- Не исключаю. Почему бы, например, при определенных экономических, да и политических осложнениях, не натравить другие народы на вечных козлов отпущения - евреев? Может быть, и не санкционировать антисемитизм напрямую, в открытую, но и не препятствовать ему, скажем, не осуждать вслух или делать вид, что его нет. Умолчать на официальном уровне. А молчание, как известно... Логично?
- Вполне, - уныло согласилась Роза, - а верить не хочется.
- И мне верить не хочется, но помнить не мешает... Однако давайте поставим точку. Пренеприятнейшая тема! А вот и ваш дом. Кажется, ваши родители не спят, ждут вас.
Сквозь густую, непросохшую после дождя зелень, из широких окон дома пробивался свет.
- Ну конечно, не спят, - подтвердила Роза, - волнуются, что-то доченька задержалась. Правда, я их предупредила о нашей встрече. Мама сказала: "Если этот парень в такую погоду придет, вернись с ним лучше домой". И наказала не слишком поздно возвращаться - обычная родительская опека. В их глазах я дитя малое. А мне скоро... старушка!
- Куда там! - поддразнил Ефим. - В таком случае я - святой Мафусаил. Одним словом, жили были старик со старухой, звали его - Ефимием, а ее - Розалиной...
Оба весело рассмеялись, еще немного поболтали, распрощались, конечно, "до скорого"...
Глава двадцать пятая
В среду, как и обещал, Ефим вышел на работу. Софья Самойловна опять заболела, на сей раз серьезно, и попала в больницу, прихворнула и Алевтина. Немудрено, что редактор встретил Сегала с распростертыми объятиями.
- Запрягайся, а то я совсем зашился. Тут, помимо выпуска газеты, накопилась куча писем, - Гапченко протянул Ефиму стопку нераспечатанных конвертов. - Разделайся с ними поскорее, неудобно перед рабкорами.
Вечером, после нелегкого, до минуты загруженного дня, Ефим принялся за чтение почты. Особо заинтересовали его два письма. Одно обратило на себя внимание краткостью и даже загадочностью: "Прошу зайти ко мне домой тов. Сегала. Раза три приходила в редакцию, ни разу не застала. Елизавета Панфиловна, вдова убитого старшины, барак 4, комната И". Он решил завтра же, после работы, побывать у Панфиловой.
Другое письмо, подписанное кадровым рабочим третьего механического цеха, гласило: "Сообщаю редакции нижеследующее. Наш начальник цеха Михаил Тарасович Крутов - форменный грубиян. Против меня он, можно сказать, по годам мальчишка. Я вдвое старше его, а он ни разу меня не назвал по имени-отчеству, не обратился на "вы". Разве дело так обращаться к пожилому - эй ты Савелий, чего болтаешься по проходу, делать тебе нечего? Слушать стыдно. Такие выходки повторяются каждый день. Он не щадит и других старых рабочих. А как относится к молодежи, у нас ее большая часть, и говорить не приходится, матом кроет и женщин и девчат, аж уши вянут. Какой же это, извините, к чертовой бабушке, руководитель цеха? Работать с таким нет ничего хуже, по рукам бьет, да и только! Недаром наш цех трясет, как в лихорадке, на авралах кой-как выезжаем, в конце месяца штурмуем план. К сему Савелий Нагорнов. В случае будете печатать мою заметку, подпишите "острый глаз".
В не очень-то складно изложенной краткой корреспонденции Ефим увидел поднятый "снизу" вопрос о взаимоотношении руководителя и подчиненного, о новом типе начальствующего лица, об этике и уважении человеческого достоинства в молодом обществе. Сигнал серьезный, думал он, заслуживает обстоятельного обсуждения не в многотиражке, а в "Правде", в "Известиях". Он снова пробежал глазами по последней строке письма Нагорнова: "В случае будете печатать заметку, подпишите "острый глаз". Старый слесарь! Чего ты боишься?.. А те, кадровые рабочие в доме отдыха, как запуганы? В памяти четко всплыл и старый, несомненно честнейший доктор, председатель комиссии по делу Богатиковой. И тот боится прямо защитить справедливость. "Это система, молодой человек", - вымолвил случайно и тут же спохватился... испугался.
