Про эти свои ночные воспоминания и про то, что волосы Веры Михайловны похожи на ее, мамины, Женя тоже не писала. Она писала каждые три дня. Отправив письмо, уже думала, о чем будет писать в следующем. В одном рассказала про каски. Что иногда они пользуются касками не по назначению, носят в них из деревни молоко. Его меняют на махорку. Им тоже выдают махорку. Смешно, конечно. Когда давали первый раз, они не хотели брать. Но другие девушки им объяснили, что в деревне за эту махорку их будут поить парным молоком. И они по очереди ходят за ним. Идти недалеко, километра три, но бывает, и еще меньше - деды выходят с кринками навстречу. Про еду Женя писала часто. Чтобы мама не волновалась за ее "слабые легкие" и "наследственное предрасположение к туберкулезу". А сама, когда повар ей бухал два полных черпака каши или густых щей, думала о них - о маме, о тетке. Эту бы кашу туда, домой. Разбавили бы ее, и хватило бы всем. Но главное - она в каждом письме исписывала целый листок вопросами. Как она, мама? Сколько теперь ночных дежурств? Приходится ли все еще помогать в операционной, или Людмила Николаевна уже выздоровела и сама работает? Много ли тяжелых? Как Инга Петровна, Тося, Агафья Петровна? Что пишет дядя Саша? Как тетя Полина? Приходит ли Зойка? Одна или с Маринкой? Какие новые слова говорит Маринка? (Это она спрашивала и в письме к самой Зойке.) Если бы не стеснялась, спрашивала бы, что во дворе, на улице, во всем городе, - так хотелось все знать. Но пока она только писала, а сама еще ничего не получила. Конечно, понимала, что письма теперь идут медленно, что мама, наверное, еще только недавно получила ее письмо отсюда с номером их полевой почты. Но все равно ждала. А когда другие девчата уже начали получать, и вовсе невтерпеж стало ждать. Каждое утро просыпалась с мыслью: сегодня будет письмо! А когда наконец получила… Они затеяли постирушку, и Тамара пошла за водой. Возвращаясь, еще с порога крикнула: "Черновой и Великановой - письма!" Женя слетела с крыльца, выхватила у дневальной из рук письмо. Разодрала конверт - так не терпелось скорее прочесть. Было всего три листка… Но ведь мамин почерк! Строчки красивые, ровные. И слова ее, мамины. Женя старалась читать медленно. Каждое слово. Назавтра после ее отъезда получили письмо от дяди Саши. Он поздравляет ее с окончанием школы и спрашивает, какие в аттестате отметки. О себе пишет мало. Только что нога "как в старое мирное время". Они ему уже ответили. Если она сможет, пусть тоже напишет. Тетя Полина по-прежнему работает много. Организовала ребят и вместе с ними по утрам, до открытия библиотеки, приводит в порядок порванные книги - они их подклеивают, сшивают и даже от руки переписывают недостающие клочки страниц. В госпитале все по-старому. Все спрашивают о ней, передают приветы. А дальше - вопросы. Почти целая страница одних только вопросов. Не жарко ли в сапогах? Научилась ли наматывать портянки? С кем из девушек подружилась? Чем они занимаются в свободное время? На сколько недель рассчитаны их курсы? Как ей даются занятия? Не надо ли чего-нибудь прислать? Женя сидела с письмом в руке. Девушки стирали, Вера Михайловна шила Тамаре-большой юбку, из двух сделала одну. Потому что на рапорт старшины ответили, что индивидуальный пошив рядовому составу не положен и пусть сами изыщут возможность обеспечить курсантов женского пола и нестандартного роста полагающимся обмундированием. Изыскали. "В количестве двух юбок". Хорошо, что Вера Михайловна умеет шить. Когда она сидит опустив голову и волосы перевязаны ленточкой, они совсем не похожи на мамины. - Женя, стирать будешь? Вода стынет. - Буду! На письмо она ответит завтра. Напишет об этой постирушке. И как обрадовалась письму. И как не терпелось скорее прочесть. Еще обязательно попросит, чтобы мама писала не только о тете Полине и дяде Саше. Чтобы побольше о себе. И главное, чтобы не волновалась, если некоторое время не будет письма, - их уже, наверно, скоро отправят на фронт.
7
