11
Тюрьма не самое удобное и приятное место на земле для жизни человека. А тюремная одиночная камера, когда только холодные стены, да вонючая параша, да недреманный "глазок" в двери под надежным запором твои единственные слушатели и собеседники, - это совсем уж никуда не годится.
Сергей Петрович просидел в одиночке три месяца с лишним, но отказывался дать "чистосердечные показания".
- Я вижу, Караев, что вы неисправимы, - с раздражением сказал ему как-то на допросе следователь. - Я не могу больше тянуть ваше дело. Вы не отрицаете встречи на дороге с бывшим поручиком марковского полка Доброво?
- Не отрицаю!
- Подпишите ваши показания. Вот здесь. Прочтите и подпишите.
Сергей Петрович прочитал и подписался.
Следователь положил протокол допроса в папку с тесемками, сказал:
- И пеняйте теперь на самого себя, Караев!
Прошло три дня. Утром в камеру за Сергеем Петровичем явился дежурный охранник и повел его по длинному коридору, но не туда, куда обычно водил на допрос, а в другую сторону.
Остановились перед дверью - такой же белой, безликой, как и соседние.
- Входите! - сказал дежурный.
Сергей Петрович открыл дверь и вошел в комнату. За письменным столом сидел пожилой человек в простой военной гимнастерке. Круглоголовый, стриженный ежиком.
- Садитесь, Караев!
Сергей Петрович сел на стул подле стола.
- Я - следователь Государственного политического управления Савельев Илья Иванович. Я буду теперь вести ваше дело.
- А следователь Онегин как же? - вырвалось у Сергея Петровича.
- А у товарища Евгения Онегина хватит других дел, - с чуть заметной усмешкой сказал Савельев. - Вот что, Сергей Петрович, расскажите, а еще лучше напишите, вот вам бумага и ручка, все, что вы знаете про Прохорова Андрея Трофимовича. Когда и где вы с ним познакомились? Ну, словом все, что вы хотите о нем нам сказать. А потом - о встрече на дороге с поручиком… как его?.. Доброво. Что вы можете и о нем сказать? Ничего не скрывайте, пишите так, как раньше на исповеди попу говорили. Небось приходилось исповедоваться?
- Приходилось!
- Мне тоже приходилось. Ну, желаю успеха. - Достал из ящика стола газету и углубился в чтение. А Сергей Петрович стал записывать свои чистосердечные показания.
Прошло еще несколько дней, и он был освобожден.
Сергей Петрович вышел из тюремных ворот и пошел пешком домой. Ноги ступали нетвердо, но дышалось глубоко и легко. Ах, как хорошо дышалось ему в то утро! Уже стояла на дворе ранняя осень - время года везде прекрасное, а на Кубани в особенности. Зелень на деревьях еще пышна, но чуть уловимый тонкий аромат увядающей листвы носится в нежарком воздухе.
"Снова "чет", - думал Караев. Свои белогородские четки он успел при аресте незаметно для сотрудников ГПУ снять и отдать тетушке Олимпиаде и теперь по-мальчишески радовался тому, что снова наденет их на запястье левой руки.
Тетушка Олимпиада, обнимая и целуя племянника, вернувшегося домой живым и невредимым, плакала, смеялась и говорила без умолку.
- Я знала, что ты вернешься домой, Сереженька! А сны такие мне снились и… О господи, у тебя же виски совсем седые, скоро тетку догонишь! Сереженька, ты в бога веришь?
- Я, тетушка Липа, за эти годы такого насмотрелся… Какой уж тут бог?!
- Все равно. Поклянись вот перед этой иконой, что никому никогда не скажешь о том, что сейчас услышишь.
- Ну, клянусь!