Ефим отложил письма Панфиловой и Нагорнова в отдельную папку. На обложке красным карандашом написал: "Заняться при первой возможности".
Одноэтажные, длинные, словно только наполовину выглядывающие из земли бараки, все как один выкрашенные в розовато-бурый, "холерный" цвет, крытые черным траурным толем, выросли в Москве, как грибы после дождя, в начале тридцатых годов. Тогда, после сталинского исторического поворота, в города хлынули сотни тысяч крестьян из разоренных молниеносной коллективизацией сел и деревень. Появилось несметное количество почти дармовой рабочей силы. Это было вроде бы даже кстати, совпадало с грандиозными планами первой сталинской пятилетки: множество возводимых промышленных объектов поглощали устремившийся в города человеческий поток. Недалеко от строек, на грязных пустырях, неправдоподобными видениями возникали барачные поселки - временные, как тогда писали газеты, пристанища для создателей социалистической промышленности. Но временные оказались долговременными. Заводы и фабрики были возведены. Землекопы, каменщики, штукатуры и плотники переквалифицировались в токарей, слесарей, шлифовщиков, кузнецов, стали работать на ими же построенных предприятиях. И жить остались, в подавляющем большинстве своем, все в тех же бараках, правда, "модернизированных": общие казармы с одно- и двухэтажными нарами были разгорожены на комнатки-клетушки размером в 10-12 метров. В них комфортабельно расположились образовавшиеся семьи. Комфорт обеспечивала также одна общая кухня на два десятка комнат, один туалет на несколько бараков - на улице, по возможности равноудаленный от каждого...
Справедливости ради стоит сказать, что к 1935-му году кое-где появились многоэтажные дома со всеми удобствами. Но в сказочные по тем временам хоромы попадали жить большей частью начальники всех рангов и достоинств, а также особо угодные. Просто рабочему человеку редко улыбалось такое счастье.
Ефиму не раз доводилось видеть барачные поселки со стороны, издали. Теперь в поисках Елизаветы Панфиловой он очутился в самом сердце барачного царства. Обильно выпавшие недавно дожди превратили территорию, на коей разметнулось сие царство, в глинисто-грязевое болото. В такой топи не то что человек - черт голову сломит. Как на грех, Ефим с утра забыл надеть галоши, а его изрядно поношенные штиблеты не годились для межбарачного месива. После неоднократных расспросов, усталый, с промокшими ногами, он, наконец, отыскал в кромешной тьме нужный барак. Входная дверь покачивалась на одной петле. Притолока оказалась настолько низка, что даже невысокий Ефим, не рассчитав, стукнулся об нее - аж голова загуцела.
Он стоял в глубине коридора, ошеломленный смрадом, источаемым помойными ведрами, не зная, в какую дверь податься.
- Берегись! Ошпарю! - услышав мужской голос, посторонился. Мужчина нес перед собой большой чугун, видимо, из общей кухни.
- Вы не подскажете, товарищ, - спросил Ефим, - где здесь комната Елизаветы Панфиловой?
- Да вот она, вторая справа.
Ефим постучал в дверь.
- Кто там такой вежливый отыскался? - послышался приятный женский голос. - Входите!
Его встретила молодая, худощавая женщина лет под тридцать. Она куталась в старый шерстяной платок. Даже неяркий свет, падавший из-под бумажного абажура, не мог до конца затушевать приятные, хотя и простоватые черты ее лица.
- Ах, это вы, товарищ Сегал! Пришли все-таки! - обрадовалась она. - Я вас сразу признала, потому как вы были у нас в цеху, все расспрашивали да в тетрадочку записывали. А сейчас, как в мою дверь постучали, подумала: это не наш, не барачный. Наши вваливаются безо всякого стука, ежели не заперто. Проходите, товарищ Сегал, снимите плащик, давайте я его повешу вон туда, за занавесочку.
