Потом угостил меня коньяком из жестяной кружки. Стал расспрашивать, что делается в моем родном селении и на опорном пункте. Сунул мне бутыль вина и два пакета макарон. В свою берлогу я возвращался, обхватив руками вино и макароны и прыгая, словно козленок весной. На бегу я поскользнулся и упал, но бутыль не разбил и не выпустил из рук пакеты с макаронами. Надо уметь падать. Однажды я упал на лед с четырьмя фляжками вина, но не пролил ни капли: плашмя растянулся на льду, но фляжки крепко держал на вытянутой руке. Это случилось еще в Италии, когда я служил в отряде горнолыжников.
Когда я подошел к нашему опорному пункту, часовые крикнули:
- Стой, кто идет, пароль!
В ответ я крикнул так громко, что даже русские солдаты услышали:
- Макароны и вино!
Однажды, когда я, лежа на соломе, разглядывал балки перекрытия и придумывал новые нежные слова для моей девушки, пришел Киццари и передал, что звонил лейтенант Ченчи и просил меня зайти к нему - поговорить, мол, надо. По ходу сообщения я отправился к его опорному пункту.
Мне все время казалось, будто я в своем селении хожу по улицам, заглядываю к другу и мы вместе отправляемся в остерию выпить и поболтать. Но с лейтенантом Ченчи все было по–иному. Его землянка была белой, отрытой в меловой почве, а наши берлоги - черные. У стены стояла аккуратно заправленная койка с чистыми, тщательно подвернутыми одеялами, посредине - стол, а на нем керосиновая лампа, казавшаяся красивой безделушкой. У входа, в углу, составленные в ряд красные и черные ручные гранаты напоминали цветы на лугу. Возле койки был прислонен к стене новенький карабин, а рядом висела на гвозде каска. На земле ни окурка, ни соломинки. Перед тем как войти, я долго сбивал с ботинок снег, чтобы не наследить в его берлоге.
Лейтенант Ченчи встретил меня стоя, с улыбкой. Он был в чистом мундире и в белой вязаной шапке, напоминавшей индийский тюрбан. Ченчи спросил у меня о моей девушке, мы говорили о доме и о всяких других приятных вещах. Потом он велел адъютанту сварить нам кофе. Когда я уходил, он подарил мне пачку сигарет и дал почитать книгу, в которой рассказывалось о летчике, летавшем над океанами, над Андами и над пустынями. Он сам провел меня по своим позициям. Осмотрев зону обстрела его пулеметчиков, я посоветовал вести огонь по более высокой траектории и брать немного левее. А то пули пролетали прямо над нашей траншеей, и мы носа не могли высунуть. Так случилось и в тот раз, когда в наше расположение проник русский патруль.
Возвращаясь в одиночестве в свою берлогу, я думал, прибыла ли уже почта и какие новые слова написать своей девушке. Но все слова оказывались старыми: целую, люблю, вернусь. А если бы я вдруг написал: кот на рождество, ружейное масло, смена постов, Беппо, боевые позиции, лейтенант Мошиони, капрал Пинтосси, проволочные заграждения, - она бы ничего не поняла.
Уроженец Пьемонта Тоурн был первый весельчак в отделении, хотя и боялся пуль. Его прислали в наш батальон в наказание - он возвратился из отпуска позже положенного срока. Вначале он не слишком хорошо чувствовал себя на новом месте, но со временем вполне освоился. Вернувшись в берлогу с поста, он неизменно кричал с порога:
- Мадам, я вам принес вина бутылку!
Бодей, уроженец Брешии, спрашивал:
- Белого или красного?
- Неважно какого, было бы вино! - отвечал Тоурн и начинал петь: - "В тени кустов…"
Однажды я у него спросил:
- Тоурн, ты получил из дому письма?
- Да, - ответил он. - Я их уже все скурил.
Тоурн собирал все окурки, высыпал из них табак, а из писем "авиа" делал закрутку. Так что у него всегда было курево, и он просил домашних посылать ему письма "авиапочтой", на тонкой бумаге.
А вот Джуанин, всякий раз когда я оказывался рядом, отзывал меня в сторонку, подмигивал и вполголоса спрашивал:
- Сержант, мы домой вернемся?
Он был уверен, что я точно знаю, как закончится война, кто уцелеет и кто погибнет, и даже, когда именно.
И я отвечал ему твердым голосом:
- Да, Джуанин, мы вернемся домой!
Он даже считал, что я знаю, женится он на своей девушке или нет. Порой я ему советовал остерегаться тыловых крыс.
Он забирался в свой угол возле печки и снова спрашивал одними глазами: "Сержант, мы домой вернемся?" - словно у нас с ним была общая тайна.
