... Вечером Ефим снова очутился в знакомом особнячке. Мать Алевтины встретила его вежливо, но прохладно. Папа дома отсутствовал. Ефим осмотрелся и отметил про себя: в это посещение и обстановка в доме уже не казалась изысканной, и потолки пониже, и окна поуже...
- Мамуля, - попросила Тина, - вскипяти попозже самоварчик. К тому времени и папочка придет, вместе и почаевничаем.
Она пригласила Ефима в свою комнату.
- Посиди, я сейчас.
Он опустился на мягкое кресло. От нечего делать устремил глаза на две прикрепленные к стене картины. И вдруг его взгляд остановился на вправленном в резную рамку фотопортрете молодого мужчины. Из рамки самодовольно и свысока смотрел на него Константин Иванович - Тиночкин ухажер и обожатель. Его самоуверенный взгляд обжег Ефима, почудилось: Константин Иванович насмешливо улыбнулся и укорил: "Голуба! Зачем ты сюда явился? Экий недогадливый...".
Вернулась Тина, успевшая переодеться. В голубом шелковом облегающем коротком платье она сошла бы за девчонку, если бы не лицо тридцатилетней женщины.
- Аврал, Ефим Моисеевич! За работу! - защебетала она, доставая из стола стопку чистой бумаги.
Не работать хотелось сейчас Ефиму - уйти скорее отсюда! "На кой дьявол приперся, балда! - ругал он себя. - Поманила тебя Алевтина пальчиком - и ты уж тут как тут... Вот и получай, что заслужил!"
- Ты совсем меня не слушаешь! - Тина глядела на него вопросительно. - Какая муха тебя укусила?
- Овод! - буркнул он раздраженно. - Пустяки, начнем писать.
Но работа не клеилась. Ефим все время чувствовал на себе высокомерный, насмешливый взгляд Константина Ивановича - взгляд победителя!
- Что с тобой сегодня? - допытывалась Тина и еще больше выводила его из себя.
- Тиночка, папочка пришел, самовар на столе, ждем вас, пожалуйста!
Приглашение пришлось как нельзя кстати. Ефим быстро собрал листы бумаги, сложил вчетверо, пихнул в карман пиджака.
- Ладно. Завтра в редакции допишем. На сегодня хватит.
Общий разговор за чаем не клеился. Проглотив какой-то бутерброд, Ефим поблагодарил хозяев за гостеприимство, заторопился домой.
- Куда же вы? - обиделась Тина. - А Шопен? А Бетховен?..
Ефим отметил: при родителях она обращается к нему на "вы".
- Ах, да! Извините, с удовольствием послушаю.
Слегка подталкивая его сзади, приговаривая: "Ну же, ну, бука!", она привела его в знакомую гостиную, усадила в кресло, села за пианино.
- Для начала сыграю седьмой вальс Шопена.
Бойко, свободно забегали по клавиатуре Тиночкины пальцы - не зря училась у самого Брюшкова!.. И пианино отличное, с полным певучим звуком, и мелодия точно воспроизводилась, все здесь было - кроме души, кроме поэзии великого композитора... Еще до войны слушал Ефим этот вальс в исполнении Якова Флиера. Сколько лет миновало, а та, флиеровская музыка, не перестает звучать в памяти.
А Тиночка играла, играла, играла, покачиваясь, потряхивая буклями и, наконец, - о, радость! - она подняла высоко руки, медленно опустила их на колени, как это делают иногда профессионалы-исполнители, и победно глянула на Ефима.
- Ну, как, Фимуля? - спросила с улыбкой.
Он дипломатично заметил:
- Правильно играете, очень правильно.
Не поняв двусмысленной похвалы, Тиночка польщенно усмехнулась и немедля принялась за Бетховена. Это была пытка! Ефиму хотелось крикнуть: "Да прекратите же, черт вас возьми! Не кощунствуйте!" А она вознамерилась продемонстрировать еще и Чайковского!
Ефим встал с удобного кресла.
- Спасибо, спасибо, довольно, не буду вас больше утомлять, - как можно вежливее возражал он.
- Я совсем не устала!.. Ты тонкий, понимающий слушатель, для тебя приятно играть.
- Как-нибудь в следующий раз.
