- Я тоже. Нас на летчиков-истребителей учили. Потом вдруг в срочном порядке начали переучивать на штурмовиков. Ускоренный выпуск. А тут полковник в училище приехал, построили наш курс: на фронтовых аэродромах не хватает техников и техников-оружейников, что если есть, мол, добровольцы, - шаг вперед. Мне мой земляк и говорит: Лешка, давай пойдем техниками, летчиков скоро убивают. Это точно. Начальник курса наш до ранения летал на "Ил-2". Так он сказал, что у штурмовиков на фронте самый короткий век. Пять-шесть вылетов, и сбивают. Мы и вышли из строя. И служил я почти полгода в полку оружейником. Мое дело, чтобы все, что стреляет и взрывается, работало и действовало исправно. А месяц назад такая ерунда в полку пошла: летчики стали возвращаться домой с убитыми стрелками. "Мессеры" появились, эскадрилья клятая, очень опытные. Асы. Выбирают такой угол атаки, что стрелку его не достать. Турель не позволяет. А то еще что делают. Бросаются неожиданно, из-за облаков или со стороны солнца. "Мессеру", чтобы "илюху" завалить, в первую очередь надо стрелка убить. Так что стрелки на штурмовиках - это смертники. А тут приказ: армия в наступление пошла. И - пошло. По два-три вылета в день. То эскадрильями, то сразу всем полком. Потери - большие. Раз так начали выруливать на взлетку, а из машины моего лейтенанта стрелок, прямо на ходу, выпрыгнул и катается по земле, кричит благим матом. Комполка - к нему. Воспитками его да матюгами. А тот: не могу, мол, не полечу, меня, кричит, убьют в этот раз. Что делать? Такого стрелка, понятное дело, посылать в бой нельзя. До этого летал, ничего такого с ним не случалось. Видать, парень почувствовал что-то. И тут комполка и говорит мне: а ты чего, мол, рот разинул, бери парашют и - марш в машину! Так я, говорю, оружейник, товарищ подполковник. А он: вот и хорошо, что оружейник, значит, пулемет хорошо знаешь. Кинул я на дно колпака парашют, залез, пристегнулся. Полетели. И в первом же бою "мессера" срубил. Командиру - орден Красного Знамени, а мне - Красную Звезду. Боялся в летчики попасть, а попал еще хуже, в стрелки.
Вот это война, думал Воронцов, слушая стрелка. Он видел, как "илы" заходили на штурмовку, как все на земле после их атаки становилось дыбом. И теперь он стоял рядом с экипажем одной из этих машин и слушал рассказ стрелка. Лучше бы он два года назад, когда только-только окончил школу и поступил в институт, сразу, как другие ребята, приехавшие в Москву из деревень, записался в аэроклуб. Тогда бы не попал в пехотное училище, а летал бы на таком же штурмовике. Или на истребителе. За один удачный бой - по ордену.
- Ты до войны в аэроклубе занимался? - спросил он стрелка.
- Нет. Не было у нас аэроклуба. Я из Ельца. Маленький городок. А вот лейтенант, считай, на фронт из аэроклуба прибыл. Трехмесячные курсы в учебном полку и - сюда.
- Наблюдал я за вами, как вы там, на переправе…
- Видел, как мы зенитку накрыли! Вот атака получилась так атака! Эрэсами! Ими попасть трудно. Командир попал. А потом - они нас…
- Я все видел. Здорово вы воюете.
Воронцов огляделся по сторонам. Лес тихо шумел вокруг. Ветер гулял по верхушкам осин и берез. В стороне переправы еще погромыхивало. Там, видимо, догорали транспорты, рвались в кузовах боеприпасы. Но ничего похожего на звуки погони Воронцов не услышал.
- Ну, что, отдохнул? - сказал он стрелку и снова перекинул через голову ремень снайперской винтовки. - Пошли, что ли?
- Погоди. - И стрелок спустился к ручью, стал на колени и умылся. Потом какое-то время разглядывал свои руки. Руки его дрожали.
На носилках тащить раненого было куда легче и удобнее. Правда, приходилось все же обходить заросли кустарника. Вскоре начались сосновые посадки, и они пошли по просеке. Здесь почти бежали. Даже появилась возможность поговорить.
