– Да, – сказал Чик, – пошли метастазы. Мне осталось несколько дней.
Мы тут же вылетели домой и примчались к нему в больницу. Чик ужасно похудел и был смертельно бледен, но Рекс упорно делал вид, что все в порядке.
Чика консультировали ведущие специалисты.
Он за это время начал писать рассказ под названием "На острие ножа" и показал его нам – очень мистический и сардонический рассказ.
Чик очень сокрушался о друзьях, которые не находят времени навестить его или хотя бы позвонить.
– Хоть бы послали открытку с изображением кровавого призрака и букет долбаных цветов, – повторил Рекс несколько раз.
Я старался сделать так, чтобы этот визит в больницу был по-настоящему дружеским.
Очень у немногих это получалось.
Думаю, люди просто боятся нарушить свой душевный покой.
Мы отпускали наши обычные шуточки, восхищались храбростью и стойкостью Чика. Он счел это забавным:
– Вы так говорите просто потому, что не хотите чувствовать себя неловко… Легко быть храбрым, когда общее внимание сосредоточено на тебе.
Улыбочку он мог бы сделать и поприятнее – усмехался потом, вспоминая этот момент, Рекс.
Чик попросил, чтобы ему больше не посылали цветов, – их запах слишком напоминал о похоронах. Я вспомнил, что то же самое говорила моя мать.
Рекс все не хотел верить в очевидное и находился в невероятном напряжении. Кто поставит ему это в вину? Его ответы стали односложными – может, потому, что он боялся закричать, может, потому, что не хотел лишних напоминаний о неизбежном. Партнер, с которым он прожил более сорока лет, говорил более свободно и спокойно. У него оставалось слишком мало времени. Ему была сделана операция по восстановлению функций кишечника, но после выписки из больницы Чик провел дома всего несколько дней и снова оказался на больничной койке. Ему предложили новую операцию – но он отказался: он хотел умереть, сохранив хотя бы какую-то видимость достоинства. В течение последних лет он обратился к Богу и теперь считал себя готовым уйти.
Я спросил его, боится ли он.
– В некотором смысле, – ответил Чик, – это похоже на то, будто меня ждет ответственное собеседование.
Все, что ему было сейчас нужно, – мое обещание, что я не оставлю Рекса, буду проверять, оплатил ли он счета, помогать ему с ремонтом и прочими бытовыми мелочами.
– Я знаю, это тяжело. Но ты его самый лучший друг.
Это был своего рода шантаж, но я спокойно отреагировал на него, тем более что скорее всего то же самое он сказал и остальным.
– Ему нельзя пить. Он совсем запустит дом, если его не заставлять им заниматься. Ипотека все еще не выплачена до конца. Следи за бассейном. Пусть он даст тебе запасной ключ. Да, в доме есть оружие – пожалуйста, вынь из него патроны, ты же знаешь, каким он может вообразить себя королем драмы…
В следующий раз, когда мы его навещали, он вручил мне исписанный аккуратным мелким почерком листок: где какие замки, что и когда нужно поливать, имена и телефонные номера водопроводчика, самого надежного электрика, поставщика газа и прочие важные мелочи. Вся их жизнь как на ладони – изнутри, как она есть.
Мы с Лу обещали сделать все, что в наших силах.
– Что бы ни говорил Рекс?
Мы обещали.
– Что бы он ни сказал вам. Или что бы я ни сказал.
Это слегка озадачило нас, но мы все же подтвердили обещание.
Получив его, Чик выдохнул – будто задерживал дыхание в ожидании ответа.
– Вы ведь знаете, что он сделал с Дженни, да?
– Мы не хотим этого знать, – Лу ответила быстрее, чем я успел кивнуть или задать вопрос, будто знала, что он хочет сказать, и не хотела, чтобы я это слышал.
– Ну что же, – Чик откинулся на подушки. – Может, так и лучше.
Домой мы с Лу возвращались в абсолютном молчании.
Чик умер через несколько дней.
Был конец августа, многие были в отпусках и не успевали на похороны. Рекс, конечно, был в бешенстве, он считал, что раз старенький отец Чика смог добраться и присутствовать на похоронах, то уж как-то можно было бы… Я поехал к нему, чтобы не оставлять его одного.
Рекс был растерян, подавлен, разрушен. Он нашел дневники Чика – к сожалению, раньше, чем смогли найти их мы.
– Я никогда не понимал его. Я никогда его не слушал. Я не думал о нем и не представлял себе, что он был так несчастен, – не мог успокоиться Рекс.
Я пытался поддержать его, говорил, что люди обычно ведут дневник в те моменты, когда тяжело на душе, а когда все в порядке и они счастливы, про дневник чаще всего просто забывают… Но он не хотел утешений.
Он подвел Чика.
Чик был несчастен.
