Следующие сутки - наихудшие за все время похода. Мы стараемся не заводить разговоров между собой и избегаем друг друга, как будто заболели цингой. Большую часть дня я провел на диване в кают-компании. Шеф не показывался из машинного отделения, даже когда накрывали на стол. Второй инженер так же не отходил от своих машин. Никто из нас троих: первого вахтенного, второго вахтенного и меня, не осмеливается слова сказать Старику, который отсутствующим взглядом смотрит в никуда и едва проглатывает несколько ложек густого супа.
В соседней каюте тоже наступило безмолвие. Радист опасается поставить на проигрыватель пластинку. Стюард и тот выполняет свою работу, потупив глаза, как будто он прислуживает на поминках.
В конце концов командир вымолвил:
- В следующий раз мы не можем позволить себе ошибиться!
Чуть позже Зейтлер опять начинает тоном знатока:
- Знаете, все-таки самый первый раз, утром - самый приятный.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что мы сейчас услышим. Вихманн и Френссен обратились в слух.
- Как-то я оказался в Гамбурге… Надо было доставить письмо для моего шефа. В то время я все еще служил на минном тральщике. Ну, не это важно. В общем, я прибыл туда, звоню в дверь, и мне ее отворяет такая красотка, маленькая блондиночка! "Мамы нет дома, пошла на почту, скоро вернется, зайдите, пожалуйста"… Я так и поступил. Внутри что-то вроде вестибюля, и там стоит кушетка. Не теряя ни минуты, я надеваю презерватив и задираю ей юбку, и только мы заканчиваем трахаться, как слышим, что открывается входная дверь… Ее мамаша уже почти отворила ее, но помешала дверная цепочка. К счастью, кушетка стояла в углу, так что она не могла видеть нас через щель. Малютка запихнула свои трусики с глаз долой под подушку, но я чуть было не забыл застегнуть ширинку перед тем, как пожать руку даме своими липкими от спермы пальцами. "Зейтлер. Очень рад познакомиться, к сожалению, мне пора бежать, должен вернуться вовремя, служба, понимаете"… Я ухожу. И лишь час спустя, когда мне потребовалось отлить, я заметил, что резинка все еще одета на мой член. Точнее говоря, я обнаружил это после того, как пописал. Стою и смотрю на огромный желтый огурец, выросший у меня между ног. Не самые лучшие ощущения! А парень, который стоял у соседнего писсуара, чуть не лопнул от смеха…
Носовой отсек обсуждает манеру первого вахтенного офицера ежедневно бриться. "Позорит всех нас - кто-нибудь когда-нибудь слышал такое - проводит все время в гальюне с бритвой".
- Старику следовало бы поставить ему ультиматум.
- И так один сральник на всю команду, а тут еще эта купающаяся красавица на борту!
Пилигрим достает из своего портмоне несколько фотографий. На одной из них запечатлен человек на причале.
- Мой отец! - поясняет он мне. Он произносит это таким тоном, что может показаться, он знакомит нас друг с другом.
- Погиб в цвете лет - я предпочел бы уйти из жизни так же, как он.
Что я могу ответить? Я не решаюсь посмотреть Пилигриму в лицо и в ответ выдавливаю лишь:
- Хорошее фото.
Похоже, он рад это услышать.
- Эмоциональная сторона жизни большинства команды для меня - тайна за семью печатями, - однажды признался мне Старик. - Как можно знать, что думают люди? Время от времени узнаешь о чем-то таком, что хоть стой, хоть падай. Взять хотя бы эту историю с женщиной Френссена. Френссен, помощник дизельного механика. Он познакомился с этой дамочкой, будучи в отпуске. Потом он ушел в очередной поход, она не получала от него писем и отправилась к предсказателю судьбы. Очевидно, они еще не все перевелись в нашем мире. Этот не счел нужным уведомить даму, что мы не часто ходим на почту. Скорее всего, он напустил на себя важный вид, чтобы потом изречь что-то вроде: "Я вижу воду - и больше ничего, кроме воды!"
Старик передавал диалог в лицах:
- "А подводная лодка?" - "Ничего, одна вода, только вода и ничего, кроме воды!" Дама, которая уже считала себя невестой нашего помощника дизелиста, стала кричать: "Он погиб!" Предсказатель больше не проронил ни слова, подобно настоящему оракулу. Хотите знать, что было потом? Мадам обхватила руками голову и причитала: "О, боже - а я все еще одета в красное!" Стала строчить во флотилию одно письмо за другим. И мне тоже. Окончание истории я узнал от самого Френссена. В свой последний отпуск он не поехал в Париж. С него было достаточно!
В кают-компании я сижу наедине со Стариком. Мы приняли радиограмму, адресованную Бахманну. Это уже третий раз за последние четыре дня, когда лодке Бахманна приказывают сообщить свои координаты.
- На западном фронте без перемен, - бормочет командир. - Похоже, с ним это тоже произошло. Его ни в коем случае не должны были выпускать в море в таком состоянии.
Старая история, когда командир "дозревает" до того, чтобы его сменили и отправили в отставку. Почему нет врачей, которые следили бы, чтобы лодки не выходили на патрулирование под командованием капитанов, находящихся на грани окончательного нервного срыва?
Зеймер ходил вместе с Бахманном первым вахтенным офицером. Неужели Зеймер утонул? Я вспоминаю его, лежащего на солнечном пляже вместе с официанткой из офицерской столовой. Он пользовался каждой возможностью узнать что-то новое, и теперь ему читали курс анатомии на французском языке. Практику он проходил на живой модели. Сперва он ухватился за ее груди и произнес: "Les duduns". "Les seins" , - поправила его официантка. Потом он засунул свою руку между ее ног и заявил: "Lapin!". И тут она поправила его: "Le vagine" , и так далее.
Из соседнего отсека доносится голос нашего первого вахтенного, читающего лекцию о правилах соблюдения секретности.
- Все равно будут трепаться по