В тени под навесом неподвижно сидела молодая женщина. Она не обращала внимания на чужих солдат, безучастно смотрела перед собой, воспринимая происходящее как испытание, данное Аллахом. Усачев оторвал взгляд от ручья. Хорошо одета, даже изысканно для этого кишлака, судя по тому, что он уже успел увидеть в других домах. "Завтра пойду с четвертой ротой, надо Аликберова посмотреть, начальник штаба вечером доложит, как у него идут дела, но надо иметь и свое мнение". Густые черные волосы небрежно спадали на плечи, их так же небрежно прикрывала черная с люрексом косынка. Лицо открыто. Женщина была непозволительно красива, и Усачев наконец-то это заметил. Он испытал внезапный прилив восхищения и потому с нескрываемым интересом продолжал рассматривать это прекрасное творение природы. Их взгляды встретились и задержались, он не смог оторваться от ее удивленных, любопытных глаз, но вдруг в мгновение они отразили неподдельный испуг: ни один мужчина в этой стране не мог так смотреть на женщину, ни одна женщина не имела права ответить на такой взгляд. В спешке юная азиатская дева набросила на лицо косынку и отвернулась.
Гайнутдинов вытащил или, точнее, выволок из проема двери, из темноты на свет, прятавшегося в глубине дома афганца. Мужчина недолго щурился, а потом выражение его лица стало отчетливым и выразительным. Злоба. Глухая неприкрытая злоба. По виду ему было лет сорок-шестьдесят, точнее Усачев определить не мог, оставалось теряться в догадках, судя по крепким плечам и осанке – сорок, судя по морщинам на шее и лице – шестьдесят. Гго руки связаны за спиной жгутом, он не сопротивлялся, но тяжело молчал, его тело побеждено, душа – нет. Взгляд, полный ненависти, распространял вокруг себя ауру войны. Это и была война.
– Товарищ подполковник, мы его в подвале нашли, связали на всякий случай, крепкий парень и смотрит, как волк.
– Спроси, почему он прятался и почему так смотрит. Хусейнов, давай, переводи.
Тот бросил несколько фраз, в ответ – тяжелый взгляд из-под сдвинутых бровей и упорное молчание.
– Мы выполняем свою работу может быть, мы его обидели чем-то?
И снова молчание.
– Проверьте документы. Надо разобраться, кто он такой.
– Документов нет.
– Ладно, заберем его с собой, сдашь его "хадовцам".
Непозволительно красивая женщина бросилась к Усачеву, упала на колени, обхватила его ноги и устремила к нему умоляющий взгляд. Из ее испуганных глаз текли крупные слезы, сбивчивые непонятные слова натыкались друг на друга, в них отразился страх. Никто и никогда не просил так Усачева, никогда он не видел таких слез. Но он остался холоден, командир не должен отменять своих решений, даже если об этом просит женщина.
– Хусейнов, что она говорит?
– Это ее муж. Говорит, что он тяжело болен, безумен, не понимает, что делает.
– Он ничего не делает, он просто нас ненавидит. Мы не будем его убивать, сдадим местным властям. Переведи.
И после сказанных слов женщина не унималась.
– Она говорит, что "хадовцы" живым его не отпустят, убьют.
– Поздно, милая, не проси. – По его лицу пробежала тень раздражения, но взгляд тут же обрел твердость, решение принято. – Все в руках Аллаха, ты это знаешь лучше меня.
Письма? О, это осталось в какой-то другой жизни, когда он, московский курсант, грыз гранит военной науки и жирный дерн на полигонах средней полосы России. Это была любовь. И это были письма о любви. И надо же, все растрачено за эти трудные, как пересеченная местность, за эти быстрые, как росчерки трассирующих пуль, годы военной службы. Они все тогда любили, мальчишки – девчонок, девчонки – мальчишек, это такой возраст, когда нет ни камней в почках, ни камня за душой. Время необъятных возможностей и есть время любви!