Это все, что он мог сказать.
И снова пил.
Рекс следил за ходом похорон, он настаивал, чтобы мы соблюдали "полный траур" – это означало черные шляпки и вуали для женщин и черные повязки и галстуки для мужчин. На кладбище Гресмера, где Чик хотел быть похороненным, нас было всего семь человек. Рекс прятал свое горе под привычной и знакомой нам маской надменности. Лу организовала поминки – все очень просто, как хотел Рекс. И Чик тоже этого хотел. После того как все улеглись спать, Рекс обзвонил тех, кто не приехал на похороны. Если трубку не снимали – он наговаривал на автоответчик, сколько хватало пленки, а если не успевал договорить – звонил снова и снова говорил. Это не были его обычные смешные и причудливые истории. Нет, он сообщал тем, кто был на том конце провода, что он и Чик всегда говорили за их спинами: о недостатке таланта, об их уродливом ребенке, об их непомерном эгоизме, несъедобной еде, отсутствии вкуса… Когда Рекс страдал – он всем причинял боль. На следующий день он сам рассказал мне о том, что сделал, и я не видел в его глазах раскаяния.
Некоторые из наших общих знакомых потом мне позвонили. Многие плакали. Почти все пытались найти ему оправдание. Кое-кто хотел знать, правда ли то, что он говорил.
Моя дочь Кесс прослушала сообщение, которое он оставил для Хелен, и была возмущена тем, что услышала, – когда звонила мне, она не могла спокойно говорить. Но все же она была более готова простить его, чем я.
Примерно неделю спустя Лу уехала навестить свою мать, которая была ипохондриком, а я решил воспользоваться моментом и отправился посмотреть, что поделывает Рекс.
Рекс был в запое.
– Я рад, что ты приехал, – сказал он. – Мне нужно рассказать тебе об одной услуге, которую я оказал тебе несколько лет назад.
Я приготовил обед, и после обеда он рассказал, что он сделал.
Он говорил, что уверен – мне это понравится.
Не знаю, кого он теперь пытался дразнить.
Задыхаясь и вскрикивая от боли, которую причинял ему артрит, он разжег камин и налил коньяку.
Рассказывал он с той мягкой, тягучей интонацией, с которой обычно читал свои рассказы.
Это был рассказ о мести – со всеми подробностями и деталями, которыми он бы непременно восхищался в произведениях Бальзака.
Оказывается, вскоре после того как мы с Дженни развелись (он считал ее виноватой – в том, что она соблазнила его и склонила к сексу втроем, и в том, что он причинил боль Чику), он стал ее исповедником и ближайшим другом. Он подкидывал ей идеи для новых сексуальных приключений, часто сам знакомил ее с подходящими людьми, помогая ей составлять так называемый "список сорока самых известных извращенцев". Иногда он сопровождал ее на вечеринки и обеды, провоцируя на такие рискованные поступки, на которые она сама никогда бы не решилась.
– Я вел ее все дальше и дальше в пропасть. Ты должен это оценить! Всякий раз, как она колебалась или сомневалась, – я подталкивал ее в спину. Я сказал, что ей неплохо было бы попробовать героин.
К счастью, ему удалось убедить ее только нюхать.
– Я внушил ей, что она шлюха по натуре. Я стал ее лучшим другом – как Вотрен, который взял Эмму под свое крыло!
И рассмеялся своим ужасным самодовольным смехом. Он сидел в своем большом кожаном кресле, не замечая, что сгустились сумерки, устремив взгляд вверх и говоря своим хорошо знакомым мне насмешливым тоном, который обычно приготовлял для сатирических стихов.
– Я знал, ты хотел бы сделать это, но не мог. Я сделал это за тебя, Майк!
– Господи, Рекс… она не заслужила такого… я бы никогда…
– Ну же, Майк, заслужила! Ты прекрасно знаешь – она это заслужила! Ты бы не сделал – а Вотрен сделал бы именно так! Кое-чему я научился у Бальзака, так-то!
В этот момент, когда стало совсем темно и его лицо освещал лишь огонь из камина, он казался совершенным монстром. Безумцем из произведений Бальзака.
Я чувствовал себя физически больным, опасался за его душевное здоровье, жалел Дженни. Я спросил себя – догадывалась ли обо всем Люсинда, и ответил сам себе, что скорее всего да – поэтому она и не дала тогда Чику сказать это вслух.
Рекс смаковал подробности. Он рассказывал, как ему удавалось подбить Дженни на что-нибудь особенно отвратительное.
Я не был садистом.
В отличие от него – он, несомненно, был.
Он умел ненавидеть.
Он говорил и говорил, приводя все новые детали, называя имена, места и даты, когда это происходило, вновь возрождая к жизни горечь и страдание. Он раскрывал секреты, смеялся над глупыми ситуациями – это был целый каталог предательства. Чик, вероятно, и половины о нем не знал.