- В нашем роддоме рожала одна прекрасная женщина. Сереженька, откровенно тебе скажу - писаная красавица. И такая милая - прелесть! Очень тяжелые были роды, три дня не могла, бедняжка, разрешиться, и если бы не моя помощь… не знаю, чем бы дело кончилось. Доктор наш растерялся, а я… Короче говоря, разрешилась бабочка! Чудный мальчишка у нее родился. И вдруг я узнаю, что Верочка - Верой Сигизмундовной ее зовут, но я ее просто Верочкой называла - не кто-нибудь, а жена самого начальника нашего ГПУ. Ну, думаю, сам бог тебя мне послал! Выписали ее. Я узнала адрес, где они живут, и стала туда ходить. Приду и прохаживаюсь мимо их дома - должна же, думаю, она выйти на улицу когда-нибудь. На третий день, смотрю, вот она выходит. С колясочкой. Я к ней. Узнала меня, обрадовалась. Поговорили. Я набралась храбрости и… заплакала! Она меня утешает, а я реву. Наконец совладела со своими нервишками и все ей рассказала про тебя. Попросите, говорю, Верочка, вашего супруга - пусть разберутся с Сережкиным делом, я не знаю, в чем его обвиняют, но богом клянусь, никаких тайных преступных замыслов против Советской власти у него нету. Она нахмурила свой лобик хорошенький и говорит: "Муж не любит, когда я с ним говорю о его делах, но для вас, Олимпиада Трофимовна, сделаю исключение. Я вам дам знать о результатах". И что ты думаешь? Через три дня приходит ко мне домой женщина от нее и говорит: "Вера Сигизмундовна ждет вас сегодня в семь вечера на улице подле дома". Лечу туда, как на крыльях. Верочка моя мне улыбается еще издали. Я подошла, она говорит: "Муж сказал, чтобы я никогда больше ни о ком его не просила, но за Митю - они мальчика Митей назвали - сделаю, сказал, для тебя исключение. Один раз в жизни. Обещал лично дело вашего племянника посмотреть. И сегодня сказал мне, что будет назначен другой следователь, более толковый, чем прежний. Так что, как мне кажется, дела у вашего племянника неплохие". И вот пожалуйста - ты дома! Сереженька, помни, что ты мне поклялся!
Тетушка Олимпиада снова принялась всхлипывать. Сергей Петрович обнял ее, привлек к себе и стал целовать мокрые, сияющие, счастливые глаза.
В военкомате тоже все сложилось как нельзя лучше для Караева. Друг Прохорова, ответственный работник комиссариата, принял его приветливо, сказал, что письмо от Андрюхи (так он назвал в разговоре с Сергеем Петровичем Прохорова) получил и что у него есть для Сергея Петровича интересное предложение. Какое? Он может направить его в распоряжение штаба Туркестанского фронта, где происходят военные действия - идет борьба с басмачеством.
- Вы знаете, что это за штука такая - басмачи?
Сергей Петрович сказал, что не знает.
- Как бы вам покороче объяснить. После падения власти бухарского эмира туркестанская буржуазия - всякие там баи-помещики, миллионеры-каракулеводы, бывшие эмирские прихлебатели - пытаются вернуть себе власть. Организуют банды, иногда крупные - в несколько тысяч сабель. В банды уходит разная публика: и просто разбойничий элемент, и обманутые крестьяне - дехкане. Обстановка сложная. Басмачи мешают мирному возрождению огромного богатейшего края. Оружие у них хорошее, в основном английского и французского производства. А в верховном руководстве знаете кто у них? Энвер-паша!
- Старый знакомый! - сказал Сергей Петрович. - Я на Кавказском фронте воевал с ним.
- У него свои бредовые панисламистские идеи. Авантюрист, конечно, высшей марки. Ну как, Сергей Петрович, принимаете мое предложение?
- Принимаю.
Друг Прохорова полистал какие-то бумаги, задумался.
- .Тут вот какое затруднение. Вы же пехотинец, а фронт нуждается в кавалерийских командирах.
- Я вырос в кубанской станице, на коне сызмальства езжу. И кавалерийский строй знаю - с казачатами тренировался. А по сабле в юнкерском занимал одно из первых мест, хотя, откровенно говоря, не любил никогда сабельный бой. Мы, пехотинцы, кавалеристов называли мясниками на лошадях!
Военкоматчик усмехнулся.
- Тем не менее именно кавалерия решила судьбу и Деникина и Врангеля. Думаю, что для вас с вашей биографией, Сергей Петрович, Туркестан - лучший вариант из тех, что я могу вам предложить. Поедете?
