Накинув крючок на входную дверь, Зиночка бросилась в комнату и первым делом старательно задернула занавески. А потом в лихорадочной спешке стала срывать с себя одежду, кидая ее куда попало: халатик, рубашку, лифчик, трусики… Она лишь взялась за них, оттянула резинку и тут же отпустила - резинка туго щелкнула по смуглому животу, и Зиночка опомнилась. Постояла, ожидая, когда уймется застучавшее сердце, и тихонечко пошла к большому маминому зеркалу. Она приближалась к нему как к бездне: чувствуя каждый шаг и не решаясь взглянуть. И, только оказавшись перед зеркалом, подняла глаза.
В свинцовом зеркальном холодке отразилась смуглая маленькая девушка с круглыми от преступного любопытства, блестящими, как вишенки, глазами. Вся она казалась шоколадной, и лишь не по росточку крупная грудь да полоски от бретелек были неправдоподобно белыми, словно не принадлежавшими этому телу. Зиночка впервые сознательно разглядывала себя как бы со стороны, любовалась и одновременно пугалась того, что казалось ей уже созревшим. Но созревшей была только грудь, а бедра никак не хотели наливаться, и Зиночка сердито похлопала по ним руками. Однако бедра еще можно было терпеть: все-таки они хоть чуточку да раздались за лето, и талия уже образовалась. А вот ноги огорчали всерьез: они сбегали каким-то конусом, несоразмерно утончаясь к щиколоткам. И икры еще были плоскими, и коленки еще не округлились и торчали, как у девчонки-пятиклашки. Все выглядело просто отвратительно, и Зиночка с беспокойством подозревала, что природа ей тут не поможет. И вообще все счастливые девочки жили в прошлом веке, потому что тогда носили длинные платья.
Зиночка осторожно приподняла грудь, словно взвешивая: да, это уже было взрослым, полным будущих ожиданий. Значит, такая она будет - кругленькая, тугая, упругая. Конечно, хорошо бы еще подрасти, хоть немного; Зина вытянулась на цыпочках, прикидывая, какой она станет, когда наконец подрастет, и, в общем, осталась довольна. "Подождите, вы еще не так будете на меня смотреть!" - самодовольно подумала она и потанцевала перед зеркалом, мысленно напевая модное "Утомленное солнце".
И тут ворвался звонок. Он ворвался так неожиданно, что Зиночка сначала ринулась к дверям, как вертелась перед зеркалом. Потом метнулась назад, торопливо, кое-как напялила разбросанную одежду и вернулась в прихожую, на ходу застегивая халатик.
- Кто там?
- Это я, Зиночка.
- Искра? - Зина сбросила крючок. - Знала бы, что это ты, сразу бы открыла. Я думала…
- Саша из школы ушел.
- Как ушел?
- Совсем. Ты же знаешь, у него только мама. А теперь за ученье надо платить, вот он и ушел.
- Вот ужас-то! - Зина горестно вздохнула и примолкла.
Она побаивалась Искорку, хотя была почти на год старше. Очень любила ее, в меру слушалась и всегда побаивалась той напористости, с которой Искра решала все дела и за себя и за нее и вообще за всех, кто, по ее мнению, в этом нуждался.
Мама Искры до сих пор носила потертую чоновскую кожанку, сапоги и широкий ремень, оставлявший после удара жгучие красные полосы. Про эти полосы Искра никому никогда не говорила, потому что стыд был больнее. И еще потому, что лишь она одна знала: ее резкая, крутая, несгибаемая мать была глубоко несчастной и, в сущности, одинокой женщиной. Искра очень жалела и очень любила ее.
Три года назад сделала она это страшное открытие: мама несчастна и одинока. Сделала случайно, проснувшись среди ночи и услышав глухие, стонущие рыдания. В комнате было темно, только из-за шкафа, что отделял Искоркину кровать, виднелась полоска света. Искра выскользнула из-под одеяла, осторожно выглянула. И обмерла. Мать, согнувшись и зажав голову руками, раскачивалась перед столом, на котором горела настольная лампа, прикрытая газетой.