"Какие чувства теперь, когда вместе прожито семнадцать лет и мы порядком надоели друг другу? Нелепость, все чувства высохли, как горный родник. А если нет, то что тогда? Что приходит на смену любви – опустошенность, привычка? Как я оказался здесь, в этой стране, на самом краю света, среди песка и щебня, среди овечьего навоза, под горячим ветром и под прицелами чужих автоматов? Это мое испытание?"
Усачев устало вздохнул, и его мысли потекли совсем в другом направлении: "А девка хороша. Если бы не их строгие мусульманские порядки, стала бы шлюхой, точно. Как смотрела, какие глаза! Это не мурашки по коже, это – озноб, это – молнии в сердце! Надо же, придумала сесть среди двора для публичного обзора, а как испуг изобразила! Артистка! От мужа отводила, внимание отвлекала, собой жертвовала. А этот старый козел трахает ее и не ценит, подставить решил. Наверняка это он приказал ей устроить публичную демонстрацию для шурави. И где она нашла такого урода? Теперь останется одна, такие, как он, не возвращаются".
К нему в комнату, кашлянув негромко для приличия, вошел Савельев.
– Товарищ подполковник…
– Оставь эту официальность, мы одни.
– Иван Васильевич, письмо вам. – Он протянул комбату белый плотный конверт с потрепанными от долгой пересылки краями. – Первое?
– Да, первое. Ладно, прочту. – Ему не терпелось сразу же вскрыть этот конверт, еще пахнущий руками жены, но он не хотел делать это при своем начальнике штаба.
– Только что был у оперативного дежурного. Плохие новости, Королев ввязался в бой, у него в батальоне потери, среди офицеров есть убитые и раненые.
– Надеюсь, ты помнишь наш недавний разговор, – в воздухе повисла тяжелая пауза. – Мы меньше месяца здесь, а нам уже предъявили счет.
– Да, предъявили… Первому батальону… Он везде был первым, вот и теперь. А разговор помню, могу только повторить, игры в боевую готовность закончились.
– И наша очередь недалеко. Но вернемся к делам. Что у нас в четвертой роте?
– Аликберов неплохо себя показал, попусту не суетился. Ну о происшествии вы знаете.
– Как это вышло?
– Все слишком просто. Взводный Турпалов, тот, что недавно из прапорщиков, бросил в подвал гранату. Там темно, клети, коридорчики, ступени, всего накручено, в общем, черт ногу сломит. В принципе понять можно, все зависит от ситуации. Но…
– Продолжай. Что – но?
– Он это сделал не из опасения. И не по расчету. Покуражиться хотел, бросил и все. Ему было безразлично, есть там кто, нет. А там ребенок… Прятался, наверное. – Савельева коробило оттого, что в это время он сам находился в четвертой роте и косвенно причастен к невинной крови.
– Я командиру полка доложил. Карцев сказал, что с царандоем все уладит.
– Хорошо, что уладит. С нашей прокуратурой так просто не уладишь.
– Что с этим бывшим прапорщиком делать будем?
– С Турпаловым? Да ничего. Понаблюдаем. Для войны все сгодится, и такие нужны, не на курорте же мы.
– Ты действительно так думаешь?
– Иван Васильевич, я же не в друзья его беру.
Савельев ушел.
"Милый мой, хороший! Как ты там? Я даже спрашивать не знаю о чем. Жду твоего письма, поговори со мной…
А у меня новость. Устроилась на работу, теперь буду экономистом в универмаге на рынке. Сначала меня приняли в "Салон красоты" бухгалтером на правах главного, я боялась, что не справлюсь, я ведь уже давно не работала бухгалтером, но директриса уговорила. А потом уговаривала, чтобы я не уходила, наверное, я ей приглянулась. То работать негде, а то сразу в двух местах предлагают.
