- А тебя в той оероплан ни за яки гроши и не возьмут. - И, покрутив седоватый ус, лихо загнутый кверху, повернул голову к Михаилу: - А шо, и вправду нельзя прокатиться на том оероплане?
В это время Анастасия Сидоровна вышла из кухни, неся перед собой большую миску.
- Отвидайте свижих варэныкив з сыром. - Она стала ловко подбрасывать вареники, чтобы перемешать их с маслом, которое стекло на дно миски.
- Та шо вы, мама, уже понаедались…
Скрипнула входная дверь. В сенях кто-то затопал, обивая снег с валенок. На пороге появился сосед, Демид Силыч Заозерный.
- Хлеб да соль, - щурясь от света, сказал он.
Мартын с Демьяном переглянулись.
Заозерный был нелюдим, сторонился сельчан, и то, что он пришел к ним в такой неурочный час, не могло не удивить. Но в этом доме не было принято отказывать кому-либо.
- Проходь, Демид, гостем будешь. - Анастасия Сидоровна пододвинула табурет, сказала Фекле: - Принеси чисту блюдцу.
Заозерный скинул полушубок, аккуратно свернул его, положил на сундук. Расправил рубаху под поясом, пригладил седеющую щетину на голове.
Дядька Мартын на правах хозяина предложил:
- Горилки з морозу…
- Ни, Мартын, я варэныкив откушаю.
Демид брал вареники по одному, а то и по два и отправлял их в рот. Ел он молча и сосредоточенно. С его приходом разговор иссяк.
Михаил догадывался, что Демид пришел поговорить с ним, но о чем? Семь лет тому назад у Михаила с дочкой Заозерного Ларисой была любовь. Началось с детских игр, с посиделок в компании, а кончилось поздними вечерами за околицей, под звездным небом, на пахучей траве… Но что было - быльем поросло. Что же ему надо?
Женщины стали убирать посуду со стола, перешли на кухню. Михаил достал пачку папирос:
- Не желаете?
Сам он не курил. Только так, иногда, для форсу, как говорила Ксеня, баловался. Но любил, чтобы у него в кармане всегда была красивая коробка с папиросами.
Дядька Демка взял длинную папиросу, однако курить не стал, заложил за ухо, про запас. Заозерный от папиросы отказался. Положил большие натруженные руки на стол, заговорил неторопливо, как бы сам с собой, ни к кому не обращаясь:
- Сказывают, скоро в Солодовке будет колгосп? И вся имущества крестьянская перейдет в ведение комиссаров.
"Вот он о чем! - подумал Михаил с неудовольствием. - Время идет, а Демид как был бирюком, так бирюком и остался".
- А вы знаете, что такое колхоз? - спросил Михаил.
- А чего ж тут не знать. Колгосп, он и есть колгосп. А ежели я не хочу в ваш колгосп? В таком разе что вы со мной исделаете?
- Это решит общество…
- А какое же такое право имеет общество, чтоб судить меня? Разве я вор какой?
- Ты не вор, Демид Силыч, ты мужик зажиточный, за кулаками тянешься, и речи твои кулацкие. А кулак - враг Советской власти.
- Так… Значит, во враги уже меня определил.
Михаил помедлил:
- Я уже сказал тебе, Демид Силыч: ты личность двойственная. С одной стороны - ты мужик хозяйственный, а с другой - тяга у тебя к кулацкому ведению дела. Вот и в колхоз идти не хочешь, а почему?
- А потому, что не хочу подневольным быть, не хочу с лодырем в одной упряжке тянуть. Я буду надрываться, а он за плуг держаться, а получим одинаково. Ведь я так понимаю, что Советская власть решила всех лодырей под свою защиту взять.
- Неверно понимаешь, Демид Силыч. Советская власть и не думала об этом.
- Чудно что-то ты говоришь. По-другому мне люди сказывали.
- А кто сказывал-то?
