По новым правилам выходило, что жизнь с этой стороны границы ничего не стоит. Как оказалось, противопоставить татарину нечего, и дело не в заурядной стычке. Здесь все было не так, начиная с того пещерного старика у дороги, с убогих глинобитных домов Ташкургана, с босоногих детей, любопытными взглядами провожавших колонну. Ремизов вздрогнул, дети – а их много сбегается к дороге – смотрели на солдат исподлобья, с тревогой, и уж точно никто не размахивал руками, посылая привет. Это другой мир, свое место в нем надо завоевывать, чтобы суметь защитить себя, отстоять, когда придет срок.
И он менялся… Армия методично выбивала из него мягкотелость, как бы подготавливая к следующему акту судьбы. Выработанная им за полгода жесткость еще не стала жестокостью, а волевые решения – средством унижения слабых, но в его поступках все чаще чувствовалась резкость, а иногда и агрессия. Был ли он готов во всех смыслах пройти по трупам и для самоутверждения, и для того, чтобы просто выжить? Ремизов этого не знал, но зато мог точно сказать, что он по-настоящему ненавидел. Ничего нового – несправедливость, только и всего. При таком раскладе этому лейтенанту, юнцу, следовало объяснить, что такое справедливость в новых условиях, дальше он все сделает сам. А ненависть не даст ему остановиться, пока в его теле теплится жизнь.
Гайнутдинов хищно улыбнулся и, уже уходя, процедил сквозь зубы:
– Лучше позаботься о своей шкуре, а там посмотрим, кто и сколько стоит – Он был старше на несколько лет и на многие вещи смотрел иначе.
К ночи вошли в Пули-Хумри. Шел дождь, потом он превратился в ливень. Машины тремя колоннами подходили на стационарную заправку. Механики под потоками воды выскакивали из люков, месили глинистую жижу, вставляли толстые шланги в горловины баков… Сыро, холодно. После дневной жары остро чувствовалось приближение гор, это они останавливали теплые потоки воздуха, охлаждали их и заставляли проливаться затяжными дождями. Март – он и есть март, а в России сугробы только оседают после долгой зимы.
Ремизов с наводчиком-оператором Маратом Турановым ужинал в башне машины консервами из сухого пайка. Зануда-желудок наконец-таки успокоился, ему в топку сегодня годилось все: и холодное мясо с жиром, которое иногда бывает самым вкусным мясом на свете, и сухари из ржаного хлеба, и сахар вприкуску с холодной водой из фляги. Это дорога – весь день в люке под солнцем, под встречным ветром, а теперь и под дождем, поэтому с небольшими перерывами и есть хотелось почти весь день. Туранов стеснялся командира, в нем чувствовалось привитое с детства уважение к старшим, природная сдержанность, а они вот уже двое суток трутся плечо о плечо в башне БМП. Хороший наводчик, он за неделю разобрался в устройстве орудия, в электрооборудовании, а на единственных стрельбах поразил все мишени, отчего командир взвода испытал и удовлетворение, и некоторую уверенность в их общей безопасности.
– Туранов, ты что мясо не ешь? Хватит скромничать. Мы не дома – на чужбине, а впереди долгий путь.
– Товарищ лейтенант…
– И не оправдывайся. Холодное, правда, но не нам выбирать…
– Мы в следующий раз банки на костре разогреем.
– Разогреем, да… Кончился бы этот нудный дождь. Льет, как осенью.
Дождь продолжал все так же монотонно стучать по башне, по триплексам, сырость просачивалась сквозь уплотнители башенных люков, пропитала воздух, набухала крупными каплями на внутренней обшивке машины. Постепенно стала влажной и холодной одежда. А в триплексах все тот же туман, обволакивающий мокрую колонну, разбухшую землю под гусеницами и синие струи дождя.