В воскресенье ходила с детьми в церковь. Прослушали службу, помолились за тебя, как сумели, свечки за здравие поставили, а я поплакала. Нам все замечания делали, то не так руки держим, то крестимся неправильно. В общем, умных вокруг много…"
Не дочитав до конца, Усачев уронил письмо на грудь, его ресницы вздрогнули в последний раз и слепились в крепком сне.
…Это был странный музей. Здесь требовалось ко всему прикоснуться, все потрогать. Если ты не решался так поступить, вещи сами тянулись к тебе. Материя обволакивала плечи, рукоятка старого кинжала раскрывала кисть руки, экспонаты втягивали тебя, окружали, словно брали в плен. Присядь на кушетку, отдохни, возьми пиалу с чаем, попробуй плов – он настоящий, съедобный, – вглядись сквозь чадру, увидишь лукавые глаза, вдохни дым очага – он незабываем. А пыль… Это нестрашно, ветром времен сдует все или хотя бы сквозняком.
Усачев проснулся. Ерунда какая-то, ему никогда раньше не снились сны, наверное, стал стареть. Он подошел к зеркалу, потрогал лицо, посмотрел себе в глаза – рановато еще, но с природой не поспоришь, что-то неуловимо менялось, и не столько внешне, сколько там, за оболочкой зрачков. И это было правдой. Уже светает. Через час батальон снова отправится из Баграма в зеленую зону. Он бросил взгляд на распечатанный конверт, на письмо жены. Поговори со мной… Поговори со мной… Когда вернусь…
* * *
Поставив взводам задачи на предстоящую зачистку, командир роты отозвал Ремизова в сторону.
– Давай покурим. – Мамонтов неторопливо затянулся, помолчал. – Вчера мы первую по-настоящему серьезную акцию провели, и твой взвод, и другие действовали самостоятельно. Хороший опыт. По сравнению с ним ночные засады – это ерунда, это не в счет. А ты мне ничего не доложил.
– По оружию и боеприпасам я доклад произвел. – Ремизов напрягся.
– Формально – да. А по существу? Как в кишлаке прошло, как население, как личный состав себя вел? За взвод Хоффмана я знаю, сам с ним весь день ходил. Марков перед отбоем подошел, мы поговорили, а ты – в стороне.
– Мы вернулись в сумерках. Пока поужинали – уже звезды.
– Да знаю я. Устали все. Понимаю, но…
– Во взводе все нормально, товарищ капитан.
– И это я знаю. Думаешь, мне информация не поступает? Но ты-то не подошел, не посчитал нужным. – Мамонтов затянулся дымом сигареты, и пауза получилась многозначительной. – Догадываюсь, как ты ко мне относишься, недолюбливаешь, но ведь нам служить вместе. И, поверь мне, самое легкое – это критиковать, всегда найдешь, за что зацепиться. А самое сложное… Ты знаешь, что самое сложное?
– Не думал об этом. – Ремизов машинально пожал плечами.
– Наверное, побывать в чужой шкуре, на чужом месте. Я не предлагаю тебе попытаться, но… – Мамонтов искал в своем небогатом лексиконе нужные слова, потом плюнул на все. – Мне, что ли, нужен этот афганский винегрет и эта высокая честь командовать мотострелковой ротой? Вы, молодые, усмехаетесь надо мной, над моей комплекцией, а мне-то здесь каково? С сердцем проблемы, давление зашкаливает, а какая-то сучара, обойдемся без имен, воткнула меня сюда, хотя состояние моего здоровья ни для кого не секрет. Конечно, я сам виноват, подставился. И в итоге мне определили вот это место, а у тебя, Ремизов, как-то не спросили, согласен ли ты с этим.
– Я всего лишь командир взвода. – Ремизову стало неприятно выслушивать навязчивые откровения, словно ему доверили неприличную тайну и он не знал, что теперь с ней делать. – Мне приказывают – я выполняю.
