Тогда у генерала было не много бойцов и не то вооружение, что теперь. Но он пробился, не оставил финнам и немцам ни одного раненого бойца, всех вывел и вынес на руках. Раненые воины, неспособные держать оружие и владеть им, во время прорыва в ночное время, по приказанию Грозова громко кричали "ура", чтобы нагнать страху на врага. А шедшие впереди штыками и гранатами прорывались в лесные просторы, прочищали путь к своим, и все вместе выходили на новые рубежи строившейся обороны…
Генерал велел шоферу остановить "амфибию". Вместе с адъютантом и офицером связи он свернул с шоссе. Небольшой земляной холмик порос густой высокой травой. Генерал, склонившись, нащупал в траве три камня. Он снял фуражку. Его примеру последовали оба офицера. Генерал сказал:
- Вот на этом самом месте в июле сорок первого мы похоронили двадцать семь товарищей, погибших в бою. Вечная им память и слава!.. Хорошие были ребята, жаль, не дожили до победных дней…
Утреннее солнце, огненно-красное, глянуло сквозь ветви кустарника. На листве ивняка заискрилась роса. Вдалеке впереди громыхали гусеницами танки, гудели моторы машин. В пешем строю шли по шоссе и по обочинам пехотные полки. За тягачами тянулись дальнобойные пушки; на длинных стволах орудий, свесив ноги в обмотках и ботинках, сидели запыленные до самых глаз бойцы-артиллеристы.
Генерал повернулся к шоссе. В это время шеренгами по три в ряд подошел сюда батальон Чеботарева. Не дожидаясь, пока комбат поравняется с ним, Грозов сам подал команду:
- Батальон, слушай мою команду: за мной, шагом марш!.. - И подведя бойцов к братской могиле, построил их полукругом:
- Смирно! Шапки долой!.. Товарищи! Здесь одна из могил наших братьев, павших в боях в сорок первом году в тяжелые дни отступления. Почтим их память трехминутным молчанием.
Бойцы и командиры, склонив головы, безмолвно стояли у незабываемого этого холмика возле шоссе, ведущего с Олонца на Видлицу…
И снова шли полки вперед на запад, к финской границе, не давая финнам опомниться и задержаться на нашей истомившейся под их игом земле.
29. Последние встречи с Ефимычем
Мой бывший связной Ефимыч несказанно обрадовался, когда их часть перебросили в наступление на другой участок фронта. Ефимыч с боями прошел по следам отступавших финнов по улицам сожженного Медвежьегорска, через Кондопогу на Петрозаводск.
В финском концлагере № 5 я случайно встретился с ним и здесь же познакомился и разговорился с бывшим заключенным Иваном Лебедевым. Исхудалый, измученный, выглядевший старше своего возраста лет на двадцать, Лебедев рассказал об их страшной лагерной жизни:
- Всякое было, - говорил он со слезами на глазах, - издевались над нашим братом; хуже скотины считали они русского человека. Живьем иных в землю закапывали. К примеру скажу: повели нас на лесные работы в Кутижму. То один, то другой упадет. Итти не можем, от истощения ноги опухли. Упавших поднимаем, подпираем, не даем падать. А финский палач лейтенант Мяймпяй говорит: "Живой тот, кто работает, а кто с палкой стоять не может - значит мертвый. Таких в землю". Ромашева у нас живьем похоронили. Попробуй, скажи слово супротив - пуля в лоб…
- А вы не слыхали в лагерях Парасковьи Родиновой Мне жена будет, не попала к вам случайно? - спрашивал Ефимыч.