- Мамочка, что случилось? Что с тобой, мамочка?
Искра рванулась к матери, а мать медленно встала ей навстречу, и глаза у нее были мертвые. Потом побелела, затряслась и впервые сорвала с себя солдатский ремень.
- Подглядывать? Подслушивать?..
Такой Искра навсегда запомнила маму, а вот папу не помнила совсем: он наградил ее необыкновенным именем и исчез еще в далеком детстве. И мама сожгла в печке все фотографии с привычной беспощадностью.
- Он оказался слабым человеком, Искра. А ведь был когда-то комиссаром!
Слово "комиссар" для мамы решало все. В этом понятии заключался ее символ веры, символ чести и символ ее юности. Слабость была антиподом этого вечно юного и яростного слова, и Искра презирала слабость пуще предательства.
Мама была для Искры не просто примером и даже не образцом. Мама была идеалом, который предстояло достичь. С одной, правда, поправкой: Искра очень надеялась стать более счастливой.
В классе подружек любили. Но если Зиночку просто любили и быстро прощали, то Искру не только любили, но слушали. Слушали все, но зато ничего не прощали. Искра всегда помнила об этом и немного гордилась, хотя оставаться совестью класса было порой нелегко.
Вот Искорка ни за что на свете не стала бы танцевать перед зеркалом в одних трусиках. И когда Зиночка подумала об этом, то сразу начала краснеть, пугаться, что Искра заметит ее внезапный румянец, и от этого краснела еще неудержимее. И вся эта внутренняя борьба настолько занимала ее, что она уже не слушала подругу, а только краснела.
- Что ты натворила? - вдруг строго спросила Искра.
- Я? - Зиночка изобразила крайнее удивление. - Да что ты! Я ничего не натворила.
- Не смей врать. Я прекрасно знаю, когда ты краснеешь.
- А я не знаю, когда я краснею. Я просто так краснею, вот и все. Наверное, я многокровная.
- Ты полоумная, - сердито сказала Искра. - Лучше признайся сразу, тебе же будет легче.
- А! - Зиночка безнадежно махнула рукой. - Просто я пропадушка.
- Кто ты?
- Пропадушка. Пропащий человек женского рода. Неужели не понятно?
- Болтушка, - улыбнулась Искра. - Разве можно с тобой серьезно разговаривать?
Зиночка знала, чем отвести подозрения. Правда, "знать" - глагол, трудно применимый к Зине, здесь лучше подходил глагол "чувствовать". Так вот, Зиночка чувствовала, когда и как смягчить суровую подозрительность подруги. И действовала хотя и интуитивно, но почти всегда безошибочно.
- Представляешь, Саша - с его-то способностями! - не закончит школу. Ты соображаешь, какая это потеря для всех нас, а может быть, даже для всей страны! Он же мог стать конструктором самолетов. Ты видела, какие он делал модели?
- А почему Саша не хочет пойти в авиационную спецшколу?
- А потому что у него уши! - отрезала Искра. - Он застудил в детстве уши, и теперь его не принимает медкомиссия.
- Все-то ты знаешь, - не без ехидства заметила Зиночка. - И про модели, и про уши.
- Нет, не все. - Искра была выше девичьих шпилек. - Я не знаю, что нам делать с Сашей. Может, пойти в райком комсомола?
- Господи, ну при чем тут райком? - вздохнула Зиночка. - Искра, тебе за лето стал тесным лифчик?
- Какой лифчик?
- Обыкновенный. Не испепеляй меня, пожалуйста, взглядом. Просто я хочу знать: все девочки растут вширь или я одна такая уродина?
Искра хотела рассердиться, но сердиться на безмятежную Зиночку было трудно. Да и вопрос, который только она могла задать, был вопросом и для Искры тоже, потому что при всем командирстве ее беспокоили те же шестнадцать лет. Но признаться в таком она не могла даже самой близкой подруге: это была слабость.