Нет, подумал Ефим, проходить здесь некуца. Вдоль стен маленькой комнатушки одна напротив другой стояли две железные кровати. Между ними, вплотную к окну, столик, три табуретки. На одной из коек лежали двое мальчишек. Они не спали, таращили глазенки на пришедшего дяденьку. Давно некрашеные стены комнатки - не белые, не серые - мутно-грязноватые. Потолок пестрел ржавыми подтеками. Над кроватью ребятишек - увеличенные фотографии в рамках: очень миловидной девушки и веселого, крупноголового, кудрявого молодого мужчины. Лиза заметила задержавшийся на мужской фотографии взгляд Ефима.
- Сережа Панфилов, - сказала со вздохом, - мой муж, отец вот этих двоих. Пал смертью храбрых под Сталинградом 21-го декабря 1942 года при защите Советской Родины, - она повторила стандартные, казенно прозвучавшие слова похоронки. - Убили Сереженьку, кровинушку нашу. Все глаза выплакала, слез нету больше, а сердце не перестает болеть, - голос ее дрогнул. - Вот так мы живем, товарищ Сегал... Не знаю вашего имени-отчества?
- Ефим Моисеевич.
- Глядите, Ефим Моисеевич, - семья бывшего стахановца, героя-танкиста, три ордена заслужил, четыре медали. А как маются его сироты? Вы, говорят, человек справедливый, за правду заступаетесь. Нашего начальника как вы прокатили в газете, на язычок ему наступили, он теперь малость присмирел... Вот и нам, - она указала на детей, -пособите, Христа ради! Век не забудем...
Ефим не спешил с горячими обещаниями, хотя и был потрясен представшей перед ним картиной. Чем можно немедля помочь беднягам?.. На заводе жилищный голод. Только в первом послевоенном году начато возведение нескольких многоэтажных домов. Когда они будут готовы принять жильцов - через год, через два?.. Надежда далекая, призрачная... Правда, возможен другой способ... Сотни семей в самом начале войны эвакуировались в глубь страны вместе с заводом. Наверняка кто-то не вернулся из эвакуации, кто-то погиб на фронте или умер. Освободились квартиры, комнаты. Кем их заселили? По логике вещей, в первую очередь полагалось предоставить освободившееся жилье солдатским вдовам с детьми. Почему в таком случае семья погибшего фронтовика Панфилова была обойдена? Неужели за три года не было движения в жилищном фонде завода?
- Скажите, пожалуйста, Елизавета... Как вас по батюшке?
- Захаровна... Не надо, меня так никто не величает, и вы зовите просто Лиза.
- Ладно... Я хотел спросить: вы за годы, что овдовели, обращались куда-нибудь по поводу улучшения жилья?
- Еще спрашиваете! Куда я только не ходила, кого только не просила! И директора, и завком, и у депутата была на приеме. Все без толку. Разве Мотьку Пенькова переплюнешь? Месяц назад меня надоумили сходить к партийной секретарше Гориной. Пока собиралась, она взяла да уволилась с завода. Говорили, хороший человек. Не повезло мне.
- Действительно, не повезло, жаль. А кто такой Мотька Пеньков, которого вы никак не переплюнете? Это начальник заводского жилотдела?
- Точно, он, тьфу, дьявол кривой! Никак мне обиды простить не может, так и говорит: костьми ляжу, Лизка, а тебе и Сережкиному отродью хорошую комнату не дам. И слово свое, поганец, держит, на своем стоит и управы на него нету.
- А что у вас с ним за счеты, не секрет?
- Какой секрет!.. Дело старое... рассказывать долго. Но если вы не очень спешите, я расскажу, постараюсь покороче.
- Пожалуйста. Мне не просто любопытно, возможно, для дела пригодится.
Лиза поставила на стол большой алюминиевый чайник, наполнила два граненых стакана кипятком и подкрасила его заваркой, высыпала из пакетика на фаянсовую тарелочку несколько карамелек без обертки, "подушечек".
- Угощайтесь чайком, Ефим Моисеевич, не побрезгуйте. Так, глядишь, и беседа веселей пойдет.