- Винтовка у тебя немецкая. И подсумки тоже. - Стрелок говорил медленно, задышливо кашляя почти после каждого слова. Видать, наглотался-таки дыма, отравил что-то внутри. Но после всего пережитого поговорить ему очень хотелось. - Ты что, в разведке, что ли?
- Да вроде бы, - уклончиво ответил Воронцов.
- Это как понимать?
- А так. В разведке… Почти уже год…
- Не понял…
- Потом как-нибудь расскажу. Когда лейтенант очухается. А сейчас вот что скажи: кто наступает, мы или немцы?
- Никто не наступает. - Стрелок закашлялся. Быстрая ходьба влияла на его бронхи плохо: чем глубже он дышал, тем сильнее его душил кашель. - Мы сегодня утром вылетели на штурмовку колонны, которая двигалась к фронту. На обратном пути должны были ударить по переправе. Но колонну застали как раз на переправе. Так получилось. А неделю назад наступали. Но сейчас наступление заглохло. Немцы начали жать. Видал, сколько техники к передовой гонят?
Значит, ночью он все-таки миновал и своих, и немцев. Прошел обе-две линии и ничего не заметил. Вот тебе и разведчик. Обычно незанятые участки обороны контролируются хорошо укрепленными опорными пунктами. Так делают и наши, и немцы. Но незанятое войсками пространство в этом случае тщательно минируется. Значит, ночью он пошел по минному полю. А может, и по двум сразу. От этой мысли Воронцов вспотел.
- Так кто ты, курсант или разведчик? - снова начал допытываться стрелок. Видимо, его начала беспокоить неопределенность положения, в которое попали они с лейтенантом.
- И то, и другое, - снова отмахнулся Воронцов неопределенностью.
Стрелок пристально смотрел ему в спину. Воронцов это почувствовал. И понял, что дальше, тем более если очнется лейтенант, такие ответы не пройдут и надо будет летчикам говорить что-то определенное. Но как им расскажешь правду? Кто в нее поверит? Они здесь, по эту сторону фронта, всего несколько часов, а он… Они и войну знают разную. У них она - одна. У него - другая. И он решил молчать, пока не очнется лейтенант. Все-таки старшим по званию среди них был летчик, и уже если кому-то докладывать, то только ему. А сержант-стрелок, которого распирало любопытство и одновременно донимала тревога, подождет.
- Ты бы потише кашлял, сержант, - предупредил его Воронцов.
- Не могу. Мутит. Внутри будто гарь стоит. Как будто ожог внутри. Дыма наглотался.
- Хочешь воды?
Они остановились. Лейтенант застонал. Воронцов помог ему повернуться на бок.
- И фляжка у тебя, курсант, не нашенская…
- А вода? - усмехнулся Воронцов, не сводя со стрелка пристального и холодного взгляда.
- Вода-то в норме, - напряженно засмеялся стрелок. - Наша водичка. Но ее, как известно, и немцы пьют.
Что ж, разговор зашел в тупик.
- Все. Привал. Надо разжечь костер. Лейтенанта колотит. Жар не спадает. Да и ты бохаешь… - Воронцов осмотрел голову лейтенанта, осторожно поддел пальцем бинты. - Рану еще раз промыть надо. Отваром. Иначе загубим твоего командира.
- А ты, курсант, нас не сдашь? - спросил вдруг стрелок, и в голосе его Воронцов почувствовал страх.
- Сейчас я беспокоюсь только об одном: как бы не попасться вместе с вами. Я, пока шел, костра ни разу не разжигал. А теперь, у немцев под самым носом, - надо.
- Тогда, может, и обойдемся без костра?
- А лейтенант?
- Лейтенанту, если ничем ему не поможем, лучше не станет. Только хуже. Но сделаем давай так когда костер разгорится, ты заступаешь в охранение. И еще: больше ни о чем не расспрашивай. А то уйду. Понял?
- Нет, курсант, ты только не уходи. Не бросай нас. Командира надо вынести. Один я с ним не справлюсь. Тяжелый. Не донесу.
- Ты лучше с ним договорись, чтобы он тебя в Особый отдел не сдал на выходе.
- Не сдаст. Это он бредит.
- Смотри… Как бы потом его бред в протоколе не оказался.
И они пошли собирать хворост.