- Не в том дело…
В разговор вмешался дядька Мартын, до сих пор молчавший, но внимательно слушавший.
- От ты, Мишка, казав, что землю крестьянам на вечное использование. А что есть вечное? Вдруг да война!..
- А война? Возьмем винтовки… Да теперь у нас не только есть винтовки. Теперь мы любую беду переможем, потому что мы сейчас все сообща…
Что-то озорное мелькнуло в хмурых глазах Демида.
- А чего это вы усмехаетесь? - уже накаляясь, заговорил Михаил. - Допустим, вы не с нами… Дак народ-то с нами, и не только российский. С нами все рабочие мира…
- А крестьяне?.. - Демид повысил голос.
- Беднота с нами. Середняк тоже. А это и есть основная масса крестьянства.
- Ну, а ежели я не хочу в колгосп? - возвращаясь к старому, сжав кулаки, сказал Заозерный. - Все одно ж меня заставлять будете, к врагам причислите… А ведь это не по-людски, не по-божески…
Скрипнула дверь. Все обернулись. На пороге - Лариса. В ладном новеньком белом полушубке, в шапке, как хлопец. Из-под шапки черная коса до пояса, с алой лентой на конце.
- Батя, дайте ключ, я уже замерзла, ожидаючи вас. - А сама зелеными глазками окинула всех знакомых и уставилась на Ксеню.
Улыбнулась одними уголками губ, и, как показалось Ксене, презрительно. Ксеня отвернулась. Нахалка! Явилась в дом, ни стыда ни совести…
- А ты не знаешь, где ключ лежит? - недовольно обронил Демид.
- Да кто его знает? - И снова игривые нотки послышались в ее голосе.
"Бесстыжая, бесстыжая!" - Ксеня встала и вышла на кухню.
- Иди, Лариса. Я сейчас, - пообещал Демид.
- До свиданьица… - Лариса крутнулась - и нет ее.
Стал собираться и Демид:
- Спасибо хозяйке за хлеб и соль. Пора мне.
Дядька Мартын вышел проводить гостя.
Час уже был поздний, все устали.
Анастасия Сидоровна Михаилу и Ксене постелила в зале. Максим устроился на припечке, мать - в кухне, а Фекла пошла спать к тетке Химке.
Вскоре все улеглись.
Михаил тронул Ксеню, хотел погладить: не сердись, мол, но она так повела плечом, что он отдернул руку. "И надо же было мне, дураку, когда-то рассказать о Ларисе… Явилась. Не ключ она искала. Хотела на Ксеню посмотреть, себя показать…"
Михаил вздохнул, выпростал руки из-под одеяла - в хате было жарко. Полежал так, не шевелясь.
Вспомнил, как первый раз увидел Ксеню…
Пришел он в город поздней осенью, когда в Солодовке уже протапливали печки соломой. По утрам легкий ледок, тонкий, как слюда, затягивал лужицы. Пришел в яловых сапогах, густо смазанных дегтем. За эти сапоги, наверное, и прозвали его заводские девчата хохлом-мазницей: "Хохол-мазница, хохол-мазница, давай дразниться". Только Ксеня, которая работала вместе с ним в литейном цехе, не называла его так.
Щемящая нежность шевельнулась в нем, он не мог больше спокойно лежать. Повернулся, придвинулся ближе к ней. Завитки ее волос щекотали ему нос и щеку, но он не отстранился. Михаил чувствовал, что она не спит. Ксеня действительно не спала. Все еще рассерженная, лежала, повернувшись лицом к стенке.
"Ну и характер", - подумал Михаил.