- Поеду! Где наша не пропадала!
…В Софиевскую отправилась тетушка Олимпиада, пробыла там два дня и ничего утешительного оттуда не привезла. Федотовны уже не было в живых. Про Федора Кузьмича и Нату в станице никто ничего не слыхал. Сергей Петрович наказал тетушке продолжать поиски На-ты и вскоре, получив дорожные документы и деньги, уехал из Краснодара в Ташкент.
Часть третья
ЕСТЬ УПОЕНИЕ В БОЮ…
- Свидетель бог - не я тому виной! -
Воскликнул он, и шашка зазвенела!М. Лермонтов
1
Бой за кишлак Заир затягивался. Басмачи, засевшие в нем, вели сильный огонь из-за дувалов . Глина, прокаленная свирепым азиатским зноем, лучше всяких бетонных плит предохраняла их от ответного огня.
Командиру первого эскадрона Бородулину, которого в полку звали "коногоном" в память его былой шахтерской специальности, пришлось, укрыв коней с коноводами в лощинке, вести пеший бой. Бородулин пеший бой не любил.
Эскадрон стал нести потери: басмачи стреляли, как всегда, метко. "Коногоном" овладела буйная ярость, которая неизменно наваливалась на него, когда бой складывался не так, как ему хотелось, и он решил не тянуть волынку, а поднять своих людей в решительную атаку и взять Заир одним махом. "Главное, чтобы они дрогнули и посыпались из кишлака, - думал Бородулин, имея в виду басмачей из банды курбаши Ише-Тюри, за которым полк гонялся уже давно. - Бежать им, кроме как на восток, некуда, а там их перехватит второй эскадрон и возьмет в сабли… Только бы командир второго… офицерик этот не подкачал!"
С Караевым у Бородулина отношения были натянутые. В полку сразу же, конечно, узнали, что присланный из Ташкента штабом фронта на службу новый командир эскадрона Сергей Петрович Караев - бывший царский офицер, служивший к тому же у белых на юге, и это всех насторожило. Но Караев держался ровно и просто, да и первые же боевые проверки показали, что новый комэск чести знаменитого туркестанского кавалерийского полка не уронит. Отношение к нему изменилось. У всех, кроме "коногона".
На первой встрече командиров с новым комэском - а выпив больше, чем следовало, трофейного рома, Бородулин стал задирать "беляка" - Караев отмалчивался.
- А ведь мы с тобой… виноват, с вами встречались на Южном! - говорил "коногон", глядя на Караева в упор прищуренными ненавидящими глазами. Его тяжелое красивое лицо прирожденного воина было на лбу и под глазами покрыто черными точечками от намертво въевшейся в кожу угольной пыли, что придавало ему еще больше суровости.
- Вполне возможно! - вежливо сказал Караев.
- Крепко давал тогда белым гадам жизни Семен Михайлович!
- Да брось ты, Бородулин! - сказал один из командиров. - Кто старое помянет - тому глаз вон!
- Не согласен! - хорохорился "коногон". - Это, по-моему, глупая пословица. И не выдержанная с классовой точки. Я вот в школе, помню, учил басню Крылова - про гадюку. "Хоть ты и в новой коже, а сердце у тебя все то же". Вот эта басня - умная, в самую точку. Правильно я говорю, комиссар?
- Оставь, Бородулин, - сказал комиссар полка Мурузян. - Уймись!
Но "коногон" не унимался.
- Порядочное количество и я лично ваших компаньонов там порубал, на Южном, ох порядочное!..
Караеву на миг изменила его выдержка.
- Ну, если так будем считаться, то ведь и я…
"Коногон" вскочил и, бешено бранясь, стал расстегивать трясущейся рукой кобуру револьвера. На него навалились, отобрали наган, потребовали, чтобы он извинился перед товарищем Караевым. Но Бородулин, буркнув: "Серый волк таким товарищ", - извиняться не стал и, ни с кем не попрощавшись, ушел к себе на ночевку.