– Ты вот скажи, что в Коране про свинину написано и как узбеки к этому относятся? Я, например, нелепых запретов не понимаю. Мясо как мясо, обычная еда, а если для кого-то жирная, так это совсем другое дело. Мы, русские, северный народ, у нас таких ограничений нет. Иначе в старину среди снегов и морозов не выжили бы. Самой большой ценностью всегда были хлеб и соль.
– В Коране много чего запрещено, кто-то соблюдает все, как написано, кто-то нет. Вино вот тоже пить нельзя. Но в жизни многое изменилось, и Аллаха не все почитают, и обряды не соблюдают.
– Хм, и в России Бога ни во что не ставят.
– А свинья считается грязным животным, поэтому ее мясо есть нельзя. Правда, на войне или в пути этот запрет с аскера, воина и со странника снимается. Товарищ лейтенант, а мы ведь на войну едем?
– Да, Марат, на войну. На твою долю полгода достанется, осенью – домой, а вот молодым – на полную катушку. И мне с ними за компанию – долгая канитель.
Назавтра предстоял перевал Саланг. Про него говорили много, самый высокий тоннель в мире – три тысячи пятьсот метров над уровнем моря, – несколько километров длиной, несколько галерей. Наверное, он хорошо охраняется, если "духи" до него до сих пор не добрались. Подходили к нему настороженно. Дорога, завязанная в крутой серпантин, на подъеме, на всем протяжении скалилась обрывами и пропастями, заглядывали в них с восхищением и ужасом. Усачев опасался за своих механиков: никто из них не был знаком с серпантином, а их удовлетворительные оценки за вождение на полигоне не давали ему никакой уверенности. Первый раз, как экзамен. Тем не менее никто из них особенно не дрейфил. Отдавая перед выходом боевой приказ, комбат каждому механику-водителю не в глаза, а в душу заглянул: "Дисциплина на марше! Дистанция! Скорость! На обочину не съезжать – в грунте могут быть мины!" Высокого роста, он смотрел на механиков сверху, из-под сдвинутых у переносицы бровей, яростно сверкая зрачками, и его слова доходили, куда нужно, аж до самых печенок. Что тут скажешь, комбат внушать истину умел.
Не любил он дороги. Словно терял одну точку отсчета жизни и не приобретал другой, зависал в пространстве, во времени, в паутине нервных клеток. Дорога для него всегда была неопределенностью. Раньше монотонный стук вагонных колес вызывал у него приступы какой-то неисследованной аллергии, теперь же его раздражала эта незнакомая трасса, на которой то и дело встречались разбитые и сожженные машины. Он не чувствовал точную степень риска, не был уверен в возможностях своих офицеров и с тревогой ожидал каждого крутого поворота, каждой нависающей скалы. Представитель штаба округа ему доходчиво объяснил, что их будут вести от поста к посту, там люди грамотные, обкатанные, что разведывательные сведения показывают благоприятную обстановку. Конечно, с такой броневой мощью мало кто захочет связываться, но… Надо добраться до новой точки отсчета, и все встанет на свои места.
На комендантском посту у Саланга их остановили. Старший лейтенант в белом шлеме с буквой "К" подошел к комбату, представился.
– Товарищ подполковник, нас ориентировали на ваше прохождение, надо будет подождать. Очистим для батальона тоннель, тогда и пойдете. Должен напомнить меры безопасности. Строго выдерживать дистанцию. Случится затор, сразу глушить двигатели, вентиляция слабая, люди могут угореть. При выходе из тоннеля не останавливаться, пока не выйдет вся колонна. Трасса с той стороны будет чистой, получу сигнал, дам вам отмашку, тогда – вперед.
– Хорошо у вас дело поставлено.
– Таков порядок, – офицер улыбнулся после неожиданной похвалы, – а как иначе?
– Много техники в день проходит?
– Хватает, мы их колоннами считаем, но, в общем, тысячи машин. Наши армейские колонны организованные, само собой порядок есть, а вот с афганцами беда. Машины у них старые, обогняют друг друга, а начнут выяснять отношения – базар настоящий.