* * *
Наверное, этот характер и привел ее под венец с Михаилом. Михаил тоже был горд и самолюбив. Не будь этого, возможно, она рассталась бы с ним, как с Леней Андриановым и Жозефом Мари…
Леня Андрианов был ее первой, полудетской любовью. По настоянию отца Ксеня пела в церковном хоре. Леня тоже бывал в церкви. Иногда в хоре пела и сестра Ксени Марфа. Она-то и сказала однажды: посмотри, как этот черненький глазками на тебя зыркает. И действительно, Леня (она позже узнала его имя) нет-нет да и взглянет на нее. В этих робких взглядах даже она, наивная девочка, могла прочитать только одно - обожание.
Потом она с Леней встретилась на вечеринке у Мани Шиловой. Молодежь по субботам и воскресеньям собиралась или у братьев Строковых, или у Шиловой. Пели песни, играли в "почту" и во "флирт".
Как-то в воскресенье пошли всей компанией в Дубки. На обмытых дождями ветках уже появились маленькие зеленые клейкие листики. Зеленела молодая трава на полях. Чуть влажноватый, густой весенний воздух пронзали золотистые солнечные лучи. Было такое ощущение, будто идешь по морскому дну. А может, это только ей, фантазерке, так казалось.
Вечером прибежала Ленина сестра, Вера, принесла записку:
"Очень хочу с вами увидеться завтра вечером в парке. Буду ждать около фонтана. Леня".
Записка попала к Марфе. Она только что вышла замуж и жила еще в родительском доме. Марфа полюбопытствовала, прочла записку - и пошло: "Ах ты, чертово кошеня! У тебя уже кавалерчики на уме. Вот я скажу матери…" Но отец вступился за Ксеню. Родители Лени были людьми верующими, и Ксене было позволено дружить с ним.
Дружба их продолжалась без малого три года, и все уже на улице говорили об их близкой свадьбе.
В техникуме, где учился Леня, был праздничный вечер. На этот вечер каким-то образом проникла Маня Шилова. (Недаром ее прозвали Шилом.) На другой день она хвасталась подругам: "Андрианов целый вечер со мной танцевал, пошел провожать, пытался поцеловать… Если бы я захотела…"
Когда Ксеня узнала об этом, такая горькая, непереносимая обида захлестнула ее, что, казалось, и жить незачем. Она не могла простить такого предательства Лене. Ксеня стала избегать его. Он присылал ей письма - она их рвала, не читая. Он подстерегал ее у клуба - она через черный ход прошмыгивала незамеченной. Наконец случайно они встретились у Строковых.
- Ксеня! Нам надо поговорить…
- Нам не о чем разговаривать.
Он схватил ее за руку. Она вырвалась. Андрианов кинулся за ней на улицу. Шел до самого Степка, где стояла церковь, и говорил, убеждал, объяснял: Шилова соврала. Но Ксеня была неумолима.
- Хотя бы имел смелость признаться, сказать правду…
- А я сказал правду…
- Не верю я…
- Не веришь? - Андрианов остановился. - Тогда…
Она тоже остановилась:
- Что тогда?
- Тогда желаю тебе счастья… Прощай!
Она фыркнула:
- Прощай!..
Пошла не оглядываясь. Чувствовала: он стоит, смотрит ей вслед. Сердцем поняла, что это конец. И стало жалко всего, что было. Три года ведь дружили - не шутка. Но теперь конец. Она не пересилит себя, не сделает первого шага к примирению, и он, наверное, теперь тоже… Обернулась у калитки, увидела: он все еще стоит на углу. Во двор уже вбежала, не сдерживая слез. Забилась в угол сада, в терновник, просидела там до вечера, выплакалась.
Андрианов, окончив техникум, уехал в Ростов, поступил в институт. Тоскливо стало совсем. Как-то подружки вытащили ее в заводской клуб. Познакомили с Жозефом Мари.
Жозеф был итальянцем. Учился в мореходном училище. Ходил в черном бушлате, в начищенных до блеска ботинках. Вся семья его - и дед, и отец - были моряками, капитанами. Он тоже хотел стать капитаном. Когда Жозеф однажды, пригласив ее в клуб, не пришел вовремя, Ксеня сказала ему при встрече, что между ними все кончено. Жозеф еще две недели поджидал ее у клуба. И каждый вечер слышал одно и то же: нет.