Что она уже на фронте, Женя поняла не сразу. Она шла с Людой и Тамарой по деревенской улице. В одном дворе голые по пояс солдаты мылись у колодца. В другом сидели полукругом под навесом, а командир им что-то зачитывал. Правда, по той стороне улицы стояли под натянутыми маскировочными сетками танки. Но одни, без солдат. Только у самого крайнего примостился усатый сержант и что-то писал. Наверно, письмо домой. Им надо было в конец деревни. Шофер, который их подвез, объяснил, что санитарный взвод танковой бригады они и без расспросов найдут. Еще издали увидят - единственный тут новый дом, школа. А на калитке - флажок с красным крестом. "Вывозят раненых ночью, а то днем немцы простреливают дорогу". Во дворе школы под деревьями сидели и лежали раненые. Навстречу шел высокий военврач третьего ранга. Люда ему отрапортовала, что они "в составе трех санинструкторов прибыли в распоряжение…". А он ответил совсем не по-военному: - С прибытием вас, девушки. - И повел вокруг здания, мимо горы составленных у стены друг на друга парт к маленькому домику на заднем дворе. Открыл дверь и пропустил их вперед, в единственную комнату с голыми тюфяками на полу. - Устраивайтесь. - И почему-то добавил: - До вас тут никто не жил. Только один тюфяк был застелен. Рядом с ним стояла парта, вместо тумбочки. Из дырки для чернильницы торчал узкий обломок зеркала. В ложбинке для ручки - гребешок, мыльница, зубная щетка. А внутри, в самой парте белела стопка личного белья. Военврач вышел, и Люда бросила свой вещмешок на крайний тюфяк у стены. А Женя смотрела в окно, как военврач идет по двору. Туда, где раненые. Ночью их увезут. "А то днем немцы простреливают дорогу". Значит, немцы совсем недалеко. А они вот занимают тюфяки, в деревне солдаты просто моются у колодца. "До вас тут никто не жил…" Там, на курсах, ей почему-то даже в голову не приходило, что до нее на той же кровати спала другая девушка, что уже целый год там каждый месяц другие. Потому, что оттуда уезжали. А если тут пустеет… Во дворе сидят те, кому они должны помогать. - Пошли! - И сама удивилась, что словно дала команду. - Куда? - Тамара с Людой даже не поняли. - Туда, к раненым. - Но они же все с повязками. - Все равно. Им нужна не только медицинская помощь. - Она это сказала совсем как мама. Тогда. Они шли из госпиталя, в первый день. "Я хотела, чтобы ты, здоровая, научилась их понимать…" Вечером она напишет маме, что вспомнила ее слова. Что все время думает о ней. И про военврача, как сам повел их устраиваться. И еще - чтобы о ней не беспокоились, здесь тихо. Оставив вещмешки, они догнали военврача, и Люда почему-то опять доложила, что явились "для исполнения своих обязанностей". Он улыбнулся, спросил, как их зовут. Тамару с Людой попросил (так и сказал: "прошу вас") обойти всех, которые тут, во дворе, а ее - наведаться в учительскую, там тяжелые. Она заторопилась. В первое мгновение ей показалось, что вбежала в свою школу. Конечно, не в свою, но здесь все так же… Слева вешалки. Только бачок для кипяченой воды стоит в углу. А у них - под окном. Свернула налево. На первой двери висит табличка. "Учительская". А под нею еще написано мелом "палата". "Учительская палата"? Она открыла дверь. Прямо на полу, на тюфяках, вдоль обеих стен и под окном лежали раненые. Тяжелые. Женя двинулась в угол, где накрытый шинелью лежал майор. - Товарищ майор, разрешите обратиться… Не открыл глаз. - Товарищ майор… Она опустилась на корточки. Дышит. Только очень бледный. И руки белые… Вдруг ей показалось, что его руки еще больше бледнеют. Женя вскочила. Понимала, что должна казаться спокойной, пройти мимо остальных лежащих медленно. Но не могла. Выбежала. И по коридору бежала. И по двору. Подлетела к Тамаре: - Где военврач? - Не знаю. Сама увидела, он выходил из калитки. - Товарищ военврач! - Она бросилась догонять. - Там майор… который в углу на тюфяке в красную полоску… - Зачем она это говорит? Военврач сразу заспешил обратно. Она шла рядом, старалась не отстать. - Подожди тут, - сказал он уже в коридоре, у самой