- Не тем ты интересуешься, Зинаида, - очень серьезно сказала Искра. - Совершенно не тем, чем должна интересоваться комсомолка.
- Это я сейчас комсомолка. А потом я хочу быть женщиной.
- Как не стыдно! - с гневом воскликнула подруга. - Нет, вы слыхали, ее мечта, оказывается, быть женщиной. Не летчицей, не парашютисткой, не стахановкой, наконец, а женщиной. Игрушкой в руках мужчины!
- Любимой игрушкой, - улыбнулась Зиночка. - Просто игрушкой я быть не согласна.
- Перестань болтать глупости! - прикрикнула Искра. - Мне противно слушать, потому что все это отвратительно. Это буржуазные пошлости, если хочешь знать.
- Ну, рано или поздно их узнать придется, - резонно заметила Зиночка. - Но ты не волнуйся, и давай лучше говорить о Саше.
О Саше Искра согласна была говорить часами, и никому, даже самым отъявленным сплетницам, не приходило в голову, что "Искра плюс Саша равняется любовь". И не потому, что сама любовь, как явление несвоевременное Искрой гневно отрицалась, а потому, что сам Саша был продуктом целеустремленной деятельности Искры, реально существующим доказательством ее личной силы, настойчивости и воли.
Еще год назад имя Сашки Стамескина склонялось на всех педсоветах, фигурировало во всех отчетах и глазело на мир с черной доски, установленной в вестибюле школы. Сашка воровал уголь из школьной котельной, макал девичьи косы в чернильницы и принципиально не вылезал из "оч. плохо". Дважды его собирались исключить из школы, но приходила мать, рыдала и обещала, и Сашку оставляли с директорской пометкой "до следующего замечания". Следующее замечание неукротимый Стамескин хватал вслед за уходом матери, все повторялось и к Ноябрьским прошлогодним праздникам достигло апогея. Школа кипела, и Сашка уже считал дни, когда получит долгожданную свободу.
И тут на безмятежном Сашкином горизонте возникла Искра. Появилась она не вдруг, не с бухты-барахты, а вполне продуманно и обоснованно, ибо продуманность и обоснованность были проявлением силы как антипода человеческой слабости. К Ноябрьским Искра подала заявление в комсомол, выучила Устав и все, что следовало выучить, но это было пассивным, сопутствующим фактором, это могла вызубрить любая девчонка. А Искра не желала быть "любой", она была особой и с помощью маминых внушений и маминого примера целеустремленно шла к своему идеалу. Идеалом ее была личность активная, беспокойная, общественная - та личность, которая с детства определялась гордым словом "комиссар". Это была не должность - это было призвание, долг, путеводная звездочка судьбы. И, собираясь на первое комсомольское собрание, делая первый шаг навстречу своей звезде, Искра добровольно взвалила на себя самое трудное и неблагодарное, что только могла придумать.
- Не надо выгонять из школы Сашу Стамескина, - как всегда звонко и четко, сказала она на своем первом комсомольском собрании. - Перед лицом своих товарищей по Ленинскому комсомолу я торжественно обещаю, что Стамескин станет хорошим учеником, гражданином и даже комсомольцем.
Искре аплодировали, ставили ее в пример, а Искра очень жалела, что на собрании нет мамы. Если бы она была, если бы она слышала, какие слова говорят о ее дочери, то - кто знает! - может быть, она действительно перестала бы знакомым судорожным движением расстегивать широкий солдатский ремень и кричать при этом коротко и зло, будто отстреливаясь:
- Лечь! Юбку на голову! Живо!
Правда, в последний раз это случилось два года назад, в самом начале седьмого класса. Искру тогда так мучительно долго трясло, что мама отпаивала ее водой и даже просила прощения.
- Ненормальная! - кричала после собрания Зиночка. - Нашла кого перевоспитывать! Да он же поколотит тебя. Или… Или знаешь, что может сделать? То, что сделали с той девочкой в парке, про которую писали в газетах?