В заводском клубе организовался кружок "Синяя блуза". Одним из организаторов кружка был Михаил Путивцев. Он очень изменился за три года: и манеры, и одежда. Ничто не напоминало "хохла-мазницу" в яловых, густо смазанных дегтем сапогах.
Среди синеблузников объявились свои поэты и драматурги. Ставили и классику, и "свои" пьесы. В одной из таких пьес Ксеня играла роль королевы, Михаил Путивцев - министра. Во время бала во дворец врывался отряд Красной гвардии - впереди Костя Завадский с красным знаменем. Королева падала в обморок, министры от страха лезли под стол. Ксеню должен был подхватить Михаил. Сначала все разыгрывалось на словах, а на генеральной репетиции надо было падать взаправду. "Министр" стал на колени. "Вы не бойтесь, падайте, падайте. Я выдержу, я спортсмен…" - "А я не боюсь", - гордо ответила "королева" и упала в объятия "министра".
После репетиции кружковцы часто шли на берег моря, рассаживались на круче, пели песни. Путивцев никогда с ними не ходил, и Ксеня решила, что он женат, а спросить у кого-нибудь стеснялась.
Однажды Михаил тоже пошел с ними. В тот вечер все почему-то быстро разошлись, а они с Ксеней остались. Ночь стояла лунная. Серебристая дорожка наискосок прочеркивала море. По дорожке скользила яхта, то приближаясь к берегу, то удаляясь. У берега вода как бы просвечивалась изнутри, но чем дальше, тем водная гладь становилась темнее и загадочнее.
Низко висящая, прозрачная синь неба временами подкрашивалась отсветами багрового пламени над металлургическим заводом. Тот характерный заводской шум, к которому Ксеня привыкла с детства, ночью слышался явственнее и резче. Путивцев прочитал Ксене свои стихи о заводе. Она запомнила две строчки: "Весна бросает с крыш хрусталь. Со звоном бьет о мостовую". Оказывается, он стихи пишет и не женат, а не бывал с ними здесь потому, что у него нет времени, осенью он оканчивает рабфак.
- Давайте играть в "колоски", - неожиданно предложил Михаил.
- А как это? - Ксеня такой игры не знала.
- Очень просто. - Михаил вскочил, нашел в траве несколько зеленых колосков.
- Я беру один конец колоска в рот, а вы другой, и кто быстрее сжует свою половину, - пояснил он. - Попробуем?
- Попробуем… - Но тут же Ксеня спохватилась, поняв, что игра ведет к поцелую. - Ага… Хитрый вы… Нет уж, как-нибудь в другой раз в "колоски" сыграем…
Тепла и коротка июльская ночь. Одурманивающе-сладко ночью пахнут травы. Ясны и притягательны редкие звезды на чистом небе.
Они просидели до рассвета…
Домой Ксеня не шла, а бежала: "Что скажет отец, если дознается, что явилась утром!"
Захар, муж Марфы, потихоньку открыв дверь, сочувственно прошептал:
- Где тебя черти носят?.. Я уже четвертый раз перевожу часы. Всю ночь не спал!
* * *
Михаил проснулся. Страшно хотелось пить, горло до боли пересохло. Он спустил ноги с кровати и, ступая только на пятки, чтобы не было так холодно от настывшего за ночь пола, прошел на кухню, где на лавке стояло ведро с водой. Водица сладкая, колодезная, своя. Такой в городе не бывает. Такой можно бочку выпить. Напившись, он вернулся в зал и увидел отсветы на стене. Выглянул в окно - багровые языки пламени поднимались над крышами, и тут раздался звон колокола на деревенской церквушке.
Михаил схватил штаны, рубашку, ботинки. Проснулась Ксеня:
- Ты куда?!
- Пожар! Горит что-то в деревне!