двери. - Но, может быть, я нужна буду? - Тогда позову. - Вошел. Закрыл дверь. Она прислушалась. Было тихо. Военврач не звал. Вдруг громко стукнули. В том конце коридора. Женя обернулась, хотела попросить, чтобы тише, но там солдат с одним костылем, держась за стенку, тяжело прыгал на одной ноге. Вторую, забинтованную, держал на весу. Женя рванулась помочь ему. - Подождите! Он оторвал от стены руку, и Женя даже пригнулась - с такой силой он оперся. А когда прыгнул, больно вдавил плечо. Она очень старалась напрячься, как при стрельбе, чтобы не так было больно. - Тяжелый я, - посочувствовал он. - Ничего… Опять прыгнул. - Знаю, что тяжелый. Но фриц, будь он проклят… А до двери еще много таких прыжков. Наверно, двадцать. Потом пока сойдут с крыльца. Пойдут по двору… Обратно она бежала. Болело плечо. Будто так и осталось вдавленным, ниже правого. Наверно, военврач звал. А ее не было. Чуть не налетела на него - он как раз выходил. - Ну как? - И сразу стало стыдно. - Извините, пожалуйста. - Ничего. Лучше позвать лишний раз. Она смутилась не поэтому… А потому, что спросила совсем как бабушка. Давно, когда маме делали операцию, а они ждали внизу, как только по лестнице спускался кто-нибудь в белом халате, баба Рина вскакивала навстречу: "Ну как?" - Побудь там. Только майору, если придет в сознание и попросит пить, не давай. Нельзя ему. Значит, ранение в живот. - Остальным можно? Он кивнул. Майор все так же лежал с закрытыми глазами. Не чувствовал, что она стирает ему со лба росинки пота. Зато второй, сержант, накрытый шинелью, еще издали чувствовал ее приближение, хотя ничего не видел - забинтована вся голова. Будто не голова это, а сплошной марлевый куль. Только оставлены открытыми ноздри и рот. И каждый раз, почувствовав, что она подходит, даже не к нему, а к кому-нибудь рядом, тихо спрашивал: - Скоро ночь? И Женя каждый раз оглядывалась на окно, хотя знала, что солнце еще и до полуденной высоты не добралось.
Его сосед - наверно, очень высокий, на тюфяке не умещается - наконец не выдержал: - Ну что ты заладил - скоро, не скоро. Еще осточертеет тебе тьма. - Нет! - закричал сержант неожиданно громко. - Мне спасут глаза! Слышь, спасут! Женя понимала, что тоже должна… Что должна сказать то же самое. Но только спросила: - Хотите пить? Не то сказала ему, совсем не то. Сержант умолк. Его губы сжались. Крепко. Может, чтобы удержаться, опять не спросить: "Скоро ночь?" Ей и самой казалось, что время тянется бесконечно долго, что солнце все на том же месте, а она здесь уже очень давно. Ходит между тюфяками. Майору вытирает пот со лба. Солдату под окном подает воду. Его соседу с перебинтованными руками помогает закурить. А невидящему сержанту на его нетерпеливое: "Скоро ночь?" - все так же отвечает, что не очень… Вчера, еще только вчера они были совсем здоровые. Майор, наверно, отдавал команды. А сержант ходил с непокрытой головой, ветер теребил волосы, и он видел. И этот, высокий, который не умещается на тюфяке, может быть, мылся в том дворе, голый по пояс. А тот, с перебинтованной грудью - ему даже дышать больно, - тоже сидел около танка и писал домой письмо. Еще вчера они были такие же, как все. Вчера… Их вынесли с поля боя. И перевязали. Этому, высокому, наложили шину. На курсах она училась этому - перевязывать, выносить, оказывать первую помощь. И почему-то совсем не думала, что с ними будет потом. Ночью их увезут отсюда. В госпиталь. Но если врачи не смогут… Мама же иногда говорила: "Врач был бессилен". И этот сержант теперь уже всегда должен будет спрашивать у других, скоро ли ночь. Ходить с поводырем. Или выстукивать перед собой дорогу палочкой. А главное - ему все время будет темно… Женя закрыла глаза. Но сразу открыла - так это было страшно! А этот, с шиной на ноге… Если раздроблена кость, ему ампутируют ногу! И вместо ноги будет круглая деревяшка, как у старика сапожника, Степана Матвеича. Но он же молодой! Наверно, ходил на танцы… Женя вздрогнула - вошел военврач. От неожиданности показалось, что он похож на того, с