Искра гордо улыбалась, снисходительно выслушивая Зиночкины запугивания. Она отлично знала, что делала: она испытывала себя. Это было первое, робкое испытание ее личных "комсомольских" качеств.
На другой день Стамескин в школу не явился, и Искра после уроков пошла к нему домой. Зиночка мужественно вызвалась сопровождать, но Искра пресекла этот порыв:
- Я обещала комсомольскому собранию, что сама справлюсь со Стамескиным. Понимаешь, сама!
Она шла по длинному, темному, пронзительно пропахшему кошками коридору, и сердце ее сжималось от страха. Но она ни на мгновение не допустила мысли, что можно повернуться и уйти, сказав, будто никого не застала дома. Она не умела лгать, даже себе самой.
Стамескин рисовал самолеты. Немыслимые, сказочно гордые самолеты, свечой взмывающие в безоблачное небо. Рисунками был усеян весь стол, а то, что не умещалось, лежало на узкой железной койке. Когда Искра вошла в крохотную комнату с единственным окном, Саша ревниво прикрыл свои работы, но всего прикрыть не мог и разозлился.
- Чего приперлась?
С чисто женской быстротой Искра оценила обстановку: грязная посуда на табуретке, смятая, заваленная рисунками кровать, кастрюлька на подоконнике, из которой торчала ложка, - все свидетельствовало о том, что Сашкина мать во второй смене и что первое свидание с подшефным состоится с глазу на глаз. Но она не позволила себе струсить и сразу ринулась в атаку на самое слабое Сашкино место, о котором в школе никто не догадывался: на его романтическую влюбленность в авиацию.
- Таких самолетов не бывает.
- Что ты понимаешь! - закричал Сашка, но в тоне его явно послышалась заинтересованность.
Искра невозмутимо сняла шапочку и пальтишко - оно было тесновато, пуговки сдвинуты к самому краю, и это всегда смущало ее - и, привычно оправив платье, пошла прямо к столу. Сашка следил за нею исподлобья, недоверчиво и сердито. Но Искра не желала замечать его взглядов.
- Интересная конструкция, - сказала она. - Но самолет не взлетит.
- Почему это не взлетит? А если взлетит?
- "Если" в авиации понятие запрещенное, - строго произнесла она. - В авиации главное расчет. У тебя явно мала подъемная сила.
- Что? - настороженно переспросил отстающий Стамескин.
- Подъемная сила крыла, - твердо повторила Искра, хотя была совсем не уверена в том, что говорила. - Ты знаешь, отчего она зависит?
Сашка молчал, подавленный эрудицией. До сих пор авиация существовала в его жизни, как существуют птицы: летают, потому что должны летать. Он придумывал свои самолеты, исходя из эстетики, а не из математики: ему нравились формы, которые сами рвались в небо.
Все началось с самолетов, которые не могли взлетать, потому что опирались на фантазии, а не на науку. А Сашка хотел, чтобы они летали, чтобы "горки", "бочки" и "иммельманы" были покорны его самолетам, как его собственное тело было покорно ему, Сашке Стамескину, футболисту и драчуну. А для этого требовался сущий пустяк - расчет. И за этим пустяком Сашка нехотя, криво усмехаясь, пошел в школу.
Но Искре было мало, что Сашка возлюбил математику с физикой, терпел литературу, мыкался на истории и с видимым отвращением зубрил немецкие слова. Она была трезвой девочкой и ясно представляла срок, когда ее подопечному все надоест и Стамескин вернется в подворотни, к подозрительным компаниям и привычным "оч. плохо". И, не ожидая, пока это наступит, отправилась в районный Дворец пионеров.
- Отстающих не беру, - сказал ей строгий, в очках, руководитель авиамодельного кружка. - Вот пусть сперва…
- Он не простой отстающий, - перебила Искра, хотя перебивать старших было очень невежливо. - Думаете, из одних отличников получаются хорошие люди? А Том Сойер? Так вот. Саша - Том Сойер, правда, он еще не нашел своего клада. Но он найдет его, честное комсомольское, найдет! Только чуть-чуть помогите ему. Пожалуйста, помогите человеку.
