При ее входе ручка большой двери резко щелкнула, но звуки органа покрывали все. Увлеченный своими гимнами, он не заметил ее. При свете свечей она ясно различала его небольшую темноволосую голову, внимательное лицо, гибкое тело, крепко сидевшее на специальной табуретке. Лицо его светилось и имело глубоко сосредоточенное выражение, двигающиеся руки казались несвязанными с остальным телом. Звуки органа, казалось, исходили из самых стен и колонн церкви, как смола источающаяся из стволов деревьев.
Музыка смолкла. Наступило молчание.
- Отец, - сказала она.
Он осмотрелся кругом в недоумении. Урсула стояла в тени, невидимая для глаз.
- В чем дело? - спросил он, все еще не придя в себя.
Ему трудно было говорить.
- Я получила место, - произнесла она через силу.
- Что ты получила? - спросил он, нехотя отрываясь от своего музыкального настроения. Он закрыл клавиатуру.
- Я получила место работы.
Он повернулся к ней, еще плохо понимая в чем дело, но уже настроенный против.
- Так. Куда же это? - спросил он.
- В Кингстон на Темзе. В четверг я должна ехать для переговоров с комитетом.
- Ты должна ехать в четверг?
- Да.
Она протянула ему письмо. При свете свечей он прочел:
"Урсуле Бренгуэн. Тисовый Коттедж. Кёссей. Дербишир.
М. Г.
Просим Вас явиться к нам в ближайший четверг 10-го с. м. в 11 ч. 30 м. дня для переговоров с комитетом о Вашем назначении на должность помощницы учительницы в школе Веллигбюро".
Бренгуэну было чрезвычайно трудно воспринять это сдержанное официальное приглашение среди тишины церкви и еще звучащей в нем музыки гимнов.
- Ты могла бы не надоедать мне с этими вещами здесь, - сказал он с раздражением, возвращая ей письмо.
- Мне же надо ехать в четверг, - возразила она.
Несколько мгновений он просидел неподвижно. Затем открыл клавиатуру и положил на нее свои руки; послышался легкий шум, затем полились долгие торжественные звуки органа.
Урсула повернулась и ушла.
Он попытался отдаться всецело музыке, но не мог - настроение исчезло. На сердце у него легла какая-то тяжесть, он чувствовал себя несчастным.
Домой он вернулся с мрачным лицом и озлобленным сердцем. Однако, пока младшие не легли в постель, он молчал. Урсула по лицу видела, что будет буря.
Наконец, он спросил:
- Где то письмо?
Она подала. Он внимательно вчитывался: "Просим Вас явиться к нам в ближайший четверг". Это сдержанное официальное обращение адресовано самой Урсуле и не имеет с ним ничего общего. Так… Теперь она самостоятельный член общества. Ее дело отвечать на это письмо, не считаясь с ним, он даже не имел права вмешиваться. Сердце его ожесточилось и озлобилось.
- Зачем ты сделала это за нашей спиной? Потихоньку, зачем? - спросил он с резкой усмешкой. Ее обдало жаром, но она почувствовала себя свободной, теперь она порвала с ними. Он был побежден.
- Вы сказали: пусть она попробует, - возразила она, почти оправдываясь.
Он не слышал, он не отрываясь глядел на письмо.
Письмо было официальное, и притом написанное на машинке: "Мисс Урсуле Бренгуэн. Тисовый Коттедж в Кёссей". Это звучало так полно и законченно, он отчетливо чувствовал новое положение Урсулы в связи с получением этого письма. Для него это было - нож в сердце.
- Хорошо, - сказал он наконец, - но ты не поедешь.
Урсула онемела, не находя слов для своего возмущения.
- Если ты думаешь, что можешь отправиться плясать по ту сторону Лондона, ты жестоко ошибаешься.
- Почему нет? - вскрикнула она, окончательно укрепившись в решении уехать.
Наступило молчание, длившееся до прихода миссис Бренгуэн.
- Погляди-ка, Анна, - сказал он подавая ей письмо.
