РАССКАЗЫ
Письмо из Австралии
Однажды мне встретился в горах человек, у которого на ленточке шляпы были слова: "Так идут дела". Я спросил у него:
- Ну и как они идут?
И он, глядя вдаль и пожав плечами, ответил;
- Да так и идут.
Шел 1945 год, возвращались домой те, кто уцелели. И так же, как осенними вечерами скопом или поодиночке возвращаются в хлев овцы, коровы и козы, так возвращались из Германии, России, Франции и с Балкан солдаты, которых война забросила далеко от дома и оставила в живых,
Те, кто были с фашистами, затаились в своих домах и не осмеливались выходить, бывшие партизаны разгуливали по городку с песнями, обвязав шею красно–зелеными платками, а возвратившиеся из плена молча сидели на пороге дома, покуривали и следили за полетом птиц.
Я пришел из Австрии пешком, в горах была весна, а друг мой вернулся из Пруссии только осенью. Стоял ясный вечер, деревья и облака окрасились в багряный цвет. Мой друг исхудал и выглядел жалко, как ощипанный ястреб, - форма в дырах и заплатах, не поймешь, где кончаются одни и начинаются другие, на ремне походная сумка с котелком, ложкой и замызганной плащ–палаткой. Он шагал по полям без особой спешки и от Пруссии до самого дома всю дорогу шел пешком, стараясь избегать встреч с солдатами любой национальности. Он не очень доверял поездам и машинам, по опыту зная, что они всегда завозят в места не слишком гостеприимные. В крайнем случае подсаживался на крестьянские телеги, а потом слезал и снова шел, то по труднодоступным тропам, то по горам. И вот он явился домой, но не мог осмыслить этого до конца: он смотрел по сторонам на свои горы, луга, лес, огород, на свой дом, как на что–то новое, будто видел все в первый раз. Пинком он отворил калитку и вдруг вспомнил - воспоминание пришло к нему, как зов из тумана, - о том, что когда–то, еще до того, как пришла розовая повестка, он делал именно так, возвращаясь домой с каменоломни.
Открыть калитку - был последний, заключительный акт, о котором он все время подсознательно мечтал все эти годы, и если он вел себя как мужчина, а не как обезумевшая овца, то только ради этой минуты и ради всего, что последует потом.
Первый день он провел дома, бродил из комнаты в комнату или неподвижно сидел у очага и смотрел на огонь. На следующее утро он пошел в муниципалитет, чтобы отметиться и получить продовольственную карточку. После этого его редко можно было встретить в городке. Он вечно шатался по лесу с топором и лопатой, корчевал пни, оставшиеся от спиленных немцами деревьев, - эти деревья шли на постройку мостов через реку По.
Я тоже в то время почти все дни проводил в лесах, один, как раненый медведь, пережевывая свои воспоминания, пытаясь обрести себя в этом мире. Я так же, как и он, готовил дрова на зиму; одиночество и физический труд помогали мне больше, чем инъекции кальция.
Немного людей бродило тогда по лесам: была поздняя осень, земля уже подмерзла, к тому же люди, вероятно, еще помнили облавы немцев. И поэтому, когда я слышал яростный стук топора, то смело шел на его звук. Мы говорили мало и никогда не вспоминали о прошлом. Чаще всего мы молча курили, набив цигарки крошеным табаком или же терпким, крепким табаком, который почти за бесценок продавали контрабандисты, привозя его с канала Бренты. Иной раз туман повисал на ветках елей белыми гирляндами, мы разжигали костер, подогревали поленту и молча, погрузившись в свои воспоминания, слушали цоканье белки или стук дятла.
Незадолго до рождества мне подыскали работу, а друг, после того как выпал снег, заперся в своем доме и просидел эти месяцы на картошке и поленте с молоком. Все–таки лучше, чем сидеть в лагере. К прилету птиц я уже обжился среди людей, и в это время появилась в нашей местности совершенно особая работа. Люди, раздобыв брошенные союзниками на военных складах миноискатели, выкапывали железный лом, оставшийся в горах еще с первой войны, с пятнадцатого года. Если повезет, можно было неплохо заработать. Из траншей и разрушенных укреплений доставались на свет божий ящики с патронами, снарядами и другое оружие. Это были настоящие залежи, после таких раскопок тонны металла отправлялись на равнину.