Глава пятая
Стрельба в стороне траншеи стала постепенно затихать. Григорьев то привставал на корточках, то снова садился, прислушивался. Там, за деревьями, прогрохотали танки, лоскоча гусеницами. Похоже было, будто трактора возвращались с пахоты. Нелюбин даже прикрыл глаза от внезапных сладких воспоминаний, когда все в окружающем мире происходило правильно, без особой обиды для людей, когда люди не гонялись друг за другом, чтобы поймать на мушку или всадить в живот штык. Было ж и такое хорошее время. Эх, какое хорошее время было! Ушло. Разом обрезало. В одно утро.
- Григорьев, ты, ектыть, голову убери. Пока не прошли. А то заметят…
- А видать, поздно, взводный. - Голос сержанта Григорьева разом задеревенел, осип. - Идут… Вон они…
Нелюбин приподнялся на локте и посмотрел туда, куда неподвижным истуканом глядел сержант Григорьев.
И правда, по коровьей стежке, держа как раз на их осину, под которой они залегли в надежде переждать контратаку, шли трое немцев. Один с автоматом, двое с винтовками. В солнечных бликах поблескивали гофрированные коробки противогазов, мелькали каски, обтянутые камуфляжной материей и утыканные березовыми веточками.
- Если не поднимем руки, перебьют нас. А, Кондратушка?
Никто во взводе не звал его по имени. Отделенные иногда звали по имени и отчеству. И это "Кондратушка" так резануло по сердцу, что Нелюбина сдавило мгновенной жалостью не только к своему лучшему во взводе сержанту, но и к самому себе. В голове замутилось: что делать, господи?! И в это мгновение немцы, видать, заметили их.
- Halt! - послышалось от стежки, и короткая очередь осадила листву над головами, рвануло осиновую кору.
Григорьев уже стоял с поднятыми руками. А Нелюбин, понимая, что ничего уже сделать нельзя, рванул зубами чеку гранаты.
- Не надо, Кондратушка, - услышал он жалобный голос своего отделенного, и сердце его снова зашлось смутной надеждой, и он не разжал пальцев, чтобы отпустить скобу взрывателя.
Немцы приближались. Теперь они шли не гуськом, а охватывали их полукольцом.
- Steht! Steht! - кричали они, вскидывая стволы винтовок, откуда в любое мгновение могло плеснуть огнем и прекратить все мучения.
Ну, стреляйте же, стреляйте… Душу не выматывайте… Нелюбин так и не встал. Он сидел, привалившись потной спиной к дереву, будто пристыл к шершавой коре, и крепко сжимал в руках ребристое округлое тельце гранаты - свою последнюю надежду. Уж она-то не выдаст.
Немцы долго не подходили, стояли за деревьями шагах в десяти и переговаривались, курили, что-то решали. Никто их не торопил, ни стрельба, ни командиры.
- Кошт! - позвал один из них и махнул автоматом Григорьеву.
Тот послушно побежал к ним, держа над головой винтовку и ремень с подсумками. В плену ни разу не был, а сдаваться умеет, с запоздалой злостью подумал о сержанте Нелюбин и крикнул ему:
- Стой, Григорьев! Вернись!
Сержант Григорьев замедлил шаг, оглянулся и, свесив голову и опустив плечи, поплелся к стоявшим за деревьями немцам. Нелюбин видел, как автоматчик взял у него из рук винтовку и отбросил ее в кусты. Туда же полетел и ремень с подсумками. Немцы что-то говорили Григорьеву. Тот послушно кивал, оглядывался на взводного. На что-то ж моего Григорьева подбивают, злодеи чертовы, подумал Нелюбин. Он все ждал оттуда пули, но немцы почему-то не стреляли.
- Кондрат, - вскоре позвал Григорьев, - кинь ты ее в кусты. Отвоевались.
- Не могу, - чужим голосом сказал Нелюбин, - пальцы свело. Не пойду я в плен, Григорьев. А ты как хочешь…
- Не дури, взводный. Что зазря умирать?
Немец с автоматом толкнул Григорьева к Нелюбину, что-то показал рукой.
- Погоди, взводный, я тебе помогу! Погоди, Кондрат!
Григорьев прижал скобу и разжал пальцы младшего лейтенанта. Теперь граната была в его руке.
- Ну, что теперь будешь делать? - Нелюбин смотрел на сержанта Григорьева злыми глазами.