Она откинула назад голову, вглядываясь в строки, написанные на пишущей машинке, обозначающие вторжение внешнего мира. В ее взгляде произошла легкая перемена, как будто ее материнское существо спряталось и заменилось чувством боязни и какой-то внутренней пустоты. Таким пустым, безразличным взглядом она глядела на письмо, совершенно не желая воспринимать его. Она удовольствовалась тем, что поверхностно пробежала эти строки.
- Что это за письмо? - спросила она.
- Она желает уйти и быть учительницей в Кингстоне на Темзе за пятьдесят фунтов в год.
- Скажите!
Мать сказала это таким голосом, как будто это была враждебная выходка какого-то постороннего лица. Но в душе уход дочери для нее был безразличен. Она опять ушла целиком в только что родившегося ребенка.
- Она не поедет так далеко, - сказал отец.
- Я поеду туда, куда меня зовут! - закричала Урсула. - И это достаточно хорошее место.
- А что ты знаешь об этом месте? - резко спросил отец.
- И потом, - спокойно продолжала мать, - раз отец говорит, что ты не поедешь, то совершенно неинтересно хочешь ты или нет.
Как Урсула ненавидела ее.
- Вы сами сказали, чтобы я попробовала! - закричала девушка, - а теперь, когда я получила место, мне надо ехать.
- Я говорю, ты не поедешь так далеко, - сказал отец.
- Почему бы тебе не подыскать себе место в Илькстоне? Тогда бы ты могла жить дома, - спросила Гудрун, которая ненавидела всякие столкновения и не могла понять неправильных приемов Урсулы, но считала себя обязанной стать на сторону сестры.
- В Илькстоне нет места, - громким голосом возразила Урсула, - и в таком случае я лучше уйду совсем.
- Если б ты спросила об этом, тебе нашлось бы место и в Илькстоне, но ты захотела разыграть из себя величественную особу и поступить по-своему, - сказал отец.
- Я нисколько не сомневаюсь, что ты охотнее бы ушла совсем, - ядовито заметила мать, - но я твердо убеждена в том, что люди, с которыми тебе пришлось бы иметь дело, недолго остались бы с тобой. Ты слишком много воображаешь о себе.
В словах матери и дочери чувствовалась острая взаимная ненависть.
Наступило общее упорное молчание. Урсула поняла, что она должна заговорить первой.
- Но ведь они же мне написали, значит я должна ехать, - сказала она.
- Откуда ты возьмешь денег на дорогу? - спросил отец.
- Дядя Том даст мне, - ответила она.
Снова воцарилось молчание. На этот раз победа была на ее стороне.
Наконец, отец поднял голову, его лицо носило следы напряженной мысли; казалось, он усиленно искал выхода.
- Вот что, - сказал он, - так далеко ты не поедешь, я попрошу мистера Берта дать тебе место здесь. Я совершенно не желаю видеть тебя по ту сторону Лондона.
- Да, но ведь мне же надо ехать в Кингстон, - сказала Урсула, - они прислали за мной.
- Обойдутся и без тебя, - спокойно ответил он.
Минуту она помолчала, боясь расплакаться.
- Хорошо, - произнесла она наконец тихим, напряженным голосом, - вы можете не пустить меня туда, но мне необходимо иметь место, я не останусь дома.
- Никто тебя и не оставляет, - рванулся отец, побледнев от гнева.
Больше она не стала говорить, на ее лице появилась надменная улыбка, и она всячески старалась подчеркнуть свое враждебное безразличие ко всему окружающему. В нем подобный ее вид всегда вызывал желание убить ее. Она направилась в гостиную напевая:
"Это мать, Мишель, потеряла свою кошку и кричит у окна, не найдется ль у кого?!!"
На следующий день Урсула ходила оживленная, распевая, ласково обращаясь с детьми, но в душе она ощущала горечь и холод по отношению к родителям.
Вопрос больше не поднимался, но ее веселости и упорства хватило только на четыре дня. Потом она начала стихать. Наконец, вечером она обратилась к отцу.
- Вы говорили о месте для меня?