– Не упрощай. Ты же офицер… – Мамонтов помялся, разговор не клеился, но вопросы уже были поставлены. – Так что давай налаживать нормальные отношения.
В небо от машины командира батальона взлетел пепельный шипящий шар сигнальной ракеты, лопнул на высоте двухсот метров, превратившись в три красные звезды. Ремизов с облегчением вздохнул: воспитательная беседа исчерпана, и ему не придется давать никаких обещаний о взаимопонимании, верности и преданности.
– Нам сигнал, товарищ капитан.
– Вижу. Ну так ты доложи, когда вернешься. – Мамонтов оглянулся, уходя, и, хитро прищурившись, как игрок, который уже сделал ставку, добавил: – Потрафи ротному.
В Карабаг-Карез входили взводными колоннами с интервалами между ними по триста-четыреста метров. Каждому взводу – свой переулок. Задача та же: искать в домах, в дувалах оружие и боеприпасы. По разведывательным сведениям, здесь очень часто бывают банды, возможно, есть и склады с их имуществом. В общем, задача, ставшая для контингента шаблонной, а молодому офицеру к тому же и любопытная.
Их ждали. В первом же доме у открытых ворот Ремизова встречал сам хозяин, мужчина лет сорока-сорока пяти со светлым приятным лицом. Он говорил приветственные слова, кланялся, приложив руку к сердцу, натянуто улыбался, и не надо было быть тонким психологом, чтобы почувствовать его нервозность. Любой будет нервничать, когда в дом войдут двадцать автоматчиков, готовые тут же открыть огонь, готовые еще бог знает на что, – здесь вообще не надо быть психологом. В них была власть. Они сами были власть, и их боялись. Это чувство надо пережить, чтобы понять, как оно пьянит, как оно разогревает кровь. И многим оно кружило головы, кружило, а потом отрывало. Напрочь… Ремизов, эмоциональный от природы, не поддавался этой обычной, такой естественной слабости. То, что давалось в руки легко, всегда настораживало – бесплатных завтраков не бывает, – и эта пришедшая в руки власть его нисколько не привлекала. Но афганец гостеприимно и подобострастно клонил голову и приглашал в дом.
За спиной хозяина по левое и правое плечо стояли два его сына. Сложив руки на животах и покорно опустив головы, они ждали слов отца или распоряжений пришельцев. За ними плотной гурьбой в цветастой одежде вместо паранджи, в ярких платках, также опустив головы, стояло много женщин. Кто-то из них из-за спины хозяина и мужа передал на расписном подносе большую румяную лепешку. Ее только что испекли, и она дышала давно забытым сладким хлебным ароматом. Их действительно встречали.
– Здравствуй, бача! – Ремизов, удивленный торжественным приемом, непроизвольно улыбнулся. – Как зовут?
– Салам алейкум, мохтарам! Здравствуй, уважаемый! Я – Насрулло, я – хозяин. Ты – командор, ты – гость. – Он собирал воедино русские и афганские слова и не разгибал спины. – Прими мой бакшиш, подарок, хлэб.
Взводный вопросительно посмотрел на лепешку и, тут же поймав этот взгляд, Насрулло отломил кусочек с краю и откусил.
– Да, хуб, хуб, хорошо.
Ремизов передал хлеб солдатам.
– Хозяин, спасибо за бакшиш, ташаку. – При этих словах афганец наконец-то выпрямился. – Мы посмотрим твой дом. Обыск, понял, да? Обыск.
– Хуб, хуб, смотри, я понял.
– Все, кто есть в доме, должны находиться во дворе. Ты сам будешь со мной, убедишься, что мои солдаты ничего не возьмут. Понял? Хайдаркулов! Переведи слово в слово: все, кто есть в доме, – находятся во дворе.
– Понял, командор, понял, шурави хуб.
– Ты уж извини, Насрулло, мы все перевернем вверх дном, но у тебя много ханум, они потом приберутся, хуб?