Выходили на работу ранним утром, еще до восхода солнца, а возвращались в сумерки, шатаясь от усталости, все перемазанные землей и желтые от снарядного масла. Кроме всего прочего, работа эта была опасной, и часто городок потрясали вести о несчастных случаях со смертельным исходом. Много моих знакомых, которые вышли невредимыми из войны и Сопротивления, оставили жизни у порога своего дома. Но это уже другая история…
Друг мой, кстати сказать, тоже занялся этим опасным ремеслом. Купил в рассрочку миноискатель и, в отличие от других, которые работали группами по три–четыре человека, выходил всегда один, как отшельник. Я теперь видел его лишь мельком в воскресенье, после мессы, он поспешно выпивал стакан вина и, пополнив запас табака на неделю, уходил. Один только раз я застал его за работой. После полудня я шел на тягу, а он возле своего дома колотил молотком по снаряду 205‑го калибра. Я держался в сторонке, потому что жизнь мне еще не надоела. Он прекратил стук и подозвал меня. Хотел взглянуть на мое охотничье ружье. Он взвесил его в руках, быстро вскинул и повел за летящим воробьем, потом открыл ствол и заглянул внутрь на свет. Возвратив ружье, велел мне обождать и ушел в дом. Вышел он оттуда с новым ружьем и молча протянул его мне. Ружье небогатое и неизящное, а тяжелое и даже грубо сработанное. Я стал осматривать его ружье, так же как он разглядывал мое, а друг внимательно следил за каждым моим движением. Я вернул ему ружье и сказал, что оно, несомненно, хорошее. Он был доволен и еще больше обрадовался, когда на вопрос, сколько бы оно могло стоить, я назвал сумму более высокую, чем его истинная цена. Он купил ружье у одного кустаря из Брешии на деньги, заработанные "раскопками": старое–то его ружье забрали немцы при обыске, когда ловили партизан. Он сказал, что наконец–то может снова охотиться, но разрешения у него нет, ведь оно стоит денег, и он возьмет его только на будущий год. Теперь я понял, кто стрелял в горах, когда еще не был открыт охотничий сезон. Я сказал ему об этом, сперва он сделал вид, будто не понимает, но потом рассмеялся. Я решил испытать его ружье на банках, выстроенных в ряд за домом. Било оно хорошо, хотя отдача была сильная.
Осенью мы охотились с ним на глухарей. Стоял октябрь, и окрестные горы уже были припудрены снежком. Я заходил за ним еще затемно и издали различал у дверей дома светящуюся точку, которая с моим приближением разгоралась все ярче, как кошачий глаз, отражающий свет звезд, - это была его сигарета; он уже ждал меня с ружьем и походной сумкой.
Мы молча при лунном свете шли по горной тропе, стараясь обходить самые большие валуны, и прибывали на место часа два спустя, когда уже начинало светать. Прежде чем начать охоту, мы садились у подножья огромной ели с длинными и густыми ветвями: здесь во время бурь укрывались телята с горного пастбища, поэтому земля была голая и вытоптанная. Мы разжигали костер, чтобы поджарить на завтрак поленту и колбасу. А поев, мирно курили, и на душе было покойно и хорошо, совсем не так, как бывает перед атакой. В ожидании восхода говорили о разных разностях, но, как всегда, немногословно. О том, что боеприпасов в горах становится все меньше и цены на них падают; о знакомых, которые уехали за границу; о подорожании дров; о грызунах, которые обгладывают молодые деревца, и о тому подобных вещах. Когда речь заходила о войне, в разговоре случались долгие паузы: каждый углублялся в свои воспоминания.
Но вот солнце проникало в подлесок и зажигало уцелевшие ягоды брусники и черники, ожившая мошкара принималась кружить вокруг гнилых пней, а снегири в кустах и синицы на ветках затевали свой веселый щебет; тут мы начинали охоту.