- Я говорил с мистером Бертом.
- Что он сказал?
- Завтра будет собрание комитета, он даст ответ в пятницу.
Она стала ждать пятницы. Кингстон на Темзе был такой волнующей мечтой, здесь же ей придется столкнуться с суровой действительностью, она знала, что этим кончится, она видела, что в жизни не бывает ничего совершенного, есть только суровая, жестокая действительность. Она не хотела быть учительницей в Илькстоне, потому что она знала Илькстон и ненавидела его. Но она жаждала быть свободной, и другого выхода к свободе не было.
В пятницу отец сказал ей, что имеется свободное место в школе Бринслей-Стрит, вероятно оно может быть ей предоставлено непосредственно без всяких специальных просьб.
Ее сердце упало. Бринслей-Стрит была школа в бедном квартале, а она имела отвращение к детям илькстонской бедноты. Они всегда дразнили ее и швыряли в нее камнями. Но теперь, как учительница, она, конечно, будет пользоваться уважением. Впереди было неведомое будущее, которое влекло ее. Даже эта масса грязных, каменных зданий имела для нее какое-то особенное очарование. Она знала, что они безобразны, но зато они должны отучить ее от излишней сентиментальности.
Она принялась мечтать, как она заставит этих маленьких неуклюжих ребят полюбить себя. Она будет такой счастливой. Учителя всегда бывают суровыми, безучастными, это мешает живой связи с детьми. Она будет внимательна к ним, отдастся им целиком, поделится с ними всем своим внутренним богатством, сделает их такими счастливыми, и они предпочтут ее всякому другому учителю на всем земном шаре.
А к Рождеству она выберет для них самые занимательные рождественские картинки и устроит им интересный вечер в одной из красных комнат.
Заведующий школой, мистер Гарби был коротеньким, плотным, как ей казалось, довольно вульгарным человеком. Но она будет обращаться с ним так вежливо и тонко, что он быстро проникнется к ней уважением. Она будет ясным солнцем для школы, под лучами которого будут цвести мелкие сорные травы - дети, а учителя будут распускаться редкостными цветами больших, жестких растений.
Пришел понедельник. Был конец сентября, завеса тонкого дождя окутывала ее в пути, тесно замыкая в собственных мечтах. Она направилась в новую страну, к новой жизни. Старая была зачеркнута. Завеса, скрывающая новый мир, скоро будет разорвана. Спускаясь под дождем вниз по холму со своим сверточком, она чувствовала себя крайне взволнованной.
Сквозь мелко моросивший дождь она увидела город, черную обширную гору. Она должна была подняться на нее. Ее сразу охватило отвращение и одновременно с ним радость осуществления своих стремлений. Страх преобладал. У трамвайной станции она остановилась. Здесь было начало ее будущей жизни. Впереди возвышалась железнодорожная Ноттингамская станция, куда Тереза отправилась полчаса тому назад, сбоку была маленькая церковная школа, куда она ходила ребенком, еще при жизни бабушки. Бабушка умерла два года назад. Теперь на ферме живет чужая женщина с дядей Фредом и с маленьким ребенком. Позади был Кёссей, где на изгородях зрели ягоды.
Дожидаясь трамвая, она стала перебирать в памяти свое детство: дедушку с русой бородой и голубыми глазами, вечно поддразнивавшего ее, его большое, крупное тело; он утонул; бабушку, которой Урсула охотно бы сказала теперь, что она любила ее сильнее, чем кто-либо на свете: церковную школу, мальчиков Филлипсов - один пошел в солдаты, один был рудокопом. Она забылась в воспоминаниях.
Среди грез она услышала визг и лязг трамвайного вагона, потом увидела его, шум приближался. Описав круг у станции, он остановился. Несколько серых, призрачных людей, похожих на тени, выбрались из дальнего угла вагона, кондуктор, обходя столб, зашлепал по лужам.
Она села в сырой, неуютный вагон, пол был покрыт грязью, окна запотели. Она сидела в ожидании. Начиналась новая жизнь.