Хайдаркулов перевел, и тот понимающе закивал.
Искали и щупали все внимательно, как и вчера. Ремизов лично обошел все помещения, проверяя работу и продолжая удивляться примитивному афганскому быту. В комнате для приготовления пищи – открытый очаг с подвешенным котлом, немудреная алюминиевая утварь, в низких соседних комнатах с глинобитными стенами шкафы с фарфоровой посудой и низкими столами. Прошли комнату без окон для курения кальяна. Комнаты в женской половине дома выходили окнами во двор или вообще не имели окон. В угловой комнатке располагалась уборная с обязательным кувшином для гигиены. Почти во всех помещениях лежали одеяла и подушки – много одеял и подушек – и еще сундуки с одеждой и побрякушками. После тщательного осмотра все это женское богатство в беспорядке валялось в пыли на глиняном полу. В подвалах, в темных клетях, в хлеву прощупывали хворост, сено и навоз, выковыривали на свет божий каждую мелочь. Здесь же, в подземелье, хранились и запасы семьи, десятки мешков с мукой, кукурузой, рисом, что обычно для зажиточного дома, но в одном из отсеков Ремизов удивленно воскликнул:
– Насрулло, а ты богатый хозяин! – Перед ним от пола до потолка, устилая всю комнатку, возвышалась гора изюма. – Кишмиш?
Насрулло засиял от такой похвалы.
– Бакшиш, бакшиш, дарю. Бери, сколько хочешь.
– Ташакур, возьму обязательно. Хайдаркулов, вещмешок пустой сюда, быстро. Как раз к солдатскому пайку.
На том и распрощались. Без обид. В следующем доме их встречали без улыбок, настороженно и с испугом. Здесь вообще не оказалось мужчин. Толпа бесприютных женщин и детей из-под платков, исподлобья рассматривала чужих солдат.
– Всем оставаться во дворе. Вы нам не нужны. Проведем обыск и уйдем. – Ремизов говорил коротко, не вдаваясь в подробности. – Первое отделение – за работу.
Тряпки, хворост, навоз полетели во все стороны. Ремизову эта картина разгрома была неприятна и унизительна. Такая работа, убеждал он себя, и вид пулеметчика на крыше утверждал его в этом мнении. Где хозяин? Не стал ждать прихода шурави и ушел. У него есть причины, чтобы скрываться, есть причины.
– Искать тщательно.
Женские тряпки его не интересовали, а вот навозом он занимался лично. И они кое-что нашли. Гильзы от патронов. Много. Из дома стреляли. Когда, в кого, из какого оружия? Пустые пулеметные ленты. Могли и дети принести с улицы.
– Товарищ лейтенант, мины для миномета, две штуки.
– Боевые? Осторожнее с ними, зовите сапера.
– Сапер не нужен, они без взрывателей.
– Отнеси к Шанобаеву, и дальше ищите.
Но больше в этом доме ничего не нашли. С женщинами разбираться не стали. Они могли бы что-то рассказать, но Ремизов не хотел хотя бы краем впутывать их в мужские дела. Особенно в этой стране. Именно в этой стране. Что бы ни происходило вокруг: война, строительство мусульманского или народного государства, им все одно – горе, и ничего кроме горя.
Солнце поднялось высоко. Здесь, на тридцать пятой широте, оно всегда поднимается высоко и печет даже в апреле. Люди Ремизова уже порядком утомились копаться в навозе, хворосте, грязном тряпье, обнюхивать и прощупывать чужие жилища – все и везде одно и то же. Но они монотонно, как заведенные продолжали выполнять свою по-настоящему грязную работу. Выйдя из очередного дома, взвод двинулся дальше вдоль прозрачного ручья с каменистым дном и ледяной водой. Пыльные армейские ботинки вытаптывали мятную поросль, и следом за взводом стлался душистый запах травы, смешанный с влажным, освежающим дыханием ручья и ароматом цветущих абрикосов.