- А знаешь, девочка, мне сдается, что он уже нашел свой клад, - улыбнулся руководитель кружка.
Однако Сашка поначалу наотрез отказался идти в заветный авиамодельный кружок. Он боялся, как бы там ему в два счета не доказали, что все его мечты - пустой звук и что он, Сашка Стамескин, сын судомойки с фабрики-кухни и неизвестного отца, никогда в жизни своей не прикоснется к серебристому дюралю настоящего самолета. Попросту говоря, Сашка не верил в собственные возможности и отчаянно трусил, и Искре пришлось потопать толстыми ножками.
- Ладно, - обреченно вздохнул он. - Только с тобой. А то сбегу.
И они пошли вместе, хотя Искру интересовали совсем не самолеты, а звучный Эдуард Багрицкий. И не просто интересовал - Искра недавно сама начала писать поэму "Дума про комиссара": "Над рядами полыхает багряное знамя. Комиссары, комиссары, вся страна - за вами!.." Ну и так далее, еще две страницы, а хотелось, чтоб получилось страниц двадцать. Но сейчас главным было авиамоделирование, элероны, фюзеляжи и не вполне понятные подъемные силы. И она не сожалела об отложенной поэме, а гордилась, что наступает на горло собственной песне.
Вот об этом-то, о необходимости подчинения мелких личных слабостей главной цели, о радости преодоления и говорила Искра, когда они шли во Дворец пионеров. И Сашка молчал, терзаемый сомнениями, надеждами и снова сомнениями.
- Человек не может рождаться на свет просто так, ради удовольствий, - втолковывала Искра, подразумевая под словом "удовольствия" время будущее, а не прошедшее. - Иначе мы должны будем признать, что природа - просто какая-то свалка случайностей, которые не поддаются научному анализу. А признать это - значит, пойти на поводу у природы, стать ее покорными слугами. Можем мы, советская молодежь, это признать? Я тебя спрашиваю, Саша.
- Не можем, - уныло сказал Стамескин.
- Правильно. А это означает, что каждый человек - понимаешь, каждый! - рождается для какой-то определенной цели. И нужно искать свою цель, свое призвание. Нужно научиться отбрасывать все случайное, второстепенное, нужно определить главную задачу жизни…
- Эй, Стамеска!
От подворотни отклеилось трое мальчишек; впрочем, одного можно было бы уже назвать парнем. Двигались они лениво, враскачку, загребая ногами.
- Куда топаешь, Стамеска?
- По делу. - Сашка весь съежился, и Искра мгновенно уловила это.
- Может, подумаешь сперва? - Старший говорил как-то нехотя, будто с трудом отыскивая слова. - Отшей девчонку, разговор есть.
- Назад! - звонко выкрикнула Искра. - Сами катитесь в свои подворотни!
- Что такое? - насмешливо протянул парень.
- Прочь с дороги! - Искра обеими руками толкнула парня в грудь.
От толчка парень лишь чуть покачнулся, но тут же отступил в сторону. Искра схватила растерянного Стамескина за руку и потащила за собой.
- Ну, гляди, бомбовоз! Попадешься нам - наплачешься!
- Не оглядывайся! - прикрикнула Искра, волоча Стамескина. - Они все трусы несчастные.
- Знала бы ты, - вздохнул Сашка.
- Знаю! - отрезала она. - Смел только тот, у кого правда. А у кого нет правды, тот просто нахален, вот и все.
Несмотря на победу, Искра была в большом огорчении. Она каждый день по строгой системе делала зарядку, с упоением играла в баскетбол, очень любила бегать, но пуговки на кофточках приходилось расставлять все чаще, платья трещали по всем швам, а юбки из года в год наливались такой полнотой, что Искра впадала в отчаяние. И глупое словечко "бомбовоз" - да еще сказанное при Сашке! - было для нее во сто крат обиднее любого ругательства.