- Нет не слыхал. Всех разве упомнишь. Вот когда я был в лагере № 33, нас привезли в лес на работы пятьсот семьдесят человек, а с работы вернулось в лагерь только сто семьдесят. Остальные вымерли от истощения, а то и живьем есть закопаны… Тут разве всех упомнишь… Худо жили, ой, как худо. Доводили финские бесы до того, что мы и собак ели, крыс ели, старую кожу парили, варили, получалось что-то липкое, и тоже ели. Если бы не надежда на освобождение, то лучше скорая смерть, чем такая жизнь… Били нас каждый день, ой, как били. Ни женщин, ни детей не щадили. В третьем лагере был финский палач Ламбер Вейка. Он бывало сядет заключенному на голову, а на голое тело кладет мокрую, насквозь просоленную тряпку, и через эту тряпку бьет во всю силу плеткой. Тут даже самый терпеливый взвоет. А палач Вейка после порки хвастает: "Это мой способ специально для русских". Женщину тут одну - Надежду Андрееву на глазах ее детей расстреляли финны, а и вины ее только было, что она хотела детям на кормежку отбросов пособирать…
- А вы Петрозаводск видели, товарищ капитан, после финского хозяйничания? - спросил меня Ефимыч.
- Нет еще…
- При случае посмотрите, что они там понаделали…
Оказывается, Ефимыч, пока их часть стояла в районе Петрозаводска, с разрешения командира роты на день отлучился в город: он в добрые времена много раз бывал в столице Карелии. И ему сразу бросились в глаза разрушения, произведенные финнами. Еще наступая на Петрозаводск, он видел пламя пожаров, охвативших кварталы города, а теперь воочию убедился, чего недостает, что уничтожено в городе, основанном Петром Первым: сгорел лесозавод, сгорели склады, поселки рабочих, биржа сплава, причалы и пристань. На месте гостиного двора и гостиницы - обломки кирпича. Пригодный кирпич финны вывезли в Финляндию. Театр и дом культуры сожжены; почта, телеграф, типография взорваны, две электростанции уничтожены. Памятник Ленину из карельского гранита - уничтожен. Бронзовый памятник Кирову увезен в Финляндию. Домик поэта Державина - сожжен. Одна из лучших улиц - улица Пушкина изуродована до неузнаваемости и переименована. Мосты в городе взорваны, университет разрушен; исчезли целые кварталы домов, уничтожены мастерские авторемонтного завода и множество других построек, знакомых Ефимычу.
При виде всего этого у него сжималось сердце, росла ненависть к врагу.
Не имея вестей от единственного сына, ничего не зная судьбе своей жены и видя перед собой то в Кондопоге, то в Петрозаводске страшные разрушения, произведенные финнами.
Ефимыч чувствовал в душе прилив неудержимой ярости; во всех наступательных боях, не щадя себя, он вырывался вперед и строчил короткими очередями из автомата по отступающему врагу.
- В ту германскую немцев бил, в гражданскую белогвардейцев бил, а так отчаянно, как теперь, еще никогда не воевал. Вот что значит жажда мести! - говорил мне Ефимыч при этой встрече.
Надо сказать, что Ефимыч очень поправился Сергею Петровичу, который, будучи, очевидно, и о себе неплохого мнения, сказал мне однажды:
- Ну, товарищ капитан, вы умеете выбирать себе связных…
Вскоре где-то далеко за Видлицей, километров добрых двести за Петрозаводск, на подступах к финской границе Ефимыча осколком мины вывело из строя. Его и других раненых бойцов санитары уносили на носилках в укромные места для оказания первой помощи. Слышались душу надрывающие стоны, умоляющие просьбы.
И вдруг на стыке двух лесных тропинок под густыми ветвями берез навстречу раненым показались идущие цепочкой один за другим наши бойцы. Согнувшись под тяжестью боевого снаряжения, потные и усталые, они пробирались вперед на смену павшим, на смену тем же раненым, которых десятками несли санитары. И вероятно (чего греха таить) в эти минуты кое у кого могла явиться мысль о том, что они через некоторое время так же могут быть ранены, а то и убиты.
Майор Чеботарев оглянулся на шедших за ним бойцов и, вероятно, угадал их мысли.
- Посторонись! Два шага вправо! - скомандовал он, пропуская санитаров и раненых, - затем повышенным голосом произнес:
- Честь и слава дорогим товарищам, пролившим кровь за свободу и независимость нашей Родины!.. Батальон, смирррно!..