шиной. Тоже красивый. А военврач даже не обратил на нее внимания, пошел прямо к майору. За ним шли два санитара с носилками. - Товарищ майор… - Он подождал. - Иван Порфирьевич! Не ответил, конечно. Военврач нагнулся. Проверил пульс. Приподнял майору веко. А она поила того, с перебинтованной грудью. Нарочно заслонила его. И сама не смотрела. Потом санитары переложили майора на носилки. А ей военврач сказал: - До ночи ты свободна. Спасибо. Она вышла. Побрела по пустому школьному коридору. Вышла на задний двор. Там пусто, никого… В палате все поняли, почему майора выносят. И каждый знает, что и его могут так… А ничем не выдали, что знают. Она тоже должна… Она обязательно должна научиться… Это называется "владеть собой". Женя уставилась на рябину. Тут просто школьный двор. Растет рябина. Листочки шевелятся на ветру, будто перебирают в воздухе что-то им одним видимое. А скворечник, наверно, примотали к березе мальчишки. И подсолнух у домика посадили они. Баба Рина очень любила семечки. Когда ходила на рынок, обязательно приносила стакан семечек. А осенью - по три стакана. Ссыпала в свой черный мешочек. Мама улыбалась: "Вы у нас, как белка, запасаетесь на зиму". Надо написать письмо маме. И все равно стояла, смотрела на рябину. На примотанный к березе скворечник. На подсолнух. "Здравствуй, мам!" Надо как всегда - "мам". Если напишет иначе, мама подумает, что она "скулит". А она вовсе не скулит. Просто в учительской лежат тяжелые. Майора унесли… Нет, об этом она не напишет. Только о том, что уже здесь, вместе с Тамарой и Людой. Спать они будут в домике школьного сторожа, на тюфяках. Громыхнуло. Гроза? Женя взглянула на небо. Ведь солнце. Опять. Еще! И вдруг поняла! Помчалась к домику, там сумка. Схватила. На ходу успела заметить, что и между их тюфяками стоят парты. Наверно, Тамара с Людой принесли. Во дворе раненые, кто как может, спешат к вырытым тут окопчикам. Надо бы им помочь, но Тамара уже за калиткой, бежит туда, в поле. Она тоже побежала. Опять грохнуло, и земля словно качнулась. Женя упала. Прижалась к земле. Но сразу подняла голову. Тамара там, впереди. Она тоже поползла. Но так очень медленно. Снова вскочила и побежала. - Ложись! На бегу обернулась - кто кричит? - Ложись, дура! Не видишь, "юнкерсы"! Она плюхнулась на землю. А где он, который кричал? Женя подняла голову. Зовет? Чуть высунувшись из-за кустарника, машет: - Сестричка, давай сюда! То дура, то сестричка. Подползла. Солдат быстро кивнул ей в сторону дерева: - Там он. - И сразу уполз обратно в кустарник. Оказывается, к пулемету. Начал строчить по пролетавшим "юнкерсам". А второй солдат, у дерева, держится за плечо. - Куда вас? Ведь сама видит. Из-под пальцев, зажавших плечо, сочится… Надо разорвать рукав, освободить… - Ты что, спятила? Но она уже разодрала. Только руки дрожат. Крови много. Надо остановить. - Потерпите… Я… я буду осторожно. Пальцы очень дрожат. А кровь все равно просачивается. Надо было еще подложить. Теперь под мышку. Вокруг шеи, чтобы держалось. Когда училась, руки не дрожали. И не было этого грохота. Они перевязывали друг друга. Не было больно. А ему… - Не очень больно? - Давай, давай. - Я сейчас. Уже скоро… Хоть бы не угодили сюда. Его надо отвести в школу. - Пойти сможете? Не расслышал. - Пойти сможете? Недалеко, в школу. - А по самолетам ты, что ли, будешь бить? Ладно, спасибо. - Вам надо обработать рану! Понимаете, я только перевязала, а врач будет обрабатывать. Он уже не слушал. Пополз. Но ему же нельзя! Вдруг Женя увидела, как из-за дальнего бугра, пригнувшись, выбежали трое. Нет, четверо. Последний почему-то странно метнулся в сторону. Упал! Она рванулась туда. Понимала, что надо ползком, но так очень долго. И она бежала, пригнувшись, туда, где он упал. Уже недалеко. - Куда вас? Это там, на курсах, надо было спрашивать. Здесь не надо, видит же. С голенища стекает кровь. Но стаскивать сапог нельзя. Если перелом, будет смещение. Опять ухнуло. Еще. Совсем близко. Их, наверно, видят. Надо оттащить его. Туда, за дуб. Она