- Ты мне теперь не командир, младший лейтенант, - сказал он, тоже не узнавая своего голоса, и отшвырнул гранату в кусты.
Осколки зашлепали по березам, обрывая листву и сбивая к ногам ветки ивняка. Как жаль, что ни один из них не влепил ему в лоб, вздохнул Нелюбин и отвернулся от Григорьева. Ему не хотелось больше смотреть на бывшего своего отделенного. А ведь считал его хорошим младшим командиром.
- Пойдем, Кондратушка, - услышал он сквозь звон в ушах голос сержанта. - Держись за меня. - Это был снова голос сержанта Григорьева, лучшего отделенного третьего взвода.
И Григорьев подхватил младшего лейтенанта Нелюбина под руку и помог подняться на ноги. Нет, Григорьев его все же не бросал. И Нелюбин оперся на его руку.
Их повели той же коровьей стежкой, по которой полчаса назад они пытались уйти в лес и затаиться, переждать контратаку. Немцы шли следом, курили и тихо переговаривались. Вот, Кондрат, и опять опрокинулась твоя фронтовая жизнь, корил себя за малодушие младший лейтенант Нелюбин. Ну что тебе стоило разжать пальцы? Сейчас бы летела душа в рай. И не мучился бы, не мучил бы ни Григорьева, ни себя. Как все неладно вышло… Господи, как неладно… Сходили, называется, в атаку…
Лес кончился. По чистине их погнали бегом. Немец в кепи с длинным козырьком подтолкнул Григорьева прикладом:
- Schnell, Iwan! Schnell!
Вот и началось, подумал Нелюбин. И сказал Григорьеву:
- А ты думал, нас тут баранками кормить будут…
Григорьев ничего не ответил, а только крепче перехватил взводного под руку и потащил через луговину. Ноги у Нелюбина все еще заплетались.
Вскоре спрыгнули в пыльную, разбитую минами траншею, укрепленную изнутри прутяными матами. По отводному ходу их повели в глубину, к вершине холма. Нелюбин угрюмо смотрел по сторонам и, видя, как основательно, в несколько линий, укрепились немцы на этой проклятой Зайцевой Горе, подумал: а мы, дураки, ротой хотели прорвать на всю глубину… Вон сколько пулеметов у них во всех местах порасставлено. Запасные позиции отрыты. Блиндажи. Судя по ступеням, глубокие. Не то что у нас, там, внизу, в болоте - только на карачках и влезешь на нары, а под жердями в черной воде тритоны плавают. Половину взвода малярия катает от сырости и ночных холодов. Другая половина чирьями покрылась. А вон у них и минометы спрятаны. Умно, в лощинке, снизу и в бинокль не разглядишь. Но воронок и у них полно. Видно, наши артиллеристы все же научились засекать их огневые. Тоже небось много кишок по олешкам развешено…
Их втолкнули в темную землянку, по всей видимости, штабную. И Нелюбин с удивлением обнаружил, что стены внутри землянки обшиты тесом. Да еще и струганым. И потолок тесом забран. Ну прямо вагон-ресторан. За столом возле керосиновой лампы сидел пожилой немец. В углу молодой солдат - телефонист, совсем мальчишка. Связист с любопытством разглядывал их. Нелюбин тоже смотрел на него и думал: видать, и у них детей стали в армию забирать. Взгляды их встретились. Немец отвернулся. Следом за ними вошли еще двое, судя по шитью на погонах, тоже офицеры, но рангом, видать, пониже пожилого. Один из вошедших что-то спросил немца, который их конвоировал. Тот долго рассказывал. Потом указал на младшего лейтенанта Нелюбина, дернул его за петлицу. Немцы некоторое время молча смотрели на его руки. Видать, конвоир рассказал им про гранату, догадался Нелюбин.
- Ну что, младший лейтенант, закурим? - вдруг заговорил один из офицеров и вытащил портсигар.
Нелюбин успел разглядеть тот портсигар. Узкий, вполовину меньше обычного солдатского и, должно быть, серебряный. На крышке, которую не то этот самый немец, не то русский ловко открыл перед ним, была выгравирована Спасская башня Кремля и надпись: "Москва". Что ж, раз дают покурить, надо воспользоваться, подумал Нелюбин. Содержимое их карманов, в том числе и кисеты с табаком, немцы очистили еще в лесу. Он собрал все свои силы, прицелился и, удерживая дрожь в руке, взял не одну, а сразу две сигареты. Одну тут же передал сержанту Григорьеву, стоявшему рядом.