Вошла другая пассажирка - вероятно, поденщица, в мокрой, потрепанной одежде. Урсуле было не под силу терпеть такую длительную стоянку. Прозвонил звонок - впереди был поворот. Осторожно, медленно, трамвай пополз по мокрой улице. Она двигалась вперед по своему новому жизненному пути. Сердце было полно страдания и нерешительности, казалось, нить ее жизни прерывалась.
Трамвай останавливался часто; намокшие, закутанные в плащи люди входили в вагон, и, серые, немые, садились двумя рядами друг против друга, держа свои зонтики между колен. Окна трамвая все больше тускнели. Она терялась среди этих неживых, призрачных людей, но не могла считать себя равной с ними.
Кондуктор стал выдавать билеты. Она с волнением ждала его приближения. Они все ехали на работу, она тоже. Ее билет будет таким же трудовым билетом. Она попыталась представить себя на их месте, но страх переполнил ее душу. Она чувствовала, что на нее надвигается что-то неведомое и страшное.
Скоро ей пришлось сойти, чтобы пересесть в другой трамвай. Она посмотрела вверх на гору. Там - дорога к свободе. Она вспомнила те субботние, полуденные часы, когда ходила по магазинам. Какой беззаботной и свободной чувствовала она себя тогда!
Ах, вот и ее трамвай так осторожно сползает вниз. Каждый ярд приближения к новому назначению пугал ее. Вагон остановился, она поспешно вошла.
Когда трамвай тронулся, она стала смотреть направо и налево, не зная точно, где выходить. Наконец, взволнованная, с трепещущим сердцем, она сошла. Кондуктор дал неистовый звонок.
Ей пришлось идти по маленькой узкой мокрой улице, где вовсе не было видно прохожих. Приземистое здание школы выглядывало из-за решетки, асфальтовый двор казался черным от дождя. Строение выглядело ветхим и неприглядным, в окна виднелись засохшие растения. Через калитку она вошла во двор.
Через сводчатую дверь она проникла в переднюю. Помещение производило давящее впечатление, оно было в стиле церковной архитектуры с большой претензией на величественность, но на самом деле вышло кричащим и грубым. На каменном полу виднелись грязные следы пары ног. Кругом было тихо и пустынно, казалось, то была временно опустевшая тюрьма, которая ждала возвращения владельца следов.
Урсула отыскала учительскую комнату, притаившуюся в мрачном углу, и робко постучала в дверь.
- Войдите, - ответил удивленный мужской голос, точно из тюремной камеры. Ее глазам представилась маленькая темная комната, куда никогда не проникало солнце. Неприкрытая газовая лампа давала неприятный свет. У стола стоял худощавый мужчина в одном жилете и тщательно проглаживал бумагу на шапирографском ящике. Он глянул на Урсулу внимательными, острыми глазами и, бросив ей - "доброе утро", погрузился снова в свою работу, то накладывая листы и тщательно их проглаживая, то снимая; проверив взглядом отпечатавшиеся лиловые строки, он отбрасывал свернувшийся лист в кучу подобных ему на столе.
Урсула смотрела, как зачарованная. В этой жалкой мрачной комнате, при свете газа, все казалось призрачным.
- Какое сегодня сырое утро, - сказала она.
- Да, - ответил он, - погода неважная.
Странно было говорить об этом здесь, где ни утра, ни погоды никогда на самом деле не существовало. Время отсутствовало здесь.
Ответ был сказан пустым, безразличным голосом. Урсула слегка растерялась. Она сняла пальто.
- Я рано пришла? - спросила она.
Мужчина взглянул на свои карманные часы, потом на нее. Взгляд его глаз пронизывал, как иглы.
- Двадцать пять минут, - сказал он. - Вы вторая по счету. Сегодня я пришел первым.
Урсула тихонько присела на край стула и стала внимательно следить, как его худые, красные руки скользили по поверхности белых листов, на мгновение задерживаясь, затем снимали осторожно за кончик угла, чтобы, отбросив в сторону, наложить новый. Весь стол был покрыт свернувшимися, полуисписанными листами.
