Где же штабс-капитановы люди? Вот уже солнце стало вздыматься повыше над хребтами; под снежными шапками на крышах повисли искрящиеся ломкие ледяные сосульки; лед на окнах сполз к самому низу и сквозь тусклые стекла день ясный глядится. Предвесенней лаской дышут захребтовые ветры. На Лене, от вешки до вешки, - темнеет узкая дорога.
Сумрачен Канабеевский. А тут еще запропастились куда-то тунгусы, не везут ясак, пахучую, пушистую рухлядь. И Селифан смущенно разводит руками, недоумевающе ругается:
- Чего это они, гады?!. Обязательно должны были выйти еще в позапрошлую неделю, а их нету! Не иначе - стряслось что в лесу...
Поручик сердито молчал и переглядывал свои записи: огорченно отмечал застывший, не возрастающий счет богатств своих - и натыкался на последнюю запись в "Настроениях" - о жизни, которая станет ненужной и страшной, если господь не отвратит от него этого.
Тогда мрачно посматривал он в угол, за изголовьем постели, где под висевшим платьем стояла винтовка. Смотрел и вздыхал.
В последнее время Канабеевский, несмотря на солнечные дни, реже стал выходить из избы. Не тянуло его к людям, гадки они ему были, мутило его при виде их. К нему, на его половину, тоже никто не заходил, кроме Селифана и косоглазой девчонки, носившей ему самовары и обед вместо Устиньи Николаевны.
Бывало, что целый день Канабеевский валялся на постели и не видал живого человеческого лица.
И поэтому очень изумлен был он, когда однажды после обеда вошел к нему хозяин, Макар Иннокентьевич.
- К вашей милости я, Ачеслав Петрович!..
- Ну, в чем дело? Зачем? - брезгливо спросил Канабеевский.
- Вот какая штуковина, - немного помялся хозяин. - Заминка у меня тут вышла. Припас у нас ружейный вышел. Да. Так не уступите ли ружьишка вашего с патронами, значит?..
Канабеевский скривил губы и качнул головой.
- Только за этим? - спросил он ехидно. - Ну, так можешь убираться к себе по-добру, по-здорову!..
Макар Иннокентьевич потеребил бороду и медленно, не волнуясь сказал:
- Я думал, вы человек образованный, можете обращенье вежливое понимать, а вы вот как! Не хорошо. Очень не хорошо!..
- Без разговоров! - вскипел поручик. - Разговаривать будешь у себя, там, на твоей половине!..
- Да я и так у себя, - не повышая голоса, попрежнему спокойно возразил Макар Иннокентьевич. - Я в своем доме... Вы вот по милости всякое продовольствие у меня имеете - и никакой благодарности в вас нет...
Поручик сорвался с места, подбежал к хозяину, замахнулся, но, встретив тяжелый, упорный взгляд, опустил руку и, задыхаясь, проговорил:
- Я с тобой рассчитаюсь!.. Я тебе покажу - из милости!.. Хам!..
Но Макар Иннокентьевич молча повернулся и вышел.
Канабеевский быстро оделся, сердито расшвырял по постели одежду, вытащил из-под подушки наган, оглядел его, вздел на себя и ушел в деревню.
Он разыскал Селифана, строго накричал на него за то, что у него люди распущены, хамы, грубы.
Напоследок приказал объявить Макару Иннокентьевичу Черных письменно, под расписку, что вменяется ему в обязанность предоставлять квартиру и полный паек со всеми домашними услугами квартирующему в Варнацке по делам службы адъютанту штаба сводного карательного отряда поручику Канабеевскому.
- И объяви ему еще, - мрачно прибавил поручик, - что если он посмеет в другой раз побеспокоить меня, то будет арестован!..
- Слушаюсь! - покорно ответил Селифан и вздохнул.
28.
В ясное утро, когда Канабеевский только что встал с постели и, оглядев себя, успокоившись, сладко потягивался посреди комнаты, быстро вошел Селифан. Он был чем-то встревожен и, не здороваясь с поручиком, запыхавшись сказал:
- Неладное что-то у нас, вашблагородье, в Варнацке деется!..
- Говори! Рассказывай! - сдержанно приказал Канабеевский.
- Из Бело-Ключинского мужик тамошний приехал утресь, у Ерохиных остановился. Собрались туда мужики, стали калякать о чем-то, ну, пошли кои из моих-то, а их оттуда взашей! "Нечего, говорят им, нюхать здесь, да вынюхивать! Пошли!"... А о чем толковали - неведомо!..
- Пустяки! - решил Канабеевский. - О чем-нибудь своем, деревенском, толковали да и посмеялись над твоими лодырями!
- Нет! - мотнул головой Селифан. - Тут дело почище будет. Тут, вашблагородье, касаемо вас...
- Меня?