С превеликим наслаждением отхлебнул Ефим горячего чая. Попавшая в штиблеты вода промочила носки, ногам было зябко и неприятно. Чай вприкуску с карамелькой отвлек от мерзкого ощущения.
- Перво-наперво, Ефим Моисеевич, объясню почему кривой Мотька на меня злобу имеет. А потому, что замуж за него не пошла, за коменданта общежития, не польстилась. Я ему тогда прямо сказала: не нужон ты мне, Мотька, ни со своим портфилем, ни с хромовыми сапожками, ни с галифе. Люблю Сережу Панфилова, за него и пойду. Мотька мне не поверил, говорит, чего мелешь, дура? У меня отдельная комната в каменном доме со всеми удобствами, я партийный, гляди, скоро в большие начальники выйду, потому как партийные беспременно в начальство выходят... И чем, говорит, я теперь не начальник? Комендант! А кто твой Серега? Работяга, слесарь, да и то третьего разряда. А что у меня одного глаза нет, тоись, я кривой, это делу не помеха, можно сказать, даже лучше. Война, к примеру, будет - твоего Сережку, ворошиловского стрелка, сразу на фронт загребут. А меня, как есть с браком, в армию не призвали, значит и на войну не гожусь. Вот и суди-ряди: все бабы как есть останутся без мужиков, а я вот он - под бочком!.. Тьфу, кобель бессовестный, еще похвалился: я в Любови мужик что надо, помнишь, говорит, нашу Фроську деревенскую, вдовую, она меня за милую душу принимала, не обижалась. Я ему говорю, уйди, Мотька, а то плюну в твою бесстыжую рожу, нашел чем хвалиться перед девчонкой, кобель поганый!.. Он зашипел на меня, зрячий глаз весь злобой налился, пригрозил: пожалеешь! Будет поздно. Я за тобой в деревне два года ноги бил, здесь второй год топаю... Хрен с тобой! Ты у меня еще поплачешься, попомнишь Мотьку! И надо же, вышло так, как он пообещал!
"Ну и тварь Пеньков!" - поморщился Ефим брезгливо.
- Вы, как я понял, с ним земляки?
- Как же, как же! Мы все из одной деревни. И он, и Сережа. Из Каменки под Курском, может, слыхали?.. Не слыхали? Ладно... Жили мы в деревне на одном порядке - дома через два друг от друга. Мотька старше нас, лет на семь, а ухаживать норовил за молоденькими... особенно за мной. Не сочтите за похвальбу, я была из себя девчонка видная. Не то что теперь. Когда нам с Сережей исполнилось по девятнадцать, собрались мы расписаться. А тут стали всех наших деревенских силком в колхоз сгонять, кто побогаче был - дотла разоряли, все до последней нитки отбирали. Вот когда Мотька разгулялся! Он в комсомольских активистах считался, с наганом по дворам рыскал, дулом в спины тыкал, гнал на новую жизнь... Один раз Мотька ворвался к Климу Савкову, Клим был мужик работящий, а середняк. Мотька ему приказывает: "Давай, гони скотину, птицу на общее подворье". Клим тогда засмеялся: "А ты, часом, Мотька, не прикажешь и кобеля на общий двор проводить?". А Мотька говорит: "Ну, что ж, можно и кобеля, общее добро охранять будет". Клим ему: "Ничего ты от меня не получишь, ни коня, ни быка, ни бобика!.. Я тебе не кулак! Тут все мое, все моими руками нажито! Вались ты отседова к..."
Сказывали, Мотька стал махать под носом у Клима наганом: "Я тебе, гад, покажу, к..." И скомандовал своей шайке-лейке: "Гони все со двора, до последней утки!"
Клим встал, он здоровый был, и своим телом перегородил дверь, руки расставил и говорит: "Через меня мертвого. Живой ничего не дам". Тут Мотька со всего маху хвать Клима наганом по голове! Клим грохнулся мешком замертво, Мотькины хромовые сапожки своей кровью обдал. Мотька ногой его пихнул, хотел перешагнуть. А Климова баба, пока мужики спорили, печку топила, чугуны, горшки ставила, косилась и помалкивала. А как увидала, что Клим свалился, изо всех сил ткнула Мотьку рогачом в морду, одна роговина прямо Мотьке в глаз, начисто выдавила. Мотька заорал не своим голосом и с Климова двора.