Он торопливо попрощался и почти убежал из дома Крошкиных. Успев вскочить на подножку тронувшегося с места трамвая, сел у открытого окна. Лицо обдало прохладным ветерком.
- Уф! - вздохнул он глубоко. - Слава Богу!
Трамвай увозил его все дальше от крошкинского дома.
А казенные, бездушные звуки, извлекаемые Тиной из пианино, приглушенные к тому же плюшевыми гардинами и ковриками, подушечками и пуфиками, заполнившими гостиную, преследовали, изводили его...
Около полуночи он лег спать. Разбудило кошмарное сновидение. Сердце стучало громко, часто. Ефим весь покрылся испариной... Он лег навзничь, закрыл глаза, попытался снова заснуть. Не смог. Попробовал прибегнуть к испытанному средству: мысленно обратиться к чему-то приятному, нарисовать красочные картины. Но вместо приятных воспоминаний и красочных картин в глаза полезли Крошкины с их переполненным вещами домом, Тиночка за пианино; по ушам, как град по жести, застучали холодные звуки незадачливой ученицы Брюшкова...
Май - месяц коротких ночей. В широкое окно комнаты, обращенное на восток, еле прикрытое подобием шторы, беспрепятственно ворвались лучи восходящего солнца. И в эти мгновения в голове Ефима неожиданно и необъяснимо начали складываться стихотворные строки.
Прозвучать оркестром Может пианино.
Только очень тесно В беленькой гостиной.
Ефим сбросил с себя одеяло, соскочил с кровати, достал из тумбочки карандаш и бумагу, записал четверостишье. А несколькими минутами позже сложились и последующие строки:
В ней, томясь от скуки,
Коврики и плюши
Заглушают звуки,
И сонату душат.
Отметая шторы,
Сквозь дымок пуховый Рвется на просторы Людвиг Ван Бетховен,
Где леса и горы,
Где гуляют тучи,
Где играет море,
Полное созвучий.
Стихотворение показалось ему удачным. Он легко и свободно вздохнул, будто вместе с Бетховеном навечно вырвался из крошкинского особнячка, из Тининого плена на широкий простор. Это было счастьем!
Он положил стихи в тумбочку, лег и тут же уснул.
Весь наступивший день, бодрый, словно умытый живительной волшебной водой, Ефим сочинял, нет, не сочинял, вдохновенно творил очерк о солдатах тыла. Вечером, прочтя его, Гапченко, не исправив ни слова, на углу первой страницы четко написал: "В набор. Срочно".
Глава двадцать вторая
Директор заводской школы рабочей молодежи пригласила Ефима на выпускные экзамены.
- Приходите, не пожалеете. Уверена, почерпнете немало интересного и для себя и для газеты.
... Устный экзамен по русскому языку и литературе принимала пожилой педагог Рива Исааковна Шмурак. Она казалась довольной своими питомцами, удовлетворенно покачивала аккуратно причесанной седой головой и с гордостью посматривала на членов комиссии.
Слушая экзаменующихся школьников-подростков, Ефим отдавал должное их целеустремленности и упорству. Шутка ли, в войну со всеми ее тяготами, после полусуточной рабочей смены выкраивать время на учебу! Это ли не геройство!..
- Какое впечатление произвели на вас мои воспитанники? - с этим вопросом Рива Исааковна подошла к Ефиму по окончании экзаменов.
- Оно, вероятно, не совсем совпадает с вашим.
Ефим конспективно изложил свои мысли о преподавании литературы в советских школах. Рива Исааковна слушала его очень внимательно. Взгляд ее больших карих, совсем не постаревших глаз был устремлен на Ефима с настороженным любопытством и затаенным страхом. Она поминутно тревожно оглядывалась, прикладывала указательный палец к губам.
- Знаете, Ефим Моисеевич, - почти прошептала она, -вы говорите мне такое, чего я ни разу ни от кого не слышала. У нас в одесской гимназии, когда я там училась, русскую литературу преподавали совсем, ну совсем по-другому. Но знаете, как говорится-"новые времена-новые песни"... - Рива Исааковна сделала паузу, затем продолжила: - Слушать вас, скажу вам без всякого комплимента, одно удовольствие. Но здесь, в этих стенах, не совсем удобно. Поэтому я набираюсь смелости и приглашаю вас к себе домой.