И это слово, вовремя сказанное, и команда, поданная своим бойцам, воодушевили людей. Раненые, перестав стонать. приподнимали головы. Один из раненых громко сказал:
- Ничего, ребята, малость мы пострадали, но и финнам не много дышать осталось… А мы еще поправимся и протопаем по улицам Берлина!..
- Счастливо вам добивать лахтарей, - говорили они встречным бойцам. А те, став по команде смирно, приветствовали раненых товарищей.
Позади всех, на самых последних носилках лежал окровавленный Ефимыч. Конечно, мы сразу узнали друг друга.
Я быстро шагнул в его сторону. Носилки качались в руках двух дюжих санитаров. Бледный от потери крови, не имея сил сказать громче, Ефимыч прошептал:
- А вы тут, товарищ капитан?..
- С вами, Ефимыч, с вами.
Чуть заметная улыбка появилась на его лице. Несколько шагов прошел я рядом с носилками, осведомляясь на ходу, тяжело ли он ранен и куда он будет эвакуирован на лечение.
- Рана тяжелая, - за Ефимыча ответил рослый санитар, - перебило два или три ребра. Вероятно, подлечат здесь и направят в тыл, в стационарный госпиталь…
- Ну, прощай, друг, счастливо выздоравливать. После войны напиши в мой домашний архангельский адрес, как-никак порядочное время прожили вместе, не плохо бы когда-нибудь встретиться, - проговорил я, слегка пожимая ослабевшую руку Ефимыча.
- Едва ли, капитан, - неуверенно прошептал он, - если не смерть, то время, пожалуй, навсегда разлучит нас… Желаю вам счастья, товарищ капитан…
Так мы встретились и расстались в лесу на случайном перепутье.
- Вольно! Шагом марш!.. - скомандовал Чеботарев, и батальон тронулся в путь…
30. В Заполярье!.
Еще много дней и ночей провели мы в лесах Карелии.
В сентябрьский день, когда батальон широким развернутым строем осторожно продвигался вдоль государственной границы, ко мне подбежал радист. По его лицу, взволнованному и вместе с тем веселому, я понял, что у него есть какое-то важное сообщение.
- Ну, что? Чему улыбаешься, что за новости?
- Есть новости, товарищ капитан. Финляндия выскочила из войны. Приняла все наши мирные условия. Остается теперь вышибать немцев из Заполярья, а с финнами покончено. За весь ущерб они должны расплатиться с нами и вернуть на свое место все награбленное… Там еще много кое-чего передавали, всего не упомню, потом из газет узнаем.
- Приятную весть радостно и слышать. Замечательно! Передайте парторгу Огурцову, пусть оповестит об этом всех бойцов, - и увидев перед собой повеселевшего связного, я обратился к тому:
- Смотри-ка, Сергей Петрович, наломали финнам бока. Умней и сговорчивей стали. Скоро на немцев пойдем, а там, глядишь, и войне конец подоспеет.
- Да уж и пора, товарищ капитан, чего еще, на четвертый год загнули. Кабы англичане с американцами еще поднажали, как следует, и Гитлеру петля.
- Он своего не минует.
- Да, но кровушки еще будет пролито не мало.
Парторг Огурцов, низкорослый крепыш на коротких, но упористых ногах, прыгая по качкам и цепляясь руками за стволы сосен, запыхавшись бежал к комбату.
- Товарищ майор, может митинг соберем по такому поводу?
- Нет, - ответил тот, - распорядитесь, пусть коммунисты проведут беседы во взводах да сосредоточат внимание не только на том, что мы выбили Финляндию из войны, а и на том, что бдительность и после боев остается бдительностью.
Еще два - три дня батальон "чесал" пограничную полосу, недавно бывшую глубоким тылом финских войск. Потом пришли пограничные части. Снова, через три с лишним года, в здешних местах замелькали зеленые фуражки пограничников.
Подтянутый, весь в ремнях майор, начальник только что прибывшей заставы, вручил Чеботареву пакет.