Внимательно оглядывая деревья, настороженно прислушиваясь, чтобы уловить любой, самый незначительный шорох, мы вскидывали ружья и медленно продвигались вперед, стараясь, насколько нам позволяла местность, держать дистанцию в тридцать шагов.
Иногда удача сопутствовала нам, иногда нет. И мы, и птицы были всегда начеку. Мы переживали, как я теперь понимаю, важные и счастливые дни, и не один глухарь попал в наши старые походные сумки.
Как–то раз утром мы подняли глухаря; судя по шуму крыльев, он был огромен, как орел. Казалось, что при его полете деревья должны валиться, словно подрубленные волшебным топором. Мой друг выстрелил, и мы, когда кинулись вперед, увидели медленно кружащиеся в воздухе перья. Но звука падения не было слышно.
- Я его задел, - сказал друг, - но он ушел. - И, заметив, что я внимательно разглядываю верхушки деревьев, повторил: - Он ушел. Должно быть, полетел к скалам. - Он опустился на землю, в заросли черники, и прибавил: - Мы найдем его позже, дай срок.
Солнце стояло уже высоко над лесом, снегири и клесты на елках клевали шишки, пара белок резвилась над нашими головами, пронзительно цокая. Лай охотничьих собак в долине смолк: может, потеряли след, а может, выдохлись. До нас долетал голос, созывающий их:
- Сокол! Со–окол! Сельва! Сельва-а! Ко мне! Ко мне! Сюда! Сюда–сюда!
Потом послышался выстрел - пытались собрать собак.
Мы чувствовали себя вне времени и пространства. Я представил глухаря, который кормится в зарослях черники или под лиственницей, на солнышке чистит и приглаживает свои перышки.
Мы разлеглись на земле и глядели в бездонное и безоблачное небо. Его лазурь прочерчивали перелетные птицы: горные зяблики, чижи, дубоносы, дрозды. Они летели с северо–востока на запад. Я думал об их долгом пути, о странах, которые они пролетали, - во многих из них побывал и я, а теперь как будто снова видел их с высоты птичьего полета. Карпаты, Польша, Балтийское море, Скандинавия и дальше - страна эскимосов и Сибирь. Я вспоминал жизнь в этих далеких странах, людей, которых я там узнал. Как бы невзначай, я заговорил об этом со своим другом, он молча меня слушал, глядя в небо, а по нашей одежде спокойно разгуливали муравьи.
Наконец мы поднялись, проверили заряды в ружьях, пружину ударника и, не говоря ни слова, осторожно, как никогда, приблизились к тому месту, где, по нашим предположениям, должен был скрываться подраненный глухарь.
Глядя на это место теперь, когда со мною нет ружья, я вижу, как здесь чудесно. Ели здесь не густые, и ветви их повисли вдоль ствола, оттянутые снегом многих зим. Тут и там растут искривленные лиственницы и альпийские сосны, в подлеске нет ни кустов, ни травы, а земля устлана ковром из брусники с блестящими, будто целлофановыми, листьями и красно–белыми ягодами, кисловатыми на вкус и красивыми, как маленькие яблоки. На полянах - сочная черника. В самых тенистых уголках простирается мягкий зеленый мох и серебристый исландский лишайник. Этот лес - райское место для большой охоты - кончается, упираясь в серые скалы. Тут также много валунов, занесенных ледником бог ведает когда.
Да, больше, как мы думали, глухарю укрыться негде. Мы продвигались бесшумно, и лесные шорохи делали тишину еще более глубокой. Краем глаза я видел своего товарища, потом он скрылся из поля зрения за каменной глыбой; я, затаив дыхание, ждал выстрела. И он прозвучал. Прозвучал резко в прозрачном воздухе, ветер разнес его по долине, казалось, вот–вот раздастся возглас: "Готов!", но вместо него я услышал: "Внимание!" Я оглядывался вокруг, не зная, откуда появится птица, потом почувствовал сильную волну воздуха, идущую на меня, и наконец увидел вытянутую вперед шею, распущенный черный хвост. Я взял его на мушку, повел ружье на упреждение и нажал на спусковой крючок. В такие минуты неизвестно как и куда уходит душа, не чувствуешь ни рук, ни ног, а только испытываешь какой–то неописуемый подъем.