Мескини тоже был хороший парень. Это он вечером готовил поленту. Мешал ее с редким старанием: засученные до локтей рукава, капельки пота на бороде. Он широко расставлял ноги и напрягал мускулы. Вот как размешивал поленту Мескини. Он казался мне Вулканом, который бьет молотом по наковальне. Мескини рассказывал, что в Албании метель выбеливала шерсть черных мулов, а грязь превращала белых мулов в черных. Новоиспеченные солдаты слушали его с недоверием. Прежде он был погонщиком и весь пропах запахом мулов, его борода была похожа на их шерстку, а поленту он размешивал, словно это корм для них. Кожа его была землистого цвета, впрочем, и у нас она была такая же.
Лейтенант Мошиони тоже ничем не отличался от нас, солдат. Отдыхал он, работая как вол, днем вместе с нами рыл ходы сообщения, а ночью ставил проволочные заграждения, укреплял огневые позиции, отыскивал уцелевшие бревна в развалинах домов и ел поленту так, словно это корм для мулов,
Но была одна вещь, которая отличала его от всех нас. В ранце у него хранились сигареты "Милит" и "Пополари", которые он тайком курил в своей берлоге. Нам же давали "Македонию", и это было все равно что курить картофельную ботву. Морески, старший капрал минометчиков, жаждал поменять свою "Македонию" на "Милит", но лейтенант не соглашался менять даже одну пачку на две. Впрочем, несколько сигарет "Милит" Морески так или иначе всегда раздобывал.
Новогодняя ночь стала для нас ночью фейерверка. Было чертовски холодно. Кассиопея и звезды Плеяды сияли прямо у нас над головой, река полностью замерзла, и мне каждые полчаса приходилось менять часовых.
Вечером я вместе с лейтенантом отправился на позицию сержанта Гарроне. Там солдаты играли в карты на деньги из десятидневного жалованья. Снаружи, у станкового пулемета стоял часовой. Ствол пулемета был наведен на покрытое коркой льда кукурузное поле. Мне пулемет показался маленьким и тощим, словно коза. Вот только под брюхом у нее висит каска с горячими углями.
Часовой отчаянно чесался; мулы страдали от лишаев, а он - от чесотки. Когда мы возвращались на опорный пункт, нам казалось, будто мы возвращаемся к себе домой. Лейтенант решил выстрелить из пистолета - проверить бдительность часовых. Раздался щелчок, и все. Тогда я попытался выстрелить из карабина, и тоже раздался щелчок. Лейтенант велел мне бросить ручную гранату. На этот раз даже щелчка не последовало - граната бесшумно исчезла в снегу.
Да, было чертовски холодно.
А потом, ближе к полуночи, начался праздник. Внезапно трассирующие пули распороли небо, над нашим опорным пунктом со свистом проносились пулеметные очереди, а перед траншеями разрывались мины. И сразу же вслед за этим минометы нашего Барони разорвали воздух и разбудили даже рыб в реке. Земля дрожала, и в траншеи осыпался песок и снег. В Брешии на празднике святого Фаустино и то не бывало такого шума и грохота. Кассиопея исчезла, коты скрылись неизвестно куда. Пули врезались в проволочные заграждения, высекая искры. Внезапно снова воцарилась тишина. Точно так же, как после праздника вдруг все затихает, и на опустевших улицах валяются кульки из–под карамелек и бумажные хлопушки. Лишь изредка еще раздавались ружейные выстрелы да короткие автоматные очереди - последний жалкий смех пьяницы, который ощупью пробирается к остерии. Вновь зажглись звезды над нашими головами, коты высунули мордочки из развалин. Альпийские стрелки вернулись в свои берлоги. Полыньи на Дону, образовавшиеся от взрывов мин, начали затягиваться корочкой льда. Мы с лейтенантом Мошиони молча глядели во тьму и радовались тишине.
Потом услышали шаги - нас искал Киццари.
- Господин лейтенант, вас к телефону, - сказал он.
Я остался один, стоял и смотрел на припорошенные снегом проволочные заграждения, на сухую траву по берегам застывшей в неподвижности враждебной реки и угадывал в темноте на другом берегу позиции русских. Услышал, как кашлянул часовой, а затем крадущиеся, волчьи шаги - это возвращался лейтенант.
- Что там случилось? - спросил я.
- Убили Сарпи, - ответил Мошиони.
Я снова впился взглядом во тьму. Лейтенант Мошиони наклонился в траншее, зажег две сигареты и одну протянул мне. Было такое чувство, будто кто–то пнул меня прикладом в живот, а в горле стоял ком, словно тянет на рвоту и не можешь. Лейтенант Сарпи!.. Вокруг не осталось ничего, даже Кассиопеи и пронизывающего до костей холода. Только эта боль в животе.