- Разве вам требуется так много листов? - вежливо осведомилась Урсула.
Мужчина быстро взглянул на неё. Он был худощав, зеленоват с лица, в возрасте около тридцати, тридцати трех лет, с длинным носом и худыми чертами лица. Глаза были голубого цвета и смотрели пронзительно, как острие стали. Девушке они показались красивыми.
- Шестьдесят три, - ответил он.
- Так много! - заметила она участливо и, сообразив, добавила:
- Но ведь у вас же не столько учеников?
- Почему нет? - возразил он с гордостью в голосе.
Урсула была почти испугана тоном его разговора, свидетельствовавшим о полном невнимании к ней. Для нее такое обращение было новостью. Она не привыкла, чтобы с ней не считались, обращаясь, как с предметом.
- Но это слишком много, - повторила она сочувствующим голосом.
- У вас будет приблизительно столько же.
Ответ был короток. Она растерялась, не зная как это принять. В нем чувствовалось что-то резкое, острое и колкое, одновременно привлекавшее и пугавшее ее. Очевидно, он был холодным, неизменно враждебным человеком.
Дверь отворилась и показалась молодая женщина небольшого роста, неопределенной окраски, в возрасте около двадцати восьми лет.
- О, Урсула! - воскликнула вновь пришедшая. - Вы явились так рано! Я уверена, что вы не обидитесь на нас за это. Это вешалка мистера Вилльямсона, а это ваша. Для учителя пятого отделения всегда отводится этот крюк. Что же вы не снимете шляпу?
Мисс Виолет Гарби сняла пальто Урсулы с крюка, на котором оно висело, чтобы перевесить чуть дальше. Быстрым движением она вытащила булавки из своей шляпы и воткнула в жилет. Потом повернулась к Урсуле и, взбивая свои жидкие, бесцветные кудряшки, воскликнула:
- Какое дурацкое, скучное утро, ужасно дурацкое! И еще по этим мокрым понедельникам я ненавижу одну вещь: это целые тучи вязанок хвороста, которые тащат во все стороны, кое-как, совсем не придерживая их.
Она взяла черный фартук, лежавший на пачке газет, и стала завязывать кругом талии.
- А вы принесли себе фартук? Нет? - быстро произнесла она, посматривая на Урсулу. - Ведь он вам необходим. Вы совсем не представляете себе, как вы будете выглядеть к половине пятого, после всего этого скопища чернил, мела и грязных ребячьих ног. Подождите, я сейчас пошлю мальчика за фартуком к маме.
- Не стоит, - запротестовала Урсула.
- Это ничего не значит! - воскликнула мисс Гарби.
Сердце Урсулы сжалось. Все казалось ей таким вызывающим, исполненным чванства. Как будет она здесь вращаться среди этих грубых, резких, самодовольных людей? О мужчине у стола мисс Гарби не обмолвилась ни словом. Она просто предпочитала не замечать его. Урсула почувствовала в их отношениях равнодушие, бесчувственность и наглость.
Девушки вышли в коридор. Несколько детей бесцельно слонялись в передней.
- Джим Ричардс, - суровым, повелительным голосом позвала мисс Гарби. Ответа не стала дожидаться. - Ступай и попроси маму прислать один из моих школьных фартуков для мисс Бренгуэн, хорошо?
Мальчик робко пробормотал:
- Да, мисс… - и тронулся с места.
- Стой, - остановила его мисс Гарби. - Поди сюда. Ты зачем идешь? Как ты скажешь маме?
- "Школьный фартук", - пролепетал мальчик.
- "Пожалуйста, миссис Гарби, мисс Гарби просит вас прислать ее другой школьный фартук для мисс Бренгуэн, потому что она не захватила своего".
- Хорошо, мисс, - пробормотал мальчик, кивнув головой, и двинулся. Мисс Гарби поймала его за плечо и повернула.
- Как ты должен сказать?
- "Пожалуйста, мистрисс Гарби, мисс Гарби нужен фартук для мисс Бронгуин", - чуть слышным голосом пролепетал ребенок.