Я хотел сразу уйти, но не мог – был слишком раздавлен и потрясен. К тому же я обещал Чику, что не оставлю Рекса. Я не мог его оставить. Я знал, насколько ему приятна месть. Он был моим другом – и искренне полагал, что все остальные испытывают такие же чувства, как и он, только стесняются их проявить. Он был убежден: то, что он сделал, он сделал для меня.
Я остался ночевать.
Мне нечего было сказать ему на сон грядущий.
Я знал, каким он бывал добрым. Знал, как он бывал добр с Дженни. У меня в голове не укладывалась та запредельная продуманная жестокость, с которой он радостно сломал ей жизнь.
Около трех часов я принял снотворное, и мне удалось поспать до восьми.
Было великолепное, яркое, солнечное утро. Под серо-голубым ясным небом гранит искрился, а трава как будто пылала.
Рекс спустился и приготовил на кухне завтрак, я съел его, хотя и чувствовал себя так, будто ем отраву.
Уже стоя возле моей машины, я обнял его и произнес:
– Я люблю тебя, Рекс.
Да, я сделал это, а потом просто стоял и смотрел на него.
Он помедлил, отвернувшись. А потом я услышал тот своеобразный звук, похожий на тихое жужжание, который появлялся, когда Рекс подыскивал нужное слово… и почувствовал на щеке его губы и дыхание, когда он нашел нужные слова. Он плакал.
– Я тоже люблю тебя, Майки.
На пути домой мне пришлось дважды останавливаться, чтобы взять себя в руки и попытаться успокоиться. Люсинды еще не было, а я так надеялся, что она вернется раньше меня. На автоответчике горела лампочка. Меня охватило ужасное предчувствие – почему-то я решил, что что-то случилось с Лу. Но это было сообщение от Рекса. Веселым голосом, который свидетельствовал о том, что он вдребезги пьян, Рекс говорил:
– Привет, Майки! Я знаю, где ты, – ты опять гоняешь крыс со своим другом-священником и псом породы джек-рассел-терьер. Конечно, где уж тебе найти время для своего старого скучного друга Рекса…
И так далее – пока не кончилась пленка.
Я был избавлен от обязанности выслушивать это – дорога домой потребовала больше времени, чем обычно.
Когда Лу наконец вернулась, она была слишком расстроена тем, что происходит с ее матерью, чтобы заметить мое состояние, поэтому я просто сказал, что не спал всю ночь, потому что был с Рексом.
Мы виделись с ним еще несколько раз.
Поскольку я не знал и никогда бы не узнал того, о чем он мне рассказал, я решил, что большая часть этого рассказа – выдумка, беллетристика. Может, я был не так уж неправ. Через несколько месяцев, будто попрактиковавшись на мне с этой историй про Дженни, он снова начал писать. Сначала я был этому рад, но скоро мы поняли, что он не способен написать что-либо законченное. Он потерял свой дар рассказчика, смысл своего существования. Мы пытались его подбадривать, поддерживать во всех начинаниях – чтобы он чувствовал себя занятым. Идеи его были такими же блестящими, как и раньше. Однажды он позвонил и начитал несколько страниц рассказа на автоответчик, и это было настолько великолепно, в этом было так много его, Рекса, – что Лу запретила мне стирать записанное. Когда я бывал дома, он мог прочесть мне пару страниц или даже глав из нового произведения. Но две главы – это максимум, на который он был способен. Чик – вот кто его организовывал, заставлял заканчивать начатое. Я перестал заниматься редактированием – и Рекс больше никому не мог доверить редактировать свои произведения. Он утверждал, что дневник Чика сделал его неспособным написать что-то законченное.
– Возможно, это потому, что я теперь знаю, как оно заканчивается на самом деле. Как все заканчивается на самом деле.
Рекс всю жизнь рассказывал истории. Он не мог без этого. Даже теперь он раз в неделю или две звонил, оставляя наброски новой истории на автоответчике, если меня не было дома.
Проблемы окружали его со всех сторон: то рабочий уйдет и не вернется, не закончив ремонт крыши, то звонят из налоговой с угрозами из-за его отказа прислать декларацию, то дождь намочил его книги… Я ехал и решал вопросы, которые мог решить, но в конце концов возвращался домой. И чувствовал себя ужасно виноватым, вспоминая о данном Чику обещании. Не то чтобы я не делал того, что обещал, – но я не мог находиться с Рексом все время.