Утром, впрочем, встретив Сергея Петровича на улице, он первым отдал ему воинское приветствие и произнес с официальной сухостью: "За вчерашнее прошу извинить!" Сказал и, не дожидаясь караевского ответа, зашагал к своим конникам. В новых бриджах с кожаными желтыми леями, в брезентовых легких сапогах в обтяжку на мускулистых ногах, прямой и стройный, он шел не оглядываясь, явно щеголяя своей выправкой, и Сергей Петрович отдал ему должное.
Не только из классовой неприязни к бывшему белому офицеру не принял Караева комэск Бородулин, тут было еще и другое. Первый признанный храбрец полка, кавалер редкого в те времена ордена Красного Знамени, он смутно почувствовал, что рядом с ним появился сильный соперник, и вот это-то и было не по нутру честолюбивому "коногону".
…Заир был взят одним махом. Два эскадронных пулемета прикрыли своим огнем бородулинских орлов - так звал Бородулин своих конников, - и те подобрались по-пластунски поближе к дувалам, а потом поднялись в рост и перемахнули через проклятую каменную глину. Басмачи, как и ожидал Бородулин, дрогнули и посыпались из кишлака, теряя по пути своего бегства тех, кому аллах присудил доблестно пасть в бою.
Сам неуловимый курбаши Ише-Тюри оплошал. Его нога была уже вдета в стремя, но верный конь вдруг взвился на дыбы, и курбаши, грузный, многопудовый мужик, не удержался и рухнул на землю, успев, однако, вовремя выдернуть ногу из стремени. Тут же он был схвачен и обезоружен подоспевшими красноармейцами.
…Второй эскадрон вступил в Заир - по трое в ряд - уже к вечеру. Багровое солнечное ядро тонуло в зыбком облачном мареве на горизонте. Утомленные кони шли шагом с опущенными головами, их крупы и шеи потемнели и лоснились от пота. Лица всадников тоже выражали крайнюю степень усталости.
Караев ехал впереди эскадрона на своем Постреле, темно-гнедом трофейном жеребчике. Сейчас, еще не остывший после скачки, он казался вороным. Рядом с ним на прекрасном сером англо-арабе ехал командир первого взвода Богдан Грицко, кубанский казак, первый в полку мастер сабельного удара.
Эскадрон Караева на этот раз не выполнил свою оперативную задачу: басмачам удалось, уклонившись от встречи с ним, ускакать другой дорогой на своих свежих дьявольски выносливых конях. Лишь двух всадников Ише-Тюри догнали и зарубили конники Караева, а надо было всех.
- Чего вы расстраиваетесь, Сергей Петрович! - утешал комэска бывалый комвзвода. - Подумаешь, беда какая - не дорубали! Сегодня не дорубали, завтра дорубаем! Кони у них сами знаете какие!
- Не в этом дело, Богдан Лукич, - болезненно поморщился Караев. - "Коногон" будет ехидничать, еще и рапорт напишет на нас командиру полка.
- Нехай его пишет. Товарищ Ладецкий - человек справедливый, он знает, какая тут война и какие случаются фокусы-мокусы… Поглядите направо, Сергей Петрович. Сколько они их тут наваляли!
Сергей Петрович повернул голову направо и увидел трупы басмачей - джигиты лежали кучно в своих полосатых халатах и черных папахах, кто лицом в пыль, кто задрав бороду к равнодушному медленно холодеющему небу. Это был почерк "коногона": всегда после боя по его приказу трупы басмачей бойцы сносили в одно место для учета, чтобы в донесении на имя командования цифра басмаческих потерь была указана точно - ни на одного больше, но и ни на одну голову, упаси бог, - меньше!
Эскадрон продолжал свое движение. Но вот до ушей Караева и Грицко донесся какой-то странный шум, вроде бы женские крики и мужской хохот.
Караев, придержав Пострела, поднял руку, дав знак эскадрону остановиться.
Всадники натянули поводья. Эскадрон остановился. Да, где-то тут близко кричат и громко смеются люди.
Грицко обернулся, позвал:
- Рашид, ко мне!
К командирам подъехал всадник - узбек, черноглазый, женственный юноша, похожий в своем остроконечном шлеме с красной звездой на ангела воителя византийского иконного письма.
