Все шло просто замечательно, если бы не два десятиклассника, проявившие энергичный интерес. Один был просто самый красивый парень в школе, которого за красоту девичье большинство регулярно выбирало старостой класса и который с завидным постоянством ничего не делал на этом высоком посту. Второй тоже был ничего, и Зиночка вдруг с ужасом поняла, что на нее свалилось слишком много счастья. Надо было что-то решать, а решать Зиночка не любила, страдала, убивалась и никогда ничего не решала.
Все всегда решала Искра. Зина выкладывала проблемы, Искра на мгновение сдвигала брови и выдавала программу. Точную, завершенную, не подлежащую сомнениям. И все было просто и ясно, но идти к подруге с вопросом, в кого влюбляться, казалось немыслимым. Искра строго осудила бы прежде всего саму постановку вопроса как явно скороспелую и отчасти мелкобуржуазную (все, что не было направлено на служение обществу, Искра считала мелкобуржуазным). А затем последовал бы логичный анализ собственного Зиночкиного существа, и тут выяснилась бы такая бездна недостатков, которые Зине предстояло изжить до того, как влюбляться, что сама возможность любви откатилась бы лет этак на сорок. И Зиночке тогда оставалось бы только плакать, потому что иных аргументов, кроме слез и полного отсутствия логики, у нее не было.
Дома на совет рассчитывать не приходилось. Зина появилась на свет, когда ее уже не ждали: через восемь лет после рождения Александры, а старшая, Мария, была совсем уже взрослой, с двумя детьми, и жила с мужем на Дальнем Востоке. У Александры тоже была семья, она заходила редко, и Зиночке в ее присутствии было всегда немного не по себе: она считалась маленькой на все времена. Оставалась мама, вечно занятая своей больницей, в которой работала старшей операционной сестрой. Но мама - так уж получилось - была настолько старше, что уже не могла советовать, забыв те времена, когда влюбляются сразу в троих. С отцом, занятым по горло работой, совещаниями и собраниями, о таких вопросах говорить было бесполезно, и Зиночка оказалась предоставленной самой себе в ситуации сложной и непривычной.
На контрольной по алгебре ее осенило, и она написала три письма. Текст их отличался только обращением: "Юра, друг мой!", "Друг мой Сережа!" и "Уважаемый друг и товарищ Артем!" Далее туманно говорилось о чувствах, об одиноком страдающем девичьем сердце, о страшной тайне, которая мешает их дружбе в настоящее время, но, возможно, все еще обернется к лучшему, и ей, Зине, удастся совладать со своими страстями, и тогда она, одинокая и несчастная, попросит снова дружбы, которую сейчас - временно! - вынуждена была отвергнуть. Сочинив послания, в которых дальнобойные обещания ловко затуманивались роковыми случайностями настоящего периода, Зиночка очень обрадовалась и подумала даже, что она ужасно хитрая и прозорливая. Правда, вопрос, кому их посылать, остался без ответа, но с этим Зина решила пока не спешить: хватит и того, что она самостоятельно нашла выход, до которого никто на свете - даже Искра! - никогда бы не додумался. Поэтому она положила письма в учебник и немного повеселела. Контрольную при этом она, естественно, сделать не успела, но выдала математику Семену Исаковичу такого ревака, что старенький и очень добрый учитель поставил ей "посредственно".
Три дня она решала вопрос, кому - двоим! - отправлять письма, а кому - одному! - не отправлять. Но тут выяснилось, что два письма она куда-то подевала и осталось всего одно: "Уважаемый друг и товарищ Артем!" И поскольку выбора не было, она его и сунула Артему, когда рассаживались по партам после большой перемены.
Артем весь урок читал и перечитывал письмо, отказался выйти к доске, получил "плохо" и попросил запиской свидания. Зиночка не рассчитывала на свидание, но очень обрадовалась.
- Я, это, не понял, - честно признался Артем, когда они уединились в школьном дворе после уроков. - У тебя это… неприятности?
- Да, - кротко вздохнула Зина.
Артем тоже завздыхал, затоптался и засопел. Потом спросил:
- Может, помощь нужна?
- Помощь? - Она горько усмехнулась. - Женщине может помочь только слепой случай или смерть.
Артем в таких категориях не разбирался и не очень им доверял. Но она почему-то страдала; он никак не мог взять в толк, почему она страдает, но искренне страдал сам.
- Может, это… Морду кому-нибудь надо набить? Ты это… Ты говори, не стесняйся. Я для тебя…
Тут он замолчал, не в силах признаться, что для нее он и вправду может сделать все, что только она пожелает. А Зиночка по легкомыслию и женской неопытности пропустила эти три слова. Три произнесенных Артемом слова из той клятвы, которую он носил в себе. Три слова, которые для любой женщины значат куда больше, чем признание в любви, ибо говорят о том, что человек хочет отдать, а не о том, что он надеется получить. А она испугалась.