– А насчет безопасности как тут?
– Все надежно. Слишком большая высота. Духовские наблюдатели, конечно, пасутся, радиоперехват идет ежедневно. Другое дело на подъемах и спусках, особенно на южном Саланге, там бывает жарко…
Прошли! И сразу отлегло от сердца. Даже солнце стало светить иначе, по-весеннему задорно и радостно. Во власти предчувствий Усачев ожидал чего-то страшного, словно тромба в сосудах и инфаркта, и вот оно не свершилось. Колонна, гулко стуча клапанами дизелей, крадучись сквозь желто-синий туман, вынужденная дважды останавливаться в тоннельных переходах, наконец-таки вырвалась из горной утробы. Как обычно, помотали нервы "газоны" минометной батареи, двух пришлось тащить на тросах, когда они заглохли, их моторам, снятым с консервации, не хватало воздуха. Командиры с трехминутным интервалом доложили о прохождении галерей, последним подал голос в эфире зампотех Петрович, его тыловое замыкание с тягачами шло последним. Значит, все. Пехота справляется, грех жаловаться, первый экзамен батальон сдал. Повеселевший Усачев наблюдал, как на поворотах, на спуске приседают на передние катки и заносят корму его машины – оказалось, они умеют писать эти чертовы виражи. Он настраивался на худшее, как обычно, лучше быть готовым к испытаниям, тогда они не застанут врасплох.
В ожидании прохода батальона на встречной полосе, на обочине, растянувшись на долгие километры, томились десятки и сотни автомашин загадочного происхождения. Как ни странно, судя по фирменным знакам на радиаторах, это были "Мерседесы", "Тойоты", КамАЗы, ЗИЛы, но все остальное обличье говорило за балаганные повозки огромного бродячего цирка или цыганского табора. Почти поголовно разбитые, они не имели и определенного цвета, а буквально пестрили радугой соцветий, фотографиями индийских актеров, украшениями из бархата на стеклах, надписями арабской вязью, надстройками на кабинах и кузовах. Каждая такая машина, бурубухайка, представляла собой как минимум картину, а весь ее цыганский антураж – непременную гордость хозяина. Водители сидели на корточках вдоль обочин, оживленно беседовали, с интересом наблюдали за новенькими БМП. Их ожидание могло быть долгим, они это знали, потому что все на дороге подчинено законам войны, а их дело – доставить груз по назначению и при этом не получить случайный осколок или пулю. Разного возраста, холостые и женатые, они были солдатами этой дороги.
Теперь впереди расстилалась дурманящая весенними запахами зеленая долина, земля обетованная, городок Джабаль-ус-Сарадж, лежавший у подножия хребтины Гиндукуша, а дальше и Чарикар, крупный населенный пункт, перед которым Усачев планировал сделать привал для колонны. Но все вышло иначе.
Еще неясные уху, где-то за изгибом трассы раздались глухие взрывы. Комбат дал короткие указания головной походной заставе сбавить обороты, усилить наблюдение и быть в готовности открыть огонь. На всякий случай… А внутри приятно похолодело. У него всегда так случалось перед принятием серьезного решения, сжимается пружина, собирается в плотный комок воля, в голосе появляется твердость и уверенность, ход мыслей становится четче и определенней. Уже где-то ближе и более различимо разорвался снаряд, судя по всему, танковый.
– "Канат-200"! – полетел по радиоволнам циркулярный позывной батальона. – Я – "Коломна", дистанцию не сокращать! Наблюдать в секторах! Быть в готовности к открытию огня! Дисциплина в эфире!
Мамаев коснулся его плеча, а потом наушников на своей голове:
– "Ведущий" на связи, на своей частоте.
– Давай сюда, – он взял шлемофон связиста, – я – "Коломна", прием.