- То, что не доделано вами, теперь доделаем мы, - сказал майор, заранее зная содержание предписания.
Нашу часть отозвали обратно в дивизию. А дивизия в числе многих других соединений снималась с фронта едва успевших затихнуть боев.
В короткий срок ближайшим путем вышел батальон на шоссе. Если бы кто-либо пролетел на самолете над большой военной дорогой от границы до Олонца, от Олонца до Лодейного Поля, или же хотя бы проехал это расстояние в автомашине, его глазам представилось бы величественное зрелище: по всей этой дороге, поднимая облако пыли, бесконечной чередой, живым потоком двигалось наше войско. Гремели танки, тягачи, самоходные пушки; с песнями шли и ехали на грузовиках видавшие виды пехотинцы. За тракторами и многопарными упряжками солидно катились длинноствольные дальнобойные большой мощности орудия; вне очереди в обгонку спешили закутанные в брезент "катюши". Передвижные госпитали, понтонные саперные части, зенитчики и хозяйственные команды, все безостановочно двигалось к Лодейному Полю грузиться на поезда, а там куда будет приказано.
Выйдя на шоссе, наш батальон примкнул в хвост третьего полка своей дивизии. За последние семьдесят пять дней не мало сотен километров прошли мы по болотам, лесам и равнинам, полям и лугам южной Карелии; не мало преодолели рек вплавь и вброд; извлекли и обезвредили тысячи мин. И ни у кого ни признака усталости. Все бодры, веселы, неутомимы. Я сказал об этом Сергею Петровичу.
- Победу люди видят, - сказал он, - немец-то начал с побед, а докатился до бед. - И добавил рассудительно: - Много нам, товарищ капитан, помогла в этой войне сталинская премудрость. Пусть он живет и живет многие лета.
- Да, Петрович. Все народы всех стран в будущие долгие века станут помнить и благодарить наш народ, нашего Сталина, А фашистской заразе приближается конец… Смотри, какая силища, освободившись здесь, двинется на Берлин!..
В это время комбат Чеботарев подошел к нам. Остановившись, он пропустил мимо себя шагавшие роты бойцов, подбодрил:
- Шагайте, ребятки, шагайте. Олонец уже виден, а там устроим привал на целых два часа.
И снова мерный топот тысяч ног. Пыль, поднимаемая людским потоком, потоком военной техники, клубится, покрывает траву и кусты за обочинами и канавами дороги, пристает к мокрым от пота загоревшим солдатским лицам, лезет в ноздри, в уши, красит в пепельный цвет брови и ресницы; лишь глаза у всех светятся радостью и бодростью, блестят, не затронутые вездепроникающей пылью.
Но вот и желанный привал. Там, где две речки - Мегра и Олонка - слились в одно широкое русло, устремляясь к Ладожскому озеру, бойцы и командиры остановились на отдых. Одни, закусив на привале, сразу разулись и уснули на сухой луговине крепким сном. Другие, раздевшись догола, просушивали промокшее от пота белье и верхнее обмундирование, бросались в заманчивые, живительные речные струи и с шумом и криком барахтались в воде. Река соблазнила и меня. Я разделся. Легкий ветерок опахнул потное тело. Крупными шагами по песчаному дну реки забрел я на глубокое место. Плескаясь, поплыл на середину; нырнул и снова всплыл на поверхность. Солнце отражалось в реке, ослепительно искрилось ломаными лучами.
Я выкупался и, сменив белье, оделся. Спать уже не хотелось. Оставив бойцов на отдыхе, я неспеша пошел вдоль шоссе. Сотни и тысячи людей лежали и сидели в различных позах. У многих виднелись на груди ордена и медали, у многих желтые и красные ленточки свидетельствовали о пролитой крови, о полученных в бою ранениях.
Я всматривался в загорелые лица, но знакомых никого не было, и в то же время мне казалось, что в каждом бойце есть что-то неуловимо знакомое, близкое, родное; многих хотелось спросить - "а не встречались ли мы с вами на Ухтинском или Кестенгском направлениях?"