Натянув на голову шапку, схватив полушубок, он выскочил на улицу.
Из домов выбегали люди. Кто-то догонял Михаила, тяжело дыша. Из проулка выскочил дядька Демка.
- Где? - крикнул Михаил.
- Как бы не сельсовет…
Горело двухэтажное деревянное здание сельсовета. Огонь охватил уже весь дом. Языки пламени лизали крышу, вздымаясь все выше и выше к небу. Ветер стих. Не случись этого, огонь перекинулся бы на соседние хаты. Кто-то уже успел растащить полуобгоревший забор, который мог бы стать огненным мостиком к сараю, где стояла скотина.
- Несите ведра! Воды!
- Становитесь в цепочку к колодцу! - скомандовал Михаил. - Скорее, скорее!
Сквозь разноголосье людей пробивалось жалобное тонкое мычание испуганного теленка, которого выгнали из сарая на улицу.
Обрушился угол дома. Дядька Демка самоотверженно кинулся с вилами вперед и тут же отвернул лицо от нестерпимого жара: рукоятка на вилах была коротка. Михаил тоже бросился за ним, зацепил граблями чадящее бревно, потащил.
Снег около сельсовета растаял, земля под ногами стала скользкой, он поскользнулся и упал. Вскочил. Снял полушубок, кинул на руки стоявшей чуть поодаль Фекле:
- Где Максим? - И тут же увидел его.
Тот стоял у колодца, передавал ведро с водой по людской цепочке.
- Лей повыше!
Михаил побежал к крайнему в цепи, схватил у него ведро, придвинулся еще на два шага к огню и, отвернув лицо - невтерпеж было, - плеснул как можно выше; вода зашипела, мгновенно превращаясь в пар.
Теперь уже пылала и крыша. А до крыши, как ни старайся, не достанешь.
Через несколько минут дом рухнул. Огненный столб сник, и огонь стал униматься.
Снова мужчины с вилами, тяпками, лопатами кинулись к пожарищу, потащили в разные стороны полуобгоревшие бревна и доски. Тут же стали их обливать. Обессилевший огонь не мог уже справиться с водой. Пар, смешанный с дымом - густая грязная вата, - обложил все вокруг, застил глаза.
Кто-то вытер Михаилу платком щеку. Он обернулся. Рядом стояла Ксеня.
Постепенно дым рассеивался. Обгоревшие бревна теперь только бессильно шипели, на месте двухэтажного здания сельсовета лежала бесформенная груда обуглившихся обломков. Михаил увидел Демида в разорванном полушубке с дымящейся полой.
- А это по-людски, по-божески? - только и сказал ему Путивцев.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В комнате - кромешная темнота да легкое похрапывание Ивги. Осторожно, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, Тихон Иванович сделал несколько тяжелых со сна шагов к двери, ведущей на веранду. На веранде было, уже посветлее.
Выйдя во двор, он направился к конюшне. Чуть скрипнули ворота в поржавевших за зиму петлях, в потемках тихо заржал Серый, Тихон Иванович насыпал в ясли корма коню и потрепал его по теплой ворсистой шее.
На дворе, у собачьей будки, позванивая цепью, уже вертелся Каштан, всем своим видом, хитрой мордой и пушистым хвостом выражая восторг при виде хозяина. Тихон Иванович к собаке не подошел, недовольный ею, а зашлепал по мокрому снегу обратно в дом. Каштан поджал хвост, вид у него был виноватый: ведь он не услышал, как хозяин прошел к конюшне, а проснулся только тогда, когда заржал Серый.
В доме Тихон Иванович снова забрался на теплые полати на припечке, улегся, но сон окончательно покинул его.
Постепенно в комнате развиднялось, все явственнее проступали тускло-молочные квадраты окон.
Хлопнула дверь на веранде, спустя какое-то время послышалось шарканье лопаты - Михаил расчищал от снега дорожки во дворе.