- Да. Не иначе - вас... Я, когда намедни Макару приказ ваш передавал, от него тоже загадку получил. "Ты, говорит, со своим офицером шибко не шиперься!.. Время-то ему отходит!".
- Так и сказал? - сдвинул брови поручик.
- Так вот, как я сказываю... А это, вашблагородье, не спроста. Макар-то мужик степенный, средственный, он языком трепать не любит...
- Та-ак!..
Поручик прошелся по комнате, схватил с измятой постели рубашку, накинул ее на себя. Порылся под подушкой, достал наган, выложил его на стол. Повернулся к Селифану.
- Так... - повторил он. - Ну, что же ты смекаешь по этому делу?..
- Да я, вашблагородье... - засмеялся Селифан. - Моя какая же к этому смекалка?.. Не иначе, красные где-нибудь объявились...
- Что-о?!..
Канабеевский широко раскрыл глаза, уставился на Селифана:
- Что ты болтаешь? Откуда ты эта выдумал?..
Селифан воровато забегал глазами, заюлил:
- Я это, вашблагородье, догадку свою такую имею, а чтоб основательно, так ничего покуль не известно...
- Нет, ты скажи, как тебе это могло в голову придти? - насел на него поручик. - Раньше у тебя таких догадок не было, как же ты додумался до этого теперь?..
- От усердия это, вашблагородье! - оправдывался Селифан. - Как вы приказали, чтоб я свою смекалку высказал, ну вот...
Глядя на него в упор, тяжело и неотрывно, Канабеевский жестоко сказал:
- В красных я не верю. Неоткуда им здесь быть. Но имей в виду, что если они откуда-нибудь появятся - черти их принесут, что-ли! - тебе первому будет от них трепка!.. Запомни!.. И чтобы я сегодня же знал, о чем там были таинственные беседы у твоего чалдонья!..
Встревоженный, угрюмый ушел Потапов от поручика. Встревоженным остался Канабеевский.
Впервые за все время в этот день поручик почувствовал тревогу одиночества, был опален неуловимыми пугающими предчувствиями, почувствовал скрытую, таящуюся враждебность окружающего.
И в этот же день он приказал Селифану, которому так и не удалось узнать, о чем толковали мужики, нарядить постоянное дежурство при своей квартире.
- Пусть один из твоих людей всегда находится здесь, на хозяйской половине. Чтоб всегда мог я распорядиться в случае чего.
Селифан выполнил приказ. И когда выполнял его, долго смачно и многоэтажно матерился...
29.
- Вот что, Алешка, - сказал Макар Иннокентьевич дня через три селифановскому стражу, уныло растянувшемуся на лавке в кухне. - Ты сиди здесь, не отлучайся...
- Ладно! - равнодушно ответил Алешка.
Макар Иннокентьевич прошел на чистую половину.
Макар Иннокентьевич еще раньше выглядел, что поручик ушел на деревню. Он смело прошел к постели поручика, порылся в углу, нащупывая винтовку, подсумок. Ощупал постель, поискал и не нашел нагана. Потом осторожно переглядел, перещупал все вещи Канабеевского и вернулся к себе.
- Пошто так скоро? - лениво спросил Алешка.
Макар Иннокентьевич не ответил.
После обеда к Макару Иннокентьевичу пришли мужики. Они долго молчали. Они задымили всю горницу. Потом Макар Иннокентьевич взглянул на Алешку и хмуро усмехнулся:
- Ты, антилерист, ступай-ка, погуляй покамест. Без тебя обойдемся!
- Не доверяете? - оскалился Алешка.
- Там понимай, как знаешь, а, между прочим, языком не трепли. Ступай!..
Алешка ушел. Мужики опять молча покурили. Потом Макар Иннокентьевич, словно продолжая известный всем разговор, сказал:
- Трехлинейка у его наготове. Патронов дивно, не менее ста. Револьверт с собой таскает.
- Утром всего ловчей!.. - заметил один из мужиков. - Утром он еще со сна не оклемается - тут его и взясть.
- Как бы пулей кого не попортил?
- А мы с хитростью! Рази мы так напрямки и попрем супротив его?!
- Чего и говорить!.. Брать надо с опаской, полегше!
Замолчали. Трубки захрипели; задымились сильнее.
- Селифашку с его оравой в ту же пору скрутить следовает!..
- Селифашка - што!.. Селифашку скрутить пустяк!
- Конешно!..
Еще покурили. Еще помолчали. Ушли.
А утром сквозь сладкий, последний сон услыхал Канабеевский движение над своей головой, раскрыл глаза, дернулся, хотел вскочить, но почувствовал крепкие руки, охватившие его за локти, за спину. Увидел мужиков и среди них Макара Иннокентьевича.