Не дожидаясь согласия Ефима, она назвала адрес.
- Приходите, я надеюсь, вам у нас понравится. Муж мой - старый бухгалтер. Моя дочь... да, я еще не сказала вам, что у меня есть взрослая дочь - инженер-путеец. Ей тоже будет интересно с вами познакомиться. Мой муж, кстати, играет на скрипке. Бухгалтер - и скрипка! Правда, необычное сочетание? Но у него получается неплохо. Сами услышите.
Ефим не отказался от приглашения Ривы Исааковны, он пришел к Шмуракам, как и обещал, в ближайшую субботу, под вечер.
Семья была в сборе. Глава ее, пожилой, но еще очень бодрый человек, дружески протянул Ефиму руку, пухлые губы его растянулись в приветливейшую улыбку.
- Наум Израилевич, - отрекомендовался он.
- Здравствуйте, здравствуйте, Ефим Моисеевич, хорошо, что пришли... Познакомьтесь, пожалуйста, с нашей доченькой, - сказала Рива Исааковна.
Со стула поднялась невысокая крепенькая женщина лет тридцати двух - тридцати четырех, лицом очень схожая с матерью: несколько крупные черты лица, карие, с типично иудейским разрезом глаза, лицо свежее, с румянцем, яркие ненакрашенные губы, прямые, черные, очень густые волосы.
- Рита, - сказала она просто, с улыбкой.
Ефим охотно пожал ее руку. После нескольких общих фраз, почти одинаковых при первой встрече малознакомых людей, Рива Исааковна обратилась к Ефиму:
- Не взыщите, Ефим Моисеевич, я не выдержала, поделилась с доченькой вашими необычными высказываниями...
- В пересказе мамы, - заметила Рита, - ваши суждения наводят на размышления. Но интересно это услышать от вас, из первых уст. Вы не против?
Ефим не заставил себя упрашивать: люди благожелательные, не праздно любопытные слушатели, а, как он надеялся, приятные собеседники.
- У нас с вашей мамой, - начал он, - шел разговор о самом волнующем ее вопросе - о преподавании литературы в наших школах. Согласитесь, литература, если судить о ней по сумме самых различных сведений, которые она содержит, должна считаться одной из главных учебных дисциплин, формирующих личность. А теперь представьте себе, что именно эту дисциплину учащимся преподносят заведомо тенденциозно, под угодным кому-то или чему-то углом зрения. То есть, в заданном ракурсе рассматривается и творчество, и сама личность любого писателя. А посему Достоевский - реакционер и мракобес, Есенин - кулацкий поэт и вообще под запретом. А кто такой Пушкин в школьной программе? На первом плане - борец против самодержавия и без пяти минут декабрист... Вы ведь помните?
Рита кивнула.
- О Бунине, уверен, многие школьники просто не слыхали. Зато Демьяна Бедного заставляют заучивать наизусть. Как Пушкина! Это не смешно, это страшно. Примеров того, как будущий гражданин впитывает и усваивает запрограммированную ложь - множество. А ведь это - на всю жизнь! Может ли надеяться учитель, в частности, ваша мама, что ее ученики научатся отличать черное от белого, искажение правды от самой правды? Я хочу сказать - научатся ли они самостоятельно анализировать, критически мыслить?.. Вас не утомила моя тирада?
- Нет-нет мне интересно.
- А что знают школьники, да только ли школьники, а и мы, взрослые, например, о современной зарубежной литературе? Боюсь, что постыдно мало. Многих писателей по идейным соображениям не переводят. Фильтруют: что можно, что - не можно, - Ефим махнул рукой, - мы духовно обделены, обобраны. Беден внутренний мир юношей и девушек, вступающих в жизнь... Так было в тридцатые годы, продолжается это и теперь, в сороковых... Так, видать, и пребудет до скончания "новой эры", - горячо и невесело закончил Ефим.
- Ну, что я вам говорила? - Рива Исааковна обратилась к своим домочадцам, как бы призывая их в свидетели чего-то диковинного. - От кого вы в наше время услышите такие крамольные речи? Ой! - Она вскочила с дивана. -Самовар там наверно убежал!