Полагаю, вино, которое он себе заказал и все время пил, ему мало помогало. Он много ел, и все ужасно вредное для диабетиков. Обычные бытовые вопросы приводили его в состояние полного недоумения, но со временем он вроде научился с ними управляться. Казалось, он начинает приспосабливаться к окружающей действительности. Он принял участие в нескольких конференциях и побывал на нескольких вечеринках. Он попросил прощения у тех друзей, которых оскорбил, – и в большинстве случаев это прощение получил. Мы с оптимизмом говорили, что он снова становится самим собой, он выглядел умиротворенным и спокойным.
Когда снова наступил август, он казался вполне уверенно стоящим на ногах. Временами он чувствовал себя одиноким и несчастным, но дружеская беседа быстро меняла его настроение. Мы любили обсудить последние сплетни или посмеяться над кем-то из друзей. Да, именно так мы и общались. Люсинда всегда говорила, что легко определяет, когда я разговариваю по телефону с Рексом, – по тому, как часто я смеюсь.
Мы говорили с ним в первый понедельник сентября.
Он был пьян – но не больше, чем обычно.
Сказал, что отправил мне электронное письмо, – это было странно и необычно, ведь он терпеть не мог электронную почту.
Я включил компьютер и действительно обнаружил там послание от Рекса.
Рекс редко занимался самокопанием и публичным обнажением души – но сейчас передо мной было именно это, своеобразная исповедь, похожая скорее на разговор с самим собой, чем на обращение к собеседнику. Оно встревожило меня – настолько сильно, что я твердо решил навестить Рекса в ближайшие выходные.
Письмо было короткое, и оно шокировало.
"История, которую я так и не смог написать, это история моей жизни. История моего несчастья, которое происходило от невозможности убедить моего отца в том, что я чего-то стою, добиться его любви. Я очень старался – но у меня никогда не хватало храбрости, чтобы рассказать эту историю. Я всегда писал так, чтобы произвести на него впечатление. Мои стихи должны были быть блестящи и остроумны, а проза глубока. Правда никогда не была для меня так важна, как успех. Я должен был произвести впечатление на людей, которых ценил и уважал мой отец. Ничье другое мнение его не интересовало. Или меня печатают в The Saturday Evening Post – или я ничто, пустое место".
Думаю, Рекс хотел написать еще что-то. Но в письме больше ничего не было.
В четверг Джимми Корниш позвонил мне и сказал, что Рекс умер.
Все остальное я узнал из новостей и некролога.
Он ушел, так и не простив самого себя.
Я не сдержал обещание, которое дал Чику. Я не нашел нужного пути. Мне следовало поговорить с его бухгалтером, убедить его вернуться в общество анонимных алкоголиков. Я никогда не пил много и не понимал пьющих, в моем понимании пьяница – это когда люди валяются в грязи и орут во весь голос песни. Я ничего не заметил и не исполнил того, что обещал. Так случилось не в первый раз. Я никогда не обманывал детей, всегда исполняя обещанное им – и практически всегда нарушал обещания, данные взрослым. Рекс хорошо знал, что он делает. Я был не единственным хорошим сценаристом в этом мире. Если бы я нашел ружье и спрятал его… если бы вынул из него патроны, как просил Чик… если бы обратил внимание на то, сколько он пьет… если бы я слушал его более внимательно…
Рекс писал триллеры и мистические истории с призраками и большим количеством крови.
Рассказом о Дженни он дал мне понять, что готовится уйти.
Говорят, все триллеры и мистические истории оптимистичны по сути, потому что в них заключена безграничная вера в жизнь после смерти. Вообще все художники, творцы – оптимисты, творчество оптимистично само по себе. Стихи и наброски Рекса все еще записаны на наш автоответчик – Лу никогда их не сотрет.
Если выдается плохая ночь, я наливаю бокал вина и нажимаю кнопку автоответчика до тех пор, пока не услышу его голос. Я буду слушать его голос, говорящий о том, что он знает, где я… что сейчас я большим пальцем ноги заткнул слив в раковине или что меня арестовали за бродяжничество, когда я ехал в лифте… А потом он всегда отключается.
Я слушаю этот голос, как слушают хорошо знакомую старую мелодию.
Мне кажется, я знаю, почему Рекс никогда ничего не мог закончить после того, как потерял Чика.
Была только одна история, которую он должен был рассказать, а он этого не сделал. Он выбрал самоубийство, но так и не набрался мужества, чтобы рассказать ее: это история Рекса и Чика. Даже в том состоянии, в каком он находился в последнее время, он охранял свою тайну. Он уничтожил дневники Чика, чтобы никто никогда ничего не узнал.
А потом уничтожил себя.
Я буду слушать его фантазии, записанные на автоответчик, еще и еще. Потом, осыпав проклятьями этого ублюдка, лгуна, труса и садиста, возьму с полки одну из его книг и отправлюсь в постель, счастливый от того, что у меня еще есть в запасе истории, которые можно рассказать, и гнусные поганые друзья, о которых можно помнить…
Перевод Марины Тогобецкой