схватила старшину под мышки, потянула, но даже с места не сдвинула - тяжелый очень… - Я сам… - Нельзя! Будет смещение. Я сейчас… Сейчас… - Она еще больше напряглась. Еще. Застучало в висках. А его никак не сдвинуть с места. - Я… помогу… - Он чуть оттолкнулся. Здоровой ногой. Все равно еле сдвинулись. А в висках стучало очень громко. И перед глазами вдруг запрыгали какие-то мошки. Множество черных мошек. Даже когда глянула на небо, они были. Носились. И все равно тащила, - тут открытое место, их видят. Но все-таки она отпустила его. Чтобы чуть передохнуть, пока хоть немножко стихнут молотки в голове. Мошек стало меньше. Чем глуше стучало, тем их меньше. Опять поволокла. И сразу вернулись - этот стук молотков в голове и черные мошки перед глазами. Уже недалеко. А старшина очень тяжелый. И земля неровная, в бугорках от кротовых нор. Ему больно. Но он терпит, стон сам вырывается. Отпустить все равно нельзя - тут открытое место. Их видят. И его надо перевязать. Потерял много крови. Хоть бы до тех кустов дотащить. Еще немножко. Сейчас она перевяжет. Сейчас. Разрежет сапог. Чтобы не было смещения, ногу надо зафиксировать шиной. Но ведь шины нет. Вдруг над головой что-то со свистом пронеслось, посыпались листья и еще что-то мелкое, твердое. Застучало по спине, плечам… Она зажмурилась, сжалась. Наконец открыла глаза. Старшина лежит, смотрит на нее. Только весь усыпан листьями, ветками, желудями. Так это были желуди! Только желуди и комья земли! Женя вскочила. Неожиданно увидела совсем близко на земле - раньше ее тут не было - ветку. Ее, наверно, срезало осколком. Из нее можно сделать шину! Будет почти как настоящая. Военврач шину похвалил. Не сразу, когда увидел, - тогда, казалось, даже не обратил внимания, - а потом, ночью. В перевязочной уже никого не было, он уходил последним. Она кончала стерилизовать инструменты. И военврач, проходя мимо ее примусов, почему-то остановился. Смотрел, как медленно, будто тоже устало, булькает в стерилизаторе вода. И неожиданно сказал: - А ногу ты зафиксировала правильно. - Правда?! - И самой стало неловко, что так обрадовалась. Он вышел. Женя осталась одна в этом бывшем классе. Парты во дворе, доска задвинута в угол. На нее брошен халат. Посередине стоят операционные столы. То есть они обыкновенные - один, наверно, из учительской, а второй от настольного тенниса. Но на них простыни. В бурых пятнах. Оттого, что тут лежали раненые, им обрабатывали раны. На обоих столах сразу. Начсанбриг Вера Степановна и военврач Юрий Александрович. Теперь никого нет. Остались окровавленные простыни. Над ними свисают две автомобильные фары, будто огромные голые зрачки, по одной над каждым столом. Но светят они тускло, хотя динамо за окном урчит очень натужно, вырабатывая для них свет. Вдруг Жене стало невмоготу. От этого тусклого света, оттого, что окна наглухо замаскированы, что на простынях столько крови. Она зажмурилась. Но все равно видела. И с закрытыми глазами видела. Эти пятна. Столы. Автомобильные фары над ними. Слышала гудение обоих примусов. Даже стоны. Стоны, которые тут раздавались всю ночь. Одних раненых уносили, других приносили. А она собирала липкие от крови инструменты, опускала в тазик. Вода сразу розовела. Потом их кипятила. В стерилизаторах булькала вода. Как теперь. Она разлепила веки. Все так же. Бурые пятна на простынях, тусклый свет автомобильных фар… Неожиданно они мигнули. Еще раз. Наверно, предупреждение, что сейчас их выключат. Она погасила оба примуса. Успела вылить из стерилизаторов воду, и свет погас. Стало темно. И очень тихо. Теперь ей тоже можно уйти. Лечь спать. Но она сидела, прислонившись к стене, закрыв глаза… А казалось, что выходит. Тихо прикрывает за собой дверь. Идет в учительскую. Там сержант с забинтованной головой. Знает ли он, что уже ночь? Надо ему сказать. Сейчас ночь. Майор не сознавал, почему его выносят. А домой на него пришлют похоронную. Готовое, напечатанное извещение. Только фамилию впишут от руки. Тоже, наверно, фиолетовыми чернилами.