Я понял, что попал, и бросился вперед. На бегу я услышал звук падения. Он был там, и земля поддержала его, как раньше поддерживал воздух. Он приподнял голову и глядел на меня. Я оробел при виде этой фатальной смерти от моей руки и нагнулся погладить его шейку и поблагодарить.
Вихрем выскочил из леса мой друг.
- Хоть бы крикнул! - набросился он на меня, но, увидев глухаря на земле, осекся и, прежде чем подобрать его, прислонил ружье к дереву.
Он взял глухаря за голову и поднял вверх так, что тот касался хвостом земли. Глухарь несколько раз взмахнул крыльями, вытянул ноги и замер. Я попал ему прямо в грудь. Мы разглядывали мертвую птицу, и друг удивленно воскликнул:
- Да это пращур всех лесов и гор!
Теперь, когда он был наш, когда прошло напряжение и азарт, нам показалось, будто в нас что–то умерло. Ничего прежнего не осталось больше ни в нас, ни в нем, вместо этого были только два чужих человека и чужой неодушевленный предмет. Снова возникли горы, скалы, камни, лес, которых всего несколько минут назад не существовало.
Пока глухарь не остыл, мы кривой палочкой вынули внутренности; они лежали на земле, и от них шел пар и чудесный запах брусники. Куском мха мы почистили ему перья. Теперь и в самом деле все было кончено.
Мы направились домой, солнце уже скрылось за горами и освещало только вершины деревьев и скал. Друг рассказывал, как что–то огромное внезапно вылетело позади него, как он в спешке выстрелил, но глухарь продолжал уверенно лететь. Мы обсуждали, как бы продать его какому–нибудь заезжему охотнику. Для еды он не годится - слишком жесткий, жестче, чем подошва, так что он нам совсем не нужен.
Вечером пришел поглядеть на глухаря доктор из Падуи, он хотел сделать из него чучело и повесить в своем кабинете. Мы запросили три тысячи лир, он дал нам четыре.
Так закончилась наша последняя совместная охота. Нельзя сказать, что наша дружба пошла на убыль, но просто я понял, что ему приятнее быть одному, а может, препятствием была моя работа, мои рассказы, ведь он человек свободный от обязательств, расписаний и условностей. Думаю, что он испытывал ко мне то чувство, которое испытывают солдаты с передовой к окопавшимся в тылу. Он все так же занимался своим опасным ремеслом, а зимой сидел в дому, как сурок, ожидающий весны. По мере того как снег в горах таял все выше и выше, он тоже поднимался вверх со своим миноискателем и выкапывал снаряды и осколки.
Осенью в горах снова началась охота. На куропаток и на других мелких полевых птиц мой друг не охотился, он ждал открытия охоты в альпийской зоне, а пока просто бродил вечерами по полям с ружьем на плече и не сделал ни одного выстрела.