Климову бабу мотькины помощнички избили тогда жуть как, чуть не до смерти. Двор и дом до нитки выпотрошили. Бабу куда-то сослали с двумя маленькими, сказывали, все с голоду померли. А старшего в детский дом определили.
Лиза вздохнула:
- Ой, сколько еще нагадил добрым людям Мотька Пеньков - не счесть, не перечесть! И поди ты! У властей в почете. И начальником на военном заводе стал, и комнату какую себе схватил, хоть пороху не нюхал... Сережа мой головушку сложил за Родину, дети его маются в худом бараке... Я, Ефим Моисеевич, не шибко грамотная... Что же за порядки у нас такие, не разумею?
Лиза смотрела прямо ему в глаза. Он понимал: бесхитростная, правдивая женщина ждет от него, журналиста, который, по ее пониманию, должен знать все и не покривит душой, исчерпывающего объяснения. Можно, конечно, увильнуть, отвязаться от нее расхожей истиной: "в семье не без урода, вот Пеньков и есть тот урод в красивой, большой и честной советской семье". Ефим представил себе как, выслушав его, она наморщит чистый высокий лоб, задумается: так это или не так? И решит: если такой располагающий к доверию умный человек, каким выглядел Ефим в ее глазах, говорит так - значит, все правильно... Это еще хуже, подумал Ефим, он-то знает, сколько пеньковых в "нашей семье", значит, сознательно обманет доверчивого незащищенного человека. Рассказать все как есть? Поймет ли? А если даже и сообразит что-то, стоит ли вносить смуту в ее израненную, изболевшуюся душу?
Поэтому от ответил на вопрос Лизы вопросом:
- Как попал Пеньков в Москву? Ведь в селе он как будто тоже ходил в начальниках?
- Ходил... Дело было так, - подумав, ответила Лиза, - к концу тридцатого года наше село обнищало, вроде побирушки с сумой.
Есть нечего, скотина на общем дворе почти вся передохла: кому она нужна? Не своя!... Урожай собрали бедный, и тот весь государство вымело. Нам на трудодни остался шиш. По деревне пошел мор на людей. Вот в это время подоспел к нам вербовщик из Москвы, стал зазывать, особливо молодежь, на стройки, посулил по семьсот грамм хлеба на каждого, да еще приварок! По нашей нужде - богатство, спасение от голодной смерти... Мы с моим Сережей тогда и завербовались. И Мотька тоже. Он-то голодухи не знал, его район подкармливал из какого-то фонда, сказывали, особенного. А был у него свой план: опять приставать ко мне. Он мне так и пригрозил: "Не думай от меня смотаться с Серегой. Под землей найду, вы на завод - и я туда же, клином промеж вами буду..." Ну, и пожаловал за нами в Москву. Нас поставили разнорабочими, а Мотю, как героя коллективизации, партийца, назначили комендантом. Мы с Сережей жили в разных бараках, он в мужском, я - в женском, на сплошных нарах...
Она замолчала, просительно глянула на Ефима:
- Что поделаешь, Мотькин верх! Кто с ним справиться может? Кто такое сделать может, - повторила она, не сводя глаз с Ефима.
"Не сможете ли вы, товарищ Сегал, сотворить такое чудо?" - говорил ее красноречивый взгляд.
"Попробую", - ответил ей мысленно Ефим и вслух спросил:
- У вас найдется лист чистой бумаги, перо, чернила?
- Бумага найдется, - засуетилась Лиза, - чернила не держим, писать некому. В деревню пишу письма карандашом... Куда он запропастился?.. Вот нашла!
- Садитесь, пишите.
- Что писать? Кому?.. Я и не сумею.
- Садитесь, пожалуйста, я вам продиктую, что требуется.
Она неумело вывела первую строчку: "В редакцию заводской многотиражной газеты..." Ефим продиктовал ей небольшое письмо. Она прочитала, повеселела.