- Нет, нет, что ты! Не надо мне ничего, я сама справлюсь со своим пороком.
- С каким пороком?
- Я не свободна, - таинственно сказала она, лихорадочно припоминая, что говорят героини романов в подобных случаях. - Мне не нравится тот человек, я даже ненавижу его, но я дала ему слово.
Артем смотрел очень подозрительно, и Зиночка замолчала, сообразив, что переигрывает.
- Этот человек - Юрка из десятого "А"? - спросил он.
- Что ты, что ты! - всполошилась Зина. - Юрка - это было бы просто. Нет, Артем, это не он.
- А кто?
Зиночка догадывалась, что Артем просто так не отстанет. Надо было выкручиваться.
- Ты никому не скажешь?
- Никому-никому!
Артем молчал, очень серьезно глядя на нее.
- Это такая тайна, что, если ты меня выдашь, я утоплюсь.
- Зина, это, - строго сказал он. - Не веришь, лучше не говори. Я вообще не трепло, а для тебя…
Опять выскочили эти три слова, и опять он замолчал, и опять Зиночка ничего не услышала.
- Это взрослый человек, - призналась она. - Он женат и уже бросил из-за меня жену. И двоих детей. То есть одного, второй еще не родился…
- Ты же еще маленькая.
- А что делать? - отчаянным шепотом спросила Зиночка. - Ну что делать, ну что? Конечно, я не пойду за него замуж, ни за что не пойду, но пока - пока, понимаешь? - мы с тобой будем как будто мы просто товарищи.
- А мы и так просто товарищи.
- Да, к сожалению. - Она тряхнула головой. - Я поздно разобралась в ситуации, если хочешь знать. Но теперь пока будет так, хорошо? Пока, понимаешь?
- А ты маме очень понравилась, - сказал Артем, помолчав.
- Неужели? - Зиночка заулыбалась, забыв о своих несчастьях с женатым человеком. - У тебя замечательная мама, и я в нее влюбилась. Я почему-то быстро влюбляюсь. Привет!
И убежала, стараясь казаться трагической даже со спины, хотя ей очень хотелось петь и скакать. Артем понимал, что она наврала ему с три короба, но не сердился. Главное было не то, что она наврала, а то, что он ей был не нужен. Артем впервые в жизни открыл, где находится сердце, и уныло - скакать ему не хотелось - поплелся домой. И как раз в это время в директорский кабинет вошла Валентина Андроновна.
- Полюбуйтесь, - сказала она и положила на стол два исписанных листка, вырванных из тетради в линейку.
В тоне ее звучала печально-торжественная нота, но Николай Григорьевич внимания на эту ноту не обратил, поскольку был заинтригован началом: "Юра, друг мой!" и "Друг мой Сережа!" Далее шло нечто маловразумительное, но директор дочитал и весело рассмеялся:
- Вот дуреха! Ну до чего же милая дурешка писала!
- А мне не до смеха. Извините, Николай Григорьевич, но это все ваши зеркала.
- Да будет вам, - отмахнулся директор. - Девочки играют в любовь, ну и пусть себе играют. Все естественное разумно. С вашего разрешения.
Он скомкал письмо и полез в карман. Валентина Андроновна рванулась к столу:
- Что вы делаете?
- Возвращать неудобно, значит, надо прятать концы в воду, то бишь в огонь.
- Я категорически протестую. Вы слышите, категорически! Это документ…
Она пыталась через стол дотянуться до бумажки, но руки у директора были длиннее.
- Никакой это не документ, Валентина Андроновна.
- Я знаю, кто это писал. Знаю, понимаете? Это писала Коваленко: она забыла хрестоматию…
- Мне это неинтересно. И вам тоже неинтересно. Должно быть неинтересно, я имею в виду… Сесть!
По его команде когда-то шел в атаку эскадрон. И, услышав металл, Валентина Андроновна поспешно опустилась на стул. А директор достал наконец-то спички и сжег оба письма.
- И запомните: не было никаких писем. Самое страшное - это подозрение. Оно калечит людей, вырабатывая из них подлецов и шкурников.
- Я уважаю ваши боевые заслуги, Николай Григорьевич, но считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду жаловаться.
Директор вздохнул, горестно покачал головой и указал пальцем на дверь:
- Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел.
Валентина Андроновна остервенело хлопнула дверью. Терпение ее лопнуло, отныне она шла в открытый бой за то, что было смыслом ее жизни: за советскую школу. И отважно сжигала за собой все мосты.
Если бы не было вечера накануне, Искра заметила бы повышенную шустрость Зиночки. Но вечер был, привычная гармония нарушилась; Искра больше занималась собой, а потому и упустила из-под контроля подружку.