– Я – "Ведущий", остановите "коробочки", впереди бой, там разберутся без вас. Ждите моих указаний. Прием.
– Вас понял, прием, – и, обернувшись к Мамаеву, крикнул ему в ухо: – Всем стой, дистанция десять метров, на обочину не съезжать! Вести наблюдение.
Колонна встала. Не далее чем в двух-трех километрах в "зеленке" поднимались облака коричневой пыли от разрывов снарядов, в разные стороны разлетались куски стен и земли, лохмотья виноградной лозы, ухали орудия, и в паузах между выстрелами слышался дробный стук крупнокалиберных пулеметов. Водители афганских машин, побросав разукрашенные колымаги, убежали от дороги подальше и прятались в канавах, воронках, опасаясь, что душманы подожгут и их грузовики. Кто знает, что у них на уме. Успокаивало только то, что десятки приземистых боевых машин остановились рядом с ними и, развернув стволы в обе стороны, прощупывали сквозь прицелы каждый дувал, каждую щель или пригорок.
На бронетранспортере к комбату подскочили комендачи.
– Вы "Коломна"?
– Я. Командир батальона подполковник Усачев. А что там?
– Да ничего, все в порядке. Приказано вас придержать до прояснения обстановки, так сказать. Чтоб вы тут без особенной инициативы, а то мало ли что…
– Не понял.
– А что тут понимать. Бывали разные случаи, тельник на себе рвут, рукава засучивают, так сказать, и в бой, а нам потом трупы таскай. Непорядок. Каждый своим делом должен заниматься. – Усатый, немолодой прапорщик в таком же белом шлеме с буквой "К", как тот старлей перед Салангом, объяснял толково, он бы вполне смог работать вахтером в каком-нибудь солидном учреждении или вышибалой в кабаке. – А там что… Там, обычное дело, "духи" на трассе засаду устроили, выпустили две гранаты в машину сопровождения, в БРДМ.
– Ну и… Попадание есть?
– В том и дело, что есть. Первая мимо, вторая – в цель, насквозь оба борта. И головной тягач с топливом подожгли. Они ведь, сволочи, всегда так делают, на самом деле им наливники нужны. Но пока броню не выведут из строя, за колонну не берутся. Так что вы застряли, придется обождать.
– А что с экипажем БРДМ?
Комбату не хотелось перед таким маститым прапорщиком и сержантом казаться сентиментальным новобранцем, но этот вопрос вырвался у него сам собой, со смесью тревоги и любопытства в голосе, прапорщик говорил о событии и ничего – о людях.
– Есть потери, куда же тут без них. Водитель, так сказать, как всадник, то есть без головы, угораздило парнишку, наводчика посекло осколками, командир взвода сопровождения жив, вообще-то чудом уцелел.
– Это что, тоже обычное дело?
– Да нет, не совсем. Обычно гранатометчик не успевает зарядить вторую гранату. – Комендач так и не понял вопроса и продолжал рассказывать азбуку дорожной войны. – По ним, скорее всего, два расчета стреляло. А может, и башенный наводчик замешкался, не успел ответить. Вот вас бы не стали трогать. У вас тут столько орудий, вам полминуты хватило бы, чтобы на пятьсот метров от трассы все выбрить начисто. Они же не самоубийцы, они ведь что, они деньги зарабатывают. Тем более что здесь таких машин, как ваши, мало.
Усачеву не приходилось раньше оценивать истинную огневую мощь своего батальона, и слова прапорщика-комендача для него прозвучали настоящим открытием, это согрело.
– С тобой поговоришь – всю обстановку разведаешь.
– Так ведь дорога. По ней и машины, и грузы, и все новости движутся, так сказать. В одном конце аукнется, в другом – откликнется. Да, ничего, товарищ подполковник, пообвыкнете, оно все проще станет. А что до душманов, сильных они не трогают – они слабых бьют. Это же как два пальца… Ну вы поняли.