- Русские разведчики, - сказал Мошиони. - Они обошли с тыла его опорный пункт и ворвались в траншею. Сарпи выбежал из своей берлоги и на повороте хода сообщения получил автоматную очередь в грудь. Еще эти разведчики захватили в плен погонщика мулов из нашей роты. Он чистил снег в ходах сообщения… Ну ладно, пошли спать. Счастливого тебе Нового года, Ригони. - И мы пожали друг другу руки.
На рассвете я пошел спать. Как всегда, растянулся на соломе, которая прежде покрывала крышу избы. Лег в ботинках, в вязаной шапке, даже подсумок не отцепил. Натянул на себя подбитую мехом шинель и, глядя на балки нашей землянки, уснул. Как обычно, часов в десять Джуанин меня разбудил - раздавали харч. В тот день харч был особый: вареный картофель, мясо, сыр, вино, которое, как всегда, замерзло, пока его несли с полевой кухни на наш опорный пункт. Увидев этот праздничный паек, я вспомнил, что сегодня Новый год и что ночью убили лейтенанта Сарпи. Я вылез из землянки. Вначале солнце ослепило меня, но все же по ходам сообщения я постепенно добрался до передовой позиции у самых проволочных заграждений. Отсюда я глядел на следы, оставленные в снегу русскими разведчиками - они сумели перейти реку в ста метрах от нас. Вокруг стыла тишина. Солнце привычно растапливало лучами снег, а лейтенант Сарпи ночью упал в темном окопе, сраженный автоматной очередью в грудь. Скоро созреют апельсины в его садике, но он увидел перед смертью лишь стены окопа. Его старушка мать получит письмо с новогодними поздравлениями. А его самого сегодня утром альпийские стрелки снесут на носилках вниз, к тыловикам, и там похоронят его, сицилийца, вместе с уроженцами Брешии и Бергамо. Вы, господин лейтенант, были довольны своими пулеметчиками, хоть они и матерились, когда вы приказывали смазать и почистить оружие, а вы матерщины не любили. Вечерами вы приходили в нашу берлогу: сначала мы читали молитву, потом начинали петь и под конец - зверски материться. Тут уж вы, лейтенант Сарпи, смеялись, а потом и сами отпускали несколько соленых словечек на сицилийском диалекте. А теперь в ста метрах от нас видны следы, оставленные русскими разведчиками. Лейтенант Сарпи часто расспрашивал меня о моем родном селении и пристально глядел на меня своими маленькими черными глазами. Джуанин и ему задавал свой неизменный вопрос:
- Скоро мы вернемся домой, господин лейтенант?
- В сорок восьмом, Джуанин, в сорок восьмом!
Джуанин подмигивал нам, печально вбирал голову в плечи и отходил, что–то бормоча про себя. Лейтенант весело окликал его и угощал сигаретой "Пополари". Ночью русские разведчики ворвались в траншею и убили его, лейтенанта Сарпи. Он лежал, а снег набивался ему в рот, из которого сочилась кровь, все медленнее и медленнее, пока не застыла рядом.
В своем закутке возле печки Джуанин ест свой паек и, верно, думает: "Вернемся ли мы домой?"
Я в одиночестве брел по ходам сообщения. Остановился возле часового и ничего ему не сказал. Посмотрел через щель на занесенную снегом реку. Следов русских разведчиков уже не было видно. Но я запомнил и помню до сих пор маленькие черные вмятины на обледенелом снегу.
Потом я отправился в отделение Баффо, что на самом правом фланге нашего опорного пункта. Это была наиболее спокойная и надежная позиция на окраине села, среди бывших огородов и кустарника. Рядом было решено установить станковый пулемет, и мы с лейтенантом Ченчи долгими ночами укладывали там мешки с песком. Однажды вечером в почти не тронутом домике мы нашли якорек, вещь необычную для нас, альпийских стрелков. С тех пор этот домик стал для нас избой рыбака. По пути я думал об этом рыбаке: где он теперь? Мне он представлялся высоким стариком с белой бородой, как у Ерошки в "Казаках" Льва Толстого. Когда я впервые прочитал эту книгу? Еще мальчишкой в моем родном селении. А лейтенант Сарпи умер сегодня ночью.
"Что с тобой такое, сержант? Какой сегодня солнечный денек, правда ведь? Счастливого тебе Нового года, сержант". - "И тебе тоже, Марангони". - "А в какой стороне Италия, сержант?" - "Вон там, наверху, видишь? Нет, еще выше. Земля круглая, Марангони, и мы находимся среди звезд. Все до одного".