- Ну-ка, Рашид, давай по-быстрому смотай, узнай, что там за ярмарка, - приказал Грицко.
Узбек дал шпоры коню и рысью поехал туда, откуда неслись крики. Вскоре вернулся и, улыбаясь во весь рот, доложил:
- Народ собрался подле хуаза , много женщин и наши ребята тоже. Сам Ише-Тюри там, его они живьем взяли! Он в хуаз - буль-буль! - ныряет, достает со дна котлы для плова.
- А как они туда попали, котлы-то?
- Ише-Тюри покарал кишлак Заир за то, что дехкане для нас плов варили, когда мы тут стояли. Его джигиты все котлы, какие нашли в кишлаке, побросали в хуаз.
…Ише-Тюри, голый до пояса, в мокрых, облепивших его толстые ляжки подштанниках, сидел на берегу хуаза - видимо, переводил дух после очередного нырка. Мутно-зеленая взбаламученная вода хуаза смердила так, что Сергей Петрович не выдержал - закрыл нос и рот носовым платком. Женщины-узбечки в своих серых до пят одеяниях с черными чачванами, закрывавшими их лица, смеялись и что-то выкрикивали, показывая пальцами то на хуаз, то на ныряльщика.
- Кричат, что он не все котлы достал! "Ныряй еще, собака", - кричат! - перевел Рашид Сергею Петровичу требование женщин.
Караев подошел к Ише-Тюри, тот поднял голову с прилипшими ко лбу мокрыми, спутанными волосами, и Сергей Петрович прочел в его затравленных глазах с красными белками мольбу о пощаде.
- Скажите женщинам, чтобы они шли по домам! - приказал Сергей Петрович Рашиду. - Пленный пусть оденется, его надо доставить в штаб полка.
Рашид выполнил приказ.
Женщины в ответ загалдели неодобрительно. Ише-Тюри быстро натянул на мокрый торс грязную сорочку и, радостно схватив шаровары, запрыгал на одной ноге, ловя другой непокорную штанину. И тут на месте происшествия появился "коногон".
- По какому, собственно, праву вы распоряжаетесь в расположении моего эскадрона? - гневно обратился он к Караеву.
Сергей Петрович ответил мягко:
- Но он же пленный, Василий Васильевич. Посмотрите на него. Он еще раз нырнет - и, пожалуй, больше уже не вынырнет!
- Жалеете?!
- Жалость тут ни при чем. Жалеть не надо, но и издеваться над пленными не нужно!
- А ему, значит, можно было издеваться над этими бедными женщинами?!
- Вы меня, очевидно, не понимаете. Или не хотите понять!
- Я вас прекрасно понимаю! Слишком даже прекрасно!.. Пока все котлы не вытянет из хуаза - будет нырять.
- Не будет!..
Лицо "коногона" побагровело. Он подошел к уже успевшему надеть шаровары курбаши и, сжимая правой рукой эфес шашки, приказал:
- Ныряй! Там еще котлы остались!
Ише-Тюри понял, что от него хотят, и отрицательно замотал головой. Показав на свои шаровары, он произнес что-то по-туркменски.
- Говорит, что он уже оделся, - перевел Бородулину его ответ Рашид, - и нырять больше не станет.
- Ничего! - грозно сказал "коногон", - пускай в штанах разок нырнет напоследок!
Толпа, окружавшая хуаз, вдруг расступилась, пропустив двух всадников в шлемах со звездами. Это были командир полка Ладецкий и комиссар Мурузян. Расторопный Рашид принял от них поводья, Ладецкий, коренастый и низкорослый, бывший царский солдат армейского гусарского полка, слез с коня первым и подошел к эскадронным командирам. Они вытянулись, отдали приветствие по форме.
- Что за шум, а драки нет? - весело сказал Ладецкий. - Докладывай ты, Бородулин!
Бородулин доложил.
Ладецкий нахмурился и обратился к Караеву.
- А теперь - вы!
Караев сказал то, что уже говорил Бородулину.
- Ваше решение правильное, товарищ Караев! - сказал командир полка и обернулся к помрачневшему "коногону".