- Вы что? вы что? - крикнул он и рванулся. Но руки держали крепко. И кто-то успокаивающе сказал:
- Не крутись, паря, кабы кости тебе не помять!..
- Вязать мы тебя пришли - вот што! - прибавил другой.
Канабеевский тяжело дышал. Он задыхался. Переводя с трудом дух, он оглядел всех и сквозь зубы, сдерживая ярость, сказал:
- Гады!.. Сволочи! Попомню я это вам!..
- Не ругайся! - благодушно успокаивали его. - Ругаться будешь, не посмотрим, что ты благородье!..
- Дайте одеться! - угрюмо попросил поручик. - Голого разве вяжут?..
- Ну, ладно! Одевайся! отпустите, ребята.
Канабеевского освободили, он быстро сунул руку под подушку. Нагана гам не было.
Макар Иннокентьевич коротко засмеялся:
- За дурачков нас считаешь? Рази мы револьверт в этаком месте оставим?.. Он у нас прибран.
Поручик зло сверкнул на него глазами и стал быстро одеваться.
Мужики закурили. Канабеевский торопливо натягивал на себя одежду. Застегнув на себе последнюю пуговку, он вызывающе спросил:
- Что вам от меня нужно?
Мужики молча переглянулись и не ответили.
Канабеевский сжал кулаки и повторил:
- Что вам нужно?..
- А вот мы тебя отправлять будем! - наконец, ответил Макар Иннокентьевич.
- Куда?!
- По начальству... Начальство настоящее, вишь, идет. Красны...
30.
Канабеевского, Вячеслава Петровича, закрутив ему руки за спину, увели в белую баню, которую еще накануне хорошенько истопили. Ему дали с собою подушку, шубу, развязали руки и оставили в одиночестве.
- Увезем тебя завтра в Бело-Ключинское! - сказали ему. - Вишь, сёдни несподручно нам... - Ничего, баня чистая, теплая, ночь-то хорошо прокоротаешь.
Канабеевский молчал.
Он замолчал с тою времени, как Макар Иннокентьевич закручивал ему руки за спину. Молча прошел он по деревне под взглядами баб и ребятишек. Молчал, войдя в низкую баню.
Оставшись один, он тяжело опустился на лавку и задумался.
Затянутое подтаявшим, отпотевшим льдом оконце пропускало мутный свет. В полутемноте по углам стыли тени. Пахло сыростью, вениками, мокрым камнем.
Канабеевский хрустнул пальцами. В нем все кипело. Хотелось биться, кричать, ломиться в стену, в двери. Но он только сжимал руки, хрустел пальцами и тяжело дышал.
- Сволочи!.. - выдохнул он из себя и вскочил с места. - Ох, как глупо, как подло глупо влип!..
Подошел к оконцу, попытался протереть, продышать толстый лед. Не удалось. Отошел. Забегал по бане. Тер лоб, ерошил волосы. Скрипнул даже раза два зубами.
Потом тяжело задумался.
Думал поручик в одиночестве. И горькие были у него думы - беспорядочные, беспокойные, мучительные.
Много думал поручик. И все думы сходились к одному:
- Крышка!.. Конец...
Когда смеркнулось и тени отошли от стен, выползли из углов, за дверьми затоптались, завозились. Дверь распахнулась. Густой, гудящий, знакомый голос сказал:
- Вот принимай харч... Поди, отощал? Хлеб тут, ярушничек, а в крынке молоко...
Канабеевский, не трогаясь с лавки, на которой сжался, мрачно попросил:
- Давайте сюда огня!..
- Огня? - переспросил Парамон Степанович, темной тенью колышась у двери. - Огня, паря, не полагается!.. По причине пожара...
- Ну, чорт с вами! - выругался Канабеевский.
Парамон Степанович пошевелился и, стараясь смягчить громкий голос свой, сожалительно прогудел:
- А я-то, братец, думал - попоем мы с тобою на святой!.. Вот и не вышло... Уели тебя красны-то... Камерцию твою подкачнули... Да-а...
- Уходи! - крикнул Канабеевский. - Уходи к чорту!..
Парамон Степанович шумно вздохнул и взялся за скобку двери.
- Тоскует, видно, в тебе душа?.. Это, паря, бывает... Душа - она, паря, завсегда чувствует... Вот, скажем, животная - она тоже свой час понимает, чувствует...
Канабеевский вскочил:
- Уходи!.. - яростно повторил он. - К чорту, к матери... Уходи, сволочь ты этакая!..
31.
Ночь тянулась длинная, мутная, бессонная. Только к утру соснул немного Канабеевский. Проснулся хмурый, но спокойный. Видно, думы-то не напрасно сверлили ему мозги: что-то надумал.
Спал он не раздеваясь. И, когда проснулся, вспомнил что-то, уже ставшее за последние дни привычным.