Марангони все понимал и молча улыбался. А потом и Марангони убили, такого же альпийского стрелка, как все мы. Веселого паренька, совсем еще мальчишку. Он часто смеялся и, когда получал почту, показывал мне письмо, размахивая им над головой. "От невесты", - сообщал он. Вот и его больше нет. Однажды утром, вернувшись с поста, он поднялся на бруствер траншеи, чтобы набрать снега для кофе. Раздался один–единственный ружейный выстрел, и Марангони свалился в траншею с дыркой в виске. Немного погодя он умер в своей берлоге среди друзей - альпийских стрелков. У меня не хватило духу сходить к нему попрощаться. Сколько раз мы вылезали на рассвете из траншеи, и никто не стрелял. Русские тоже вылезали, и мы никогда не стреляли. Почему же в то утро раздался выстрел? "Быть может, ночью у русских на передовой сменились части, - подумал я, - и новички не знали".
- Надо быть поосторожнее и вылезать из траншей в касках, - передал я по окопам.
Землянка Баффо была самой грязной и зловонной на всем опорном пункте. Войдя в нее, я сначала ничего не мог различить. В землянке клубился серый туман и стоял резкий, неприятный запах. Солдаты шумели, а двое кричали и ссорились из–за кастрюли, в которой выпаривают вшей.
- Добрый день и счастливого всем вам Нового года! - крикнул я с порога, и вместе со мной в землянку ворвалась белесая струя холодного воздуха.
Кто–то ответил мне дружелюбно, кто–то даже пожал руку, а некоторые пробормотали что–то сквозь зубы. Понемногу я стал различать фигуры и лица. Сумел помирить двух спорщиков. Рассказал на их брешианском диалекте о нападении русских разведчиков и о смерти лейтенанта Сарпи. Я знал, что Баффо, хоть и притворяется спящим, тоже слушает. Он без особой радости встречал меня в своей берлоге. Своим солдатам он говорил обо мне всякие пакости; одни ему верили, другие нет. Мне очень не нравилось, что такое происходит на нашем опорном пункте, где все остальные отлично ладили с нами и нам помогали. Баффо злился на меня за то, что я часто поднимал его ночью и приказывал сменить часовых на постах, требовал чистить оружие и убирать берлогу. Он возмущался по всякому поводу: когда не прибывала почта и когда не хватало еды, когда было холодно, дымно, когда начиналась эпидемия дизентерии, - словом, всегда. Если же почта прибывала, он все равно был недоволен, и если печь не дымила, тоже был недоволен, и если еды хватало, был недоволен, если вши оставляли его в покое, был недоволен и, если становилось теплее, был недоволен. Между тем его отделение выполняло намного меньше работ, чем отделение Пинтосси. На сооружение боевой позиции люди Баффо тратили уйму лишнего времени, да еще приходилось их непрерывно подстегивать и самому трудиться за двоих, показывая пример. Чтобы добраться до опорного пункта "Морбеньо", надо было пробежать по открытой местности, а они боялись. А вот солдаты Пинтосси умудрились даже смастерить из вложенных одна в другую пустых консервных банок настоящую печную трубу. Таким нетерпимым Баффо сделала бесконечно долгая военная служба. Ему было тридцать, и восемь из них он провел в армии: воевал в Африке, по жребию был послан в Испанию, был в Албании и вот попал в Россию. К нам в роту его прислали в начале сентября с очередным пополнением. Он устал от военной службы, и теперь ему уже все было невмоготу.
Я говорил громко, так, чтобы меня слышал и Баффо. Спрашивал о детях у тех, у кого они были, интересовался, какая дорога ведет в их селения, обещал, демобилизовавшись, заглянуть к каждому в гости. Красочно рассказывал, какой пир мы устроим, сколько молодого вина выпьем и сколько песен споем. Одному я шутливо сказал:
- Посмотри, у тебя из–за ворота целый взвод вшей выползает.
Остальные засмеялись. И тут кто–то из солдат бросил мне:
- А у тебя, сержант, из рукава патруль вшей выбегает.
Тут уж засмеялся я, и все альпийские стрелки вместе со мной. Баффо все притворялся, будто спит. Перед уходом я подошел к нему, окликнул его и протянул руку:
- Счастливого Нового года, Баффо. Вот увидишь, мы вернемся домой и устроим великую попойку.
- Никак эта война не кончается, ну просто никак, - ответил он,
Так мы проводили дни - писали письма в берлоге, вспоминали о доме, уставившись в бревна наката, либо ловили вшей и бросали их на раскаленную решетку печи: вши вначале становились белыми, а затем лопались. Ночью мы слушали тишину, подолгу глядели на звезды, укрепляли позиции, ставили проволочные заграждения, проверяли посты. Немало ночей ушло у нас и на расчистку кустарника перед позициями Пинтосси. Как странно было холодными ночами в снегу срезать топориками и штыками кусты, сучья и сухую траву за проволочными заграждениями. Русские не открывали огня - прислушивались к тому, что мы делаем. А мы собирали в большие кучи все вырубленные и срезанные кусты и сучья. Бесшумно одолеть этот хрустящий под ногами хворост да еще проволочные заграждения русским будет нелегко.