протянул поручик. - Голосок у тебя изрядный. Апостола ты порядочно читаешь. Что касается до другого, то я сам займусь. У тебя требник или что-нибудь такое имеется?
- Евангелья у меня и потом молитвы разные...
- Неси сюда!
20.
Благовещенье выпадало на среду. В среду утром Канабеевский, чисто выбрившись бритвой-жиллет, в праздничном, помятом от лежанья в сумке френче, строгий, празднично-важный вошел в сруб, где уже поблескивали перед иконами свечечки и где Парамон Степанович с Селифаном наводили порядок. Канабеевский прошел через толпу к престолу, перекрестился, истово приложился к замызганному трепаному евангелию и, воздев очи горе, начал службу как-то по-своему, по-военному: строго, внушительно, скоро. Парамон Степанович озабоченно и смущенно отзванивал ему аминь и жег в жестянке остатки ладана с еловой смолой.
Мужики, заранее оповещенные, что службу будет править офицер, придвинулись поближе к иконам, к Канабеевскому и, слушая его отчетливое, строгое чтение молитв, старательно крестились, до поры до времени храня в себе изумление. Бабы отмахивали поклоны и в перерывах между молитвами, когда поручик с непривычки не сразу попадал, какую прочесть, перешептывались, переглядывались, изредка давились неожиданным, непокорном смешком. Ребятишки протискивались между старшими, толкались, на них строго шипели.
Над головами плавали в сыром воздухе едкие синие дымки. В полутьме между чеканными, холодными звуками поручикова голоса шелестели старушечьи охи и, гулко потрясая полумглу, гудел Парамон Степанович своими возгласами.
Канабеевский взялся за дело серьезно: он проморил молельщиков часа два. И когда он кончил и толпа мягко шарахнулась к выходу, Селифан вышел на середину и строго закричал:
- Обождите! Куды поперли! Его высокоблагородье слово скажет! Тише вы!..
Толпа остановилась и наддала обратно вперед. В толпе закашляли, засморкались. Глухой говор пошел, смешки, легкий гул удивленья.
Канабеевский вышел из толпы, откашлялся, потер рука об руку, словно помыл их, и оглядел толпу.
- Вот, православные, - начал он, - должен я вам в сегодняшний праздничный для верующих день объяснить о многом, что вам неизвестно и что должны вы знать. Знаете вы все, что прибыл я сюда с командиром одной воинской части, поставившей себе целью восстановить в России порядок. Порядок, настоящий, крепкий порядок. Да! В России орудует шайка всяких преступников и между ними жиды. Они хотят закабалить русский православный народ. Они насмехаются над православной верой, над всеми святынями... Вот я здесь остановился по болезни, но скоро прибудут за мною из армии, и я поеду исполнять свой долг христианина и воина... И хочу я вам сказать, православные, что в теперешнее тяжелое для святой Руси время должны все свой долг исполнить... Вы живете на отлете, далеко от населенных мест и, говорю, не знаете, что там, в матушке-Руси, произошло и происходит. Нужно вам это объяснить...
Канабеевский перевел дух и крепче потер руку об руку. В толпе завздыхали. Парамон Степанович осторожно крякнул: дымные полосы метнулись в углы.
Канабеевский набрался сил; прихорошился, приосанился и, немного сбиваясь и путаясь, рассказал варнаковцам о том, что происходило на Руси-матушке.
У поручика выходило немного туманно, но мужики и бабы узнали о многом, про что решил им по-своему поведать Канабеевский, и главное - уразумели они: орудуют по городам и даже в самых главных, незаконные правители, но скоро им придет конец и конец этот несет христолюбивая армия, плоть от плоти, кровь от крови которой является сам поручик.
- Над Россией воссияет свет правды и свободы истинной, - закончил торжественно Канабеевский. - И праведные найдут в ней истинное отечество!..
Поручик кончил. Речь ему самому очень понравилась. Понравились особенно последние слова. Они звучали властно и солидно. Он их со вкусом, громко повторил.
Богомольцы шумно вывалились из сруба на морозный воздух. Они расходились, переговариваясь, перекликаясь, посмеиваясь. Они повторяли отдельные выражения поручиковой речи и, удивляясь необычным в их обиходе сочетаниям этих слов, смешливо восхищались:
- Видал ты!.. Како наворотил! Чище отца Василия покойника!?..
- Куда тут!.. Вострее!.. Забористей!..
21.
Удивляясь необычному сочетанию поручиковых слов, варнаковцы позже, у себя в избах, стали вникать в их смысл.
Все, что делалось за гранями хребтов, глухим непонятным откликом доходило до таежных людей. Знали: раньше была крепкая связь с начальством, большим, грозным, невидимым и невиданным, которое сидело где-то в Якутске, и еще в Иркутске, и еще выше в Петербурге - городе из камня. В редкие промежутки приезжали становой, заседатель, - и, как чума или великая напасть-оспа - исправник. Но исчезли они. Болтали люди досужие, что вытряхнул их народ, рабочие. И после этого вышло замирение с германом. И когда произошло это, приехал новый начальник-комиссар и объявил:
- Свобода!
А со свободой этой окончательно вышел недостаток в товаре - в ситцах и сукне, в чае, в охотничьем припасе. Остапевали ездить торговые.
И опять дошли слухи, досужими людьми перекинутые, что беспокойство большое идет в городах, что жизнь как-то замутилась и нет в ней настоящего, кондового порядка.
И вот теперь - молельщик новоявленный (чудно было мужикам слушать молитвы его! - к Парамону, он свой - привыкли), тоже про порядок толковал, порядок сулил. А тот ли это порядок, что тайге, промышленному человеку нужен? Придет ли с порядком этим и чаишко, и табак настоящий, и сахар, и - главное - порох со свинцом? можно ли будет с порядком этим рубахи новые завести, порты, лопать мало-мало сносную, правильную?..
Стали варнаковцы вникать в смысл поручиковой речи. Гудели у печек железных, спорили, незлоблило ссорились, перекрикивали друг друга.
Когда невмоготу стало и до настоящей точки спорщики дойти не смогли, зацепили Селифана и принялись тянуть из него:
- Ты, Селифан Петрович, быдто вроде начальства - объясняй: будет от власти этой вашей продовольствия всякая народу?
- Воспомоществованья крестьянству предвидится ли?
- Всякое дорожное, гоньбовое облегченье будет?!.
Селифан пыжился, старался казаться знающим, но до поры до времени молчащим:
- Объявления об этом еще не последовало. Когда объявлено будет, сообщения ждите!
- Чудак! - сердились мужики. - Когда объявлено будет, мы, брат, и без тебя уведомимся!.. Ты теперь все до точки объясни!
- Да, теперь! Опосля мы и сами с усами - мы сами, паря, до всего дойдем!..
- Теперь преждевременно, еще нет никакой резолюции, - отвиливал Селифан и смущался.
Мужики мотали головами, ругались. Отеплялись от Селифана и своим умом пытались разгадать загадку.
Мужики в предвесеннее томительное, бездельное время ворочали в себе тяжелые мысли.
А поручик жил своей жизнью. И в этой жизни ярким уголком вклинено было горделивое воспоминание о молитвенном дне в праздник благовещенья, в среду двадцать пятого марта.