Расстегнул рубашку, стащил ее через голову. Поеживаясь и вздрагивая всем телом от холода, провел привычно ладонями по груди. Легко и приятно скользнули они по атласистому телу. И тут бы надо было отнять их Канабеевскому, схватить рубашку, снова накинуть ее на себя и приготовиться к встрече незнакомого дня. Но чуть-чуть дольше задержал поручик левую руку на левой стороне груди. И ладонь его почуяла маленький, глупый, никчемный бугорочек. Маленький прыщик прощупала рука на левой стороне груди, пониже темного соска. Но как ни мал и ни ничтожен был этот прыщик - острой, убивающей болью ударило прикосновение к нему в самое сердце поручика Канабеевского.
Он нагнул голову, захватил двумя пальмами кожу, взглянул на прыщик, и -
- стыд-то какой! срам-то какой для военного, для боевого, для карательного человека! -
- хлебнув вздрогнувшими губами холодный, банный воздух, заплакал настоящими, крупными слезами, навзрыд, так, как, быть может, плакал редко-редко в детские, ясные, ласковые, малодумные годы!..
И чем больше плакал Канабеевский, Вячеслав Петрович, тем тяжелее, тем мучительнее было ему. Он бухнулся на скамью, съежился. Он раскачивался из стороны в сторону и скулил, - не стонал, не вопил, а скулил. И протяжный вой его, унылый, глухой и безутешный, доходя до его сознания, будил в нем какое-то воспоминание, вот такое близкое, но неуловимое, ускользающее...
Когда пришли за ним мужики и велели собираться в путь-дорогу, лицо у него было бледное, с припухнувшими, покрасневшими глазами. Он кинулся навстречу пришедшим и хрипло, с надрывом попросил:
- Дайте мне наган мой!.. Ради создателя дайте!..
Мужики взглянули на него насмешливо:
- Сдурел, паря? Рестованному полагается разве оружье?
- Ах да поймите!.. - прижал Канабеевский руки к груди. - Поймите - мне для себя... Ну, тогда сами пристрелите!.. Сами!..
Мужики нахмурились. Задвигались. Переглянулись. Макар Иннокентьевич простер руку вперед, ткнул пальцем в сторону поручика и наставительно-сурово сказал:
- Не балуй!.. Об жизни своей не хлопочи, не беспокойся! Об ей начальство похлопочет!..
- Не хлопочи! - подхватили другие. - Пошто преждевременно раззоряешься?!.
- Кому следоват, те и рассудят по правильному... Обряжайся в дорогу!..
- Ишь, солнце-то уж где!..
Канабеевскому притащили все его имущество, бросили возле него. Глядели, как он одевался, укутывался, обряжался в путь-дорогу.
Канабеевский не глядел на мужиков. На щеке вздрагивала у него какая-то жилка. Вздрагивала зря, безудержно, и не было сил сдержать ее, остановить.
Мужики внимательно следили за поручиком, словно ни весть как интересовало их, как одевается человек дорожный, готовясь из полутемной бани выбраться на морозный утренний воздух, чтоб усесться поудобней в низенькие нарточки и отдаться дальней, молчаливой дороге.
- Ну, - сказал кто-то, когда Канабеевский затянул на себе кушак. - Ну, с богом!.. Валяйте, мужики, на улицу!
- Выходи, паря! Не задорживайся!..
Канабеевский пошел. В дверях приостановился, сжал челюсти: жилка прыгнула быстрее. С трудом разжимая губы, напоследок сказал:
- Милости у вас просил... Бесчувственные вы... Не люди - звери...
Мужики молчали...
Так поехал Канабеевский, Вячеслав Петрович, поручик, из Варнацка, где скучно зимовал он.
Ехал опустошенный, пришибленный, нищий. И вместо сокровищ (черно-бурые лисицы - темные, как ночь, соболя, мягкая, пушистая рухлядь) повез он отсюда обжегшую его ужасом и мелким, неотвязным чувством липкой, несмываемой гадливости болезнь.
А навстречу...
32.
А навстречу, там, где-то по ту сторону Бело-Ключинского, сверху, в зверином лесном беспорядке двигались красные партизаны. На них клочьями, обрывками висела изношенная, плохогреющая одежда. На щеках, на носах у них коричневыми пятнами лежали морозные поцелуи - до крови, до мяса.
Их красные знамена-значки истрепались, исполоскались под пургами, под хиусами, под морозом. Их красные знамена с просвечивающимися ранами гнулись под вьюгами, гнулись, но ползли, ползли вперед.
Порою они пели. И эти песни, которые хрипло рвались из простуженных глоток, будили сторожкую тишину тайги.
Они двигались безудержно, неотвратимо, как судьба.
И крепнущее предвесеннее солнце просыпало на них косые сверкающие лучи свои.