За чашкой чая беседа текла тепло, непринужденно.
- Ешьте, пожалуйста, коржики, - угощала хозяйка Ефима, - еврейские коржики с маком. Вы, наверно, давно не пробовали таких... Знаете, мне повезло: на днях получила по талону килограмм пшеничной муки. А мак у меня еще Бог ведает с какого времени. Вот я и испекла коржики специально для гостя, как-никак - еврей, вспомнит маму, детство.
Коржики Ривы Исааковны оказались точь-в-точь такими же, как те, что много-много лет назад, каждую пятницу выпекала мать Ефима: они рассыпались и таяли во рту, вызывая у него одновременно с чувством удовольствия воспоминание о потерянном родном доме, далеком детстве, давно умершей матери.
- Вот что, дорогой наш гость, - сказал Наум Израилевич, - мы вас сейчас немножко развеселим, займем музыкой.
Он вышел в другую комнату и вскоре появился оттуда с черным матовым футляром, извлек из него старую скрипку с выцветшей декой.
- Это, как вы догадываетесь, не "Страдивариус". А для меня - нет ей цены! Фамильная вещь, - подчеркнул с гордостью Наум Израилевич, - из поколения в поколение переходит. Мой дед был клэзмер... Знаете, Ефим Моисеевич, что такое клэзмер? Наверное не знаете - вы молодой!..
- Представьте себе, Наум Израилевич, знаю. Клэзмер - по-еврейски музыкант, в народном понятии - местечковый музыкант, самоучка.
- Смотрите, а? Какой молодец! Он и это знает!.. - восхитился хозяин. - Так вот слушайте, молодой человек, что я вам скажу. От деда скрипка перешла моему отцу Израилю бен Иосифу. Он по четырнадцать часов в сутки сидел в своей крамнице - так украинцы называют лавку, торговал тем и сем, надо же было прокормить жену, трех девочек, двух сыновей... Ну, скажите, до скрипки ли тут?.. Когда мне исполнилось тринадцать, то есть я имею в виду в день моего совершеннолетия, отец достал из шкафа вот этот футляр с вот этой скрипкой и сказал: "Нухэм, зинун" - что означает по-русски: Нухэм, сыночек мой... - Твой дед Иосиф бен Шолом всю жизнь играл на этой скрипке в еврейских домах в канун праздников и на свадьбах, зарабатывал себе кусок хлеба. Возьми эту скрипку, выучись на ней играть для своего удовольствия, но не дай Бог, для пропитания". И, слава Адонаю, местечковым клэзмером я не стал, окончил в Бердичеве гимназию, выучился на бухгалтера... И представьте себе, к игре на скрипке тоже оказался способным. Сперва пиликал самоучкой, потом брал уроки, можно сказать, у первой скрипки Бердичева... Словом... хватит однако воспоминаний, - оборвал свой рассказ Наум Израилевич. - Риточка, садись за пианино, покажем нашему дорогому гостю наше умение. Начнем, пожалуй, с вальса "На сопках Манчжурии"... Прекрасный вальс, скажу я вам, Ефим Моисеевич, прямо-таки волшебный!.. И наш любимый.
Ефим ждал начала исполнения с невольной настороженностью: в его памяти еще была свежа игра ученицы знаменитого Брюшкова. Кто знает, чем обернется это домашнее музицирование.
Скрипач-любитель играл не очень профессионально, но зато увлеченно, с душой и тактом. Рита аккомпанировала легко и умело, чувствовалось, что отец и дочь отдают немало времени совместной игре, и оба испытывают от этого истинное удовольствие. Их настроение конечно сразу же передавалось слушателям. После вальса прозвучала незнакомая Ефиму пьеса для скрипки.
- Ну, как, Ефим Моисеевич, годимся мы на что-нибудь? - спросил старый Шмурак, предвидя похвалу.
Ефиму и притворяться не пришлось.
- Замечательно, - сказал он взволнованно.