- Курите, курите, младший лейтенант. - Офицер снял фуражку, бросил ее на топчан, застланный красноармейскими шинелями. - И приготовьтесь ответить на некоторые вопросы, которые вам задаст господин полковник. Отвечать советую точно, по возможности кратко.
После допроса их погнали дальше в тыл. Уже вечерело, когда они увидели впереди наполовину выгоревшую деревню. Печные трубы, как аисты, стояли вдоль дороги. Другая сторона уцелела. В огородах, прикрытые нарубленными березами, стояли танки, средние T-IV и несколько бронетранспортеров. Возле "гробов" ходил часовой. Вот бы куда закинуть несколько тяжелых снарядов, подумал Нелюбин, оглядывая огороды, забитые техникой. Он вспомнил офицера, его безупречно подогнанную форму, тщательно начищенные сапоги и узкий серебряный портсигар. Видать, из господ. Русский. Говорит без акцента. Но и по-немецки лопочет без запинки. Обещал, что нас сразу же после допроса накормят. Где там, хорошо хоть не расстреляли. А то шлепнули бы где-нибудь в дальней траншее, чтобы через пару часов не завоняли.
Их загнали в приземистый сарай на краю деревни. В сарае пахло овечьим пометом и известкой.
- Видать, овчарня до войны была, - сказал сержант Григорьев. Это были первые его слова после леса.
И Нелюбин покосился в его сторону и кивнул:
- Овчарня она и есть овчарня. Для таких баранов, как мы.
В сарае, на соломе, сваленной в углу, лежали другие пленные, всего человек шесть.
- Смотри-ка, взводный, и Гальченко с Савчуком тут. А мы думали, их убило во время бомбежки, - Григорьев посмотрел на него так, будто хотел сказать еще что-то, но понял, что и этого довольно. И Нелюбин все понял: не зря сержант опять начал называть его взводным. Видать, в себя пришел. Страх в плену держит человека только в первые минуты, а потом все постепенно проходит.
- Ты ж вроде от меня отказался. А, Григорьев? - покосился на сержанта Нелюбин.
- Да струхнул я малость, товарищ младший лейтенант. Прости уж за ради Христа.
- Что, прошло?
- Да нет, еще трясет.
Гальченко и Савчук еще три дня назад числились в его взводе.
Теперь они стояли в стороне от других пленных и о чем-то разговаривали, настороженно глядя на вновь прибывших. Своего взводного они узнали сразу. Но виду не подавали и наблюдали за происходящим издали.
Эти два бойца исчезли из его взвода во время ночной бомбежки. Других потерь в роте не было. Утром немцы, как всегда, контратаковали. Поэтому в суматохе некогда было искать исчезнувший расчет ПТР. Григорьев доложил, что - прямое попадание. Бомба действительно разворочала кусок траншеи. Нашли искореженную бронебойку и лопнувшую пополам каску. Но, видать, рано списали Савчука и Гальченко по списку безвозвратных потерь. Живые. Стоят, покуривают. Настороженно поглядывают в их сторону. Глаз не опускают, смотрят бодро, даже с нахалинкой.
Григорьев помог взводному добраться до соломы, а сам сел на корточки рядом, привалившись к шершавым бревнам, обгрызенным овцами и пахнущим овчарней.
- Ну что, Григорьев, - наконец не выдержал один из бронебойщиков, - и ты со взводным - хенде хох?
Григорьев отвернулся. Бронебойщики сдержанно засмеялись.
- Живой-то хоть кто остался? Или весь взвод положили? - снова махнул в их сторону цигаркой Савчук. Первым номером расчета ПТР был он. Но и младший лейтенант Нелюбин, и сержант Григорьев знали, что горластый и задиристый Савчук послушно ходит под рукой тщедушного и внешне неприметного Гальченко. Взводный знал, что до войны Гальченко работал бухгалтером в какой-то организации по заготовкам. Такие жизнь понимают глубоко. А Савчук - колхозник, такой же, как и большинство бойцов их роты. Вот и теперь Гальченко напряженно молчал, слушал треп своего первого номера и наблюдал за младшим лейтенантом и сержантом.