Совсем немного поработав на заводе, Сашка Стамескин стал заметно меняться. У него появилась какая-то усталая уверенность в голосе, собственные суждения и - что настораживало Искру - этакое особое отношение к ней. Он еще по-прежнему привычно поддакивал и привычно подчинялся, привычно присвистывая выбитыми зубами и привычно мрачнел при очередных выговорах. И вместе с тем минутами появлялось то, что давали отныне завод, зарплата, взрослая жизнь и взрослый круг знакомств, и Искра не знала, радоваться ей или бороться изо всех сил.
В тот вечер они не пошли в кино, потому что Искре вздумалось погулять. А погулять означало поговорить, ибо идти просто так или молоть вздор Искра не умела. Она либо воспитывала своего Стамескина, либо рассказывала, что вычитала в книгах или до чего додумалась сама. Когда-то Сашка отчаянно спорил с нею по всем поводам, потом примолк, а в последнее время стал улыбаться, и улыбка эта Искре решительно не нравилась.
- Почему ты улыбаешься, если ты не согласен? Ты спорь со мной и отстаивай свою точку зрения.
- А меня твоя точка устраивает.
- Эй, Стамескин, это не по-товарищески, - вздохнула Искра. - Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым человеком.
- Я не хитрый. - Сашка тоже вздохнул. - А улыбаюсь оттого, что мне хорошо.
- Почему это тебе хорошо?
- Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем.
Они сели на скамью в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с удовольствием болтала ногами.
- Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек…
- Знаешь? - вдруг чужим голосом сказал Сашка. - Ты не рассердишься, если я…
- Что? - почему-то очень тихо спросила Искра.
- Нет, ты наверняка рассердишься.
- Да нет же, Саша, нет! - Искра взяла его за руку и встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости. - Ну же? Ну?
- Давай поцелуемся.
Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел, сказал угнетенно:
- Ну вот. Я же ведь просто так…
- Давай, - одними губами сказала Искра.
Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами, одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось сердце.
- Пусти… Ну же. - Она выскользнула.
- Вот… - тяжело вздохнул Сашка.
- Страшно, да? - шепотом спросила Искра. - У тебя бьется сердце?
- Давай еще, а? Еще разочек…
- Нет, - решительно сказала она и отодвинулась. - Со мной что-то происходит и… И я должна подумать.
С ней действительно что-то происходило, что-то новое, немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искра догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению. Сердилась и терялась одновременно.
Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она - личная и мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины, которые пробуждались в них так одинаково и так по-своему, жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена.
И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая - Искра чувствовала это - уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую очередь им, а уж потом - своим знаменитым отцом. Так думала Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе сказала:
- Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня?
- Приходи, - ответила Вика, не выразив никаких чувств.
Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в школе - она часто так поступала, потому что устные предметы зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить между делом, - забежала домой, оставила маме записку, взяла Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое волнение..
Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно.
- Спасибо, Вика, - сказала она, отдав книгу и усевшись на стул.
- Пожалуйста. - Вика, улыбаясь, смотрела на нее. - Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи?
- Это замечательные стихи, - вздохнула Искра. - Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник.
- А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою.
Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: "Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас". Только слова "билось для" они дружно заменили на "болело за".
- Я никогда не задумывалась, что такое любовь, - как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. - Наверное это стихи заставили меня задуматься.
- Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины - научиться любить, а для мужчины - служить своему делу.
Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа.
- Как ты представляешь счастье? - спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье.
- Счастье? Счастье - быть полезной своему народу.
- Нет, - улыбнулась Вика. - Это - долг, а я спрашиваю о счастье.
Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье - это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это - "я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать"; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время:
- А как ты представляешь?
- Любить и быть любимой, - мечтательно сказала Вика. - Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я - одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал… - Она хотела сказать "знаменитым", но удержалась. - Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин.
- Кто?
- Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь.
- Спасибо. - Искра задумалась. - А тебе не кажется, что это мещанство?
- Я знала, что ты это скажешь. - Вика засмеялась. - Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.
- А работа?
- А ее я не исключаю, но работа - это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг - понятие общественное, а счастье - сугубо личное.
- А что говорит твой папа о мещанстве?
- Он говорит, что мещанство - это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей, удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести.
- Честь - дворянское понятие, - возразила Искра. - Мы ее не признаем.
Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее звучала грустная нотка:
- Я хотела бы любить тебя, Искра, ты - самая лучшая девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена, что когда-нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты максималистка.
Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась. Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному признанию. Потом Искра тихо спросила:
- Разве плохо быть максималисткой?
- Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.
- Да, конечно, - Искра, подавив вздох, встала. - Мне пора. Спасибо тебе… За Есенина.
- Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты.
- Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить? - насильственно улыбнулась Искра.
- Хочу, чтобы ты не ушла огорченной… - Хлопнула входная дверь, и Вика очень обрадовалась. - А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому что мы будем пить чай.
Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой, но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда надолго умолкал, точно переключаясь на какую-то свою внутреннюю волну.
- Мы с Искрой немного поспорили о счастье, - сказала Вика. - Да так и не разобрались, кто прав.