Рита благодарно улыбнулась. Рива Исааковна одними глазами сказала: "Ну, что я говорила?". Наум Израилевич ободренно изрек:
- Спасибо вам, юноша, за комплимент... Слышишь, Риточка, если такой человек нас похвалил, значит, и вправду мы кое-что умеем. А раз так, давай покажем дорогому гостю наш коронный номер. - Скрипач загадочно посмотрел на Ефима. - Знаете что?.. Э! Не будем, Риточка, объявлять, начнем. Еврей не может не знать этой мелодии. Если он еврей.
И верно, с первых же звуков Ефим узнал грустную, протяжную, хватающую за душу мелодию. Он слышал ее много раз в детстве в исполнении талантливого местечкового скрипача-самоучки, бедняка из бедняков, нищего из нищих, одинокого Хаим-Лейбо. Его избушка стояла неподалеку от дома Сегалов. Частенько, весной и летом, из раскрытых окошек хаим-лейбовой хатки лились звуки этой душераздирающей музыки, неизменно исторгавшей слезы из глаз матери маленького Фимки. Да и сам он в те минуты безотчетно волновался...
Вот и сейчас, опустив голову, с закрытыми глазами, слушал он песню без слов, вопль отчаянной жалобы Всевышнему, мольбы о ниспослании несчастному роду Израилеву, волею злого рока рассеянному по всей Земле, гонимому и нещадно истребляемому - спасения и исхода на землю обетованную.
"Плач Израиля". Наверно, ни один народ на Земле не сложил такой бездонно печальной песни. И немудрено: какой еще народ, некогда изгнанный со своей родины, веками блуждает по белу свету, преследуемый, избиваемый, униженный.
До самой глубины души ранили Ефима надрывные звуки "Плача Израиля". Он достал из кармана платок, стараясь незаметным движением осушить увлажнившиеся глаза.
"Плач Израиля". Ефим живо припомнил свое детство, которое пришлось на время кровавого разгула на Украине петлюровцев, махновцев, гайдамаков, прочих крупных и мелких банд. И все резали, резали, резали евреев. В этом нескончаемом разбое Сегалы уцелели не иначе как величайшим чудом. Видно, Господь Бог внял жарким мольбам матери Ефима и его фанатично верующего деда, раба Иосифа.
Потом на Украину пришла Советская власть. Ефимка подрастал в "стране национального и расового равноправия" - это было провозглашено партией большевиков. Позорная черта оседлости была стерта. В пионерском отряде вместе с еврейскими были украинские, польские, русские мальчики и девочки. Ефимка Сегал не чувствовал себя ни обделенным, ни преследуемым. Правда, нет-нет, то тут, то там окружали его украинские пацаны, совали кукиш под нос и противными скрипучими голосами дразнили:
Жид пархатый, дерьмом напхатый, к стенке прижатый и т.д.
Приходилось изо всех сил вырываться от маленьких мучителей и пускаться наутек. Старший пионервожатый, комсомолец Опанас, успокаивал плачущего Ефимку: "Тут сразу ничего не поделаешь, нелюбовь к евреям осталась от проклятой царской поры. Царь натравливал темную бедноту на евреев, а почему? Чтоб свалить на них всю вину за тяжелую жизнь простого народа... Мол, жиды всему причина... все плохое от них. А народ - что? Темнота! Где уж ему разобраться? Погоди, пройдет, перемелется..."
И в самом деле: в те годы антисемитизм в Советском Союзе начал перемалываться, казалось, исчезать. По крайней мере, за одиннадцать лет жизни в столице, вплоть до Отечественной войны, Ефима никто ни разу не упрекнул, что он де человек второго сорта... Сам он дружил преимущественно с русскими парнями, влюблялся в русских девчат, впитал в себя великий русский язык, ставший для него вроде бы ближе материнского. Однако и свою национальную культуру он глубоко чтил, гордился классиками еврейской литературы, такими, как Нахман, Бялик, Шолом Алейхем, Мендель Мойхер-Сфорим. Ему нравились и современные еврейские поэты - Перец Маркиш и Ицхак Фефер. Он гордился еврейским театром на Малой Бронной, его великолепной труппой во главе с Михоэлсом и Зускиным... В общем, он вроде выполнял мудрое завещание Тараса Шевченко: "И чужому учитесь, и своего не забывайте..." Да и можно ли забыть свое, если оно вошло в тебя с молоком матери?