Как–то раз я встретил его. Он меня остановил и дал мне прочесть письмо, которое прислал из Австралии один наш приятель. В письме было приблизительно следующее: "Дорогой друг, надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии, в котором пребываю и я сам. Я здесь работаю на плотине, нас на стройке тысяча человек, а может, и больше. Мы работаем посменно то ночью, то днем и получаем неплохие деньги. Живем в бараках с полевой кухней типа "кобра", однако едим вдоволь - мяса даже больше, чем хлеба, пьем один чай, вина здесь не достанешь - в стакан кладем столько сахара, что ложка стоит торчком. Вспоминаю прекрасное вино, которое мы пили с тобой у "Пальмы", и кладу в конверт фунт стерлингов, чтобы ты выпил за мое здоровье с Марио Стерном и остальными друзьями. Только смотрите не выпейте все вино, потому что когда я вернусь, то устрою себе ванну из вина. Я купил ружье, чтобы ходить по воскресеньям на охоту, но патроны стоят дорого, и потом за ними надо ехать в Мельбурн. А кроме того, что за удовольствие убивать дичь и тут же бросать ее, потому что не стоит труда ее готовить. Здесь огромное количество диких кроликов, в них можно стрелять, только дав им пинка и заставив бежать; кенгуру тут скачут, как кузнечики, а глупые попугаи хороши только своим оперением. Если захочешь приехать, найдется работа и для тебя. Нас тут четверо земляков: я, Тоно из Бетты, Беппи Веделаро и кум Модесто. Ежели надумаешь приехать, я скажу своему начальнику, он тебе вышлет вызов. Здесь можно хорошо заработать. Напиши мне, я тебе отвечу, какие нужны документы. Когда пойдешь на охоту, не убивай всю дичь, оставь кое–что для меня. Передай привет моей старушке, остаюсь твоим верным другом…"
Вот о чем было это письмо, и, возвращая его другу, я уже понял, что он уедет, как только сумеет накопить денег на поездку. В последний сезон он мало заработал, не то что в прежние годы: с окончанием войны в Корее цены на железо сильно понизились. Одним словом, это был самый подходящий случай уехать.
- Давай и ты, - предложил он, - поедем вместе.
Он проводил меня по тропинке через луг; я промолчал. Бросить работу, думал я, и пойти бродить по свету. Но разве мало побродил я на своем веку? Однако теперь я мог бы вернуться с деньгами, а не в лохмотьях и не голодный, как весенний волк. Но у меня ведь уже есть надежный кусок хлеба, и раз в году - месяц отпуска, чтобы поохотиться в лесу и заготовить дрова. Зимой у меня выдавалось немного времени походить по лесу на лыжах, почитать следы на снегу. А кроме того, зачем мне деньги - ведь у меня нет ни дома, ни участка земли, который я хотел бы расширить. Однако, будь я один, я, наверно, отправился бы еще раз. Блуждая по свету, многое видишь и многому учишься. А у моего друга была определенная цель: уехать на какое–то время, заработать деньги и прикупить несколько участков земли, присоединив их к тем, которые он получит в наследство от отца, чтобы самому держать четырех коров и лошадь. Таким образом, он сможет выбраться из нужды, обзавестись семьей и жить как заблагорассудится. Однажды я увидел его в земельной конторе, он рылся в папках и гроссбухах и потребовал справку на оформление перевода имущества. Это могло означать лишь одно: он никогда не вернется, как и многие другие. Когда при закрытии конторы мы расставались, он спросил:
- Ну как, ты решил?
У меня не хватило духу ответить, а он только и сказал:
- Ты неплохо окопался.
И пошел дальше, насвистывая знакомую мелодию времен войны. И я понял, что изменился. Меня, как всех людей, завертела жизнь - служба, семья, дом; я не могу обойтись без повседневных привычек - газет, книг, постели с чистым бельем, стола, накрытого скатертью, теплой печи, радио. Эта перемена происходила постепенно, и я ее заметил только сейчас. Смогу ли я снова спать под дождем или на снегу? Смогу ли целыми днями голодать и одолевать пешком долгие километры? И работать на шахте? И бунтовать, и бороться, как прежде? Он - да, еще способен на это. И его презрение, и свист, который постепенно затихал вдали, заставили меня стиснуть зубы. Я, казалось, внушал себе: "Нет, ты все тот же!" Но это был самообман.
Не зная, огорчаться мне или радоваться моей оседлой жизни, я двинулся дальше, пинал ногой попадавшиеся на пути камни, бормотал что–то про себя и лупил палкой по частоколу, огораживающему частные наделы. Потом я успокоился и погрустнел. Уже возле дома на меня вдруг нахлынули воспоминания, перепутанные во времени, как кадры разных фильмов, смонтированные в одну ленту. Вспоминалось детство, юность, погибшие или далекие друзья, любовь, война, плен, работа, успехи - все то, что до сих пор составляло мою жизнь.
Отворив двери своего дома, я подумал:
"А все–таки стоит жить, хотя это и трудно. И будущее может преподнести много неожиданного".