– Но чтобы ответить на выстрел, надо увидеть, откуда стреляют?
– Это, как придется, а главное – не слишком много думать. Выстрел гранатомета, конечно, видно, но здесь другие правила. Жизнь, она учит. Увидел – не увидел, неважно – бей, так сказать, пока цел. На огонь надо отвечать немедленно, по направлению или в секторе стрельбы сразу со всех стволов.
– Короче, кто под гребенку попадет…
– Выходит, что так. А как по другому-то? По-другому не выживешь, сожгут.
Этот прапорщик, случайный встречный, которого завтра он, возможно, даже и не вспомнит, читал ему, как с листа, как Библию, основы нового мироздания, просвещал, под руку вводил в грязный храм войны. Война не ведает корысти, она честна и открыта, на войне враги знают друг друга в лицо. Но если она примет твою молитву, твою веру, то, ради чего ты взял в руки оружие, поможет пережить любую боль и сохранит душу.
– Сам-то давно в этих краях?
– Полтора года уже есть, до дома немного осталось. Без нужды и без повода стараюсь не вспоминать, так оно легче. Но, глядя на вас, свеженьких, как не погрустить. Как там Союз, как Ташкент?
– Все так же. Женщины в юбках, водка – пять-тридцать, в "Заравшане" красную икру дают, скоро каштаны распустятся.
– Эх, хорошо дома! А здесь все, как в кривом зеркале, так сказать, наоборот. И женщины в парандже, и водка – сорок чеков, сумасшедшие деньги, а "зеленка", будь она неладна, лучше б никогда не распускалась. Вот дотяну до сентября – и вперед, домой.
– Ты там быстрее всех нас будешь.
– Сплюньте через левое плечо, на всякий случай, так сказать.
Из-за этого происшествия, из-за сбоя в графике движения и большого затора на трассе "Ведущий" протянул колонну за Джабаль-ус-Сарадж и остановил у КПП, что находилось почти напротив входа в Панджшерское ущелье, здесь и дал команду на привал. Выбравшись из машин, механики проводили контрольный осмотр, который в пути никогда не бывает лишним. Офицеры пятой роты, разминая ноги, по привычке потянулись к четвертой, в голову колонны, там Козловский уже успел познакомиться с местными танкистами, охранявшими дорогу. Закурили.
– Мужики, говорят, что "духи" нас не ждали, иначе не стали бы у нас под самым носом спектакль устраивать.
– Для них наливники – лакомый кусочек. Горят, как факела.
– Если с соляркой, то как факела, а если с бензином…
Новый знакомец, танкист без знаков различия на комбинезоне, был не особенно расположен к разговорам, но как не покурить за компанию, когда перед этими желторотыми студентами-первокурсниками он почти профессор с кафедры боевых действий. Бледнолицые, чуть напряженные, нелепые в своей свежей форме, они только-только из Союза и даже пахнут по-другому – домом.
– Представляете, у них дороги начали строить только лет тридцать назад. – Марков процитировал информационный бюллетень, прочитанный перед отправкой в Афганистан. – Здесь шофер был что у нас космонавт, очень уважаемый человек.
– Теперь водилам не позавидуешь. Они – смертники.
Танкист знал, что говорил, перед его глазами каждый день проходили тысячи машин, и все они везли свой ценный и бесценный груз, давая жизнь и людям, и экономике. Именно они и являлись целью душманов.
– Они своего почти ничего не производят. Ну там рис, кукуруза, кишмиш, шерсть, каракуль. Ну это на прокорм, а больше-то ничего, – продолжал цитировать Марков.
– Если ты – мурза, то хватит и на прокорм, и на все остальное, а если ты от сохи, то либо всю жизнь гнись над этой сохой, либо вливайся в рабочий класс и – на дорогу. По-другому не заработаешь, вся страна от дороги кормится. Вот и весь выбор. И все в соответствии с историческим материализмом, – сделал ремарку и Ремизов.