Неспеша дошел я до окраины Олонца. В тени между домами стояли распряженные повозки. Сонные лошади уныло жевали. За деревянной обезглавленной церковью, на площадке, в разноцветных нарядах толпились олончанки, голубоглазые и сероглазые карелки. У многих на ногах я заметил матерчатые или парусиновые с деревянными подошвами туфли - остатки финской "роскоши".
Девчата весело шумели. В центре фронтовые артисты под звуки бойкой гармоники плясали и пели:
Лежат финны вдоль дорожки,
Лежат вытянувши ножки,
Как лягушечки.
Да, как лягушечки.
Из них вытряхнули души
Наши славные "катюши",
Наши пушечки,
Да наши пушечки…
Я протолкался среди танцующих, поговорил со стариками. И вот опять раздался сигнал, головные части нашей дивизии поднялись, тронулись.
В разрушенном войной Лодейном Поле, на Свири, эшелон за эшелоном войска грузились и отходили на север к Мурманску. По запруженной дороге поезда двигались медленно; с осторожностью проходили они по временным деревянным мостам, переброшенным через бурные карельские реки.
Однако все шло благополучно. Кировская магистраль действовала на всем протяжении от Мурманска до Ленинграда.
Поезда шли в Заполярье. Я не раз выходил на станциях, от которых шли дороги на различные участки Карельского фронта и расспрашивал.
В Кочкоме спросил:
- Как идут дела здесь, на Ребольском участке?
- Благополучно. Восстанавливаем границу…
В Кеми:
- Что нового слышно с Ухтинского направления?
Мне отвечали:
- Все в порядке. Дивизия перешла финскую границу и, соединившись с войсками Кестенгского направления, лупит немцев на финской территории.
В Кандалакше я услышал, что немцы выброшены, но остатки их перекочевали на самый север, в район Петсамо и там они считают себя в полной безопасности. Будто бы крепки там у них сооружения, неприступны скалистые сопки- непроходимы быстрые реки и вязкие болота и непролазны с моря крутые, обледенелые берега…
- И все-таки преодолеем, вышвырнем немчуру, возьмем, что положено взять. Не зря же мы туда едем; не затягивать, а заканчивать будем холодный фронт. Слов нет, враг еще будет драться, и природа мать-мачеха неласкова в Заполярье. Но нас ничто не остановит…
31. Вместо послесловия
В первых числах ноября 1944 года Политическое Управление Карельского фронта выпустило листовку, в которой подводились итоги наших побед на Севере.
"7 октября по приказу Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина началось наступление наших войск на Крайнем Севере. В трудных условиях Заполярья воины Севера прорвали долговременную, глубоко эшелонированную немецкую оборону в горах, нанесли врагу огромные потери в живой силе и технике, вернули в семью наших городов древний русский город - Печенгу. За эту ратную победу великий Сталин объявил благодарность нашим войскам. Части и соединения, наиболее отличившиеся в боях за Петсамо, получили наименование "Печенгских".
Воодушевленные высокой оценкой Верховного Главнокомандующего, наши войска продолжали стремительное наступление и разгромили группировку немецких войск в районе Сальмиярви - Ахмалахти, вернув нашей Родине богатейшие местонахождения - никелевые рудники. В честь этой победы Москва салютовала отважным войскам Севера.
Продолжая преследовать потрепанные части двадцатой Лапландской армии немцев, наши бойцы пересекли государственную границу Норвегии и, в результате ожесточенных боев и героических переходов по горам Северной Норвегии, двадцать пятого октября овладели городом Киркенес. В третий раз благодарил наши войска великий Сталин…".
Батальон майора Чеботарева в числе других частей участвовал в походах и боях за Советское Заполярье и сражался неплохо.
Вскоре после этого я расстался с Чеботаревым на станции Кола под Мурманском. Разговаривать долго было некогда. Война была еще не кончена - и он и я спешили.
Мы предполагали снова встретиться, но нивесть когда и неизвестно в каком месте, потому что его послали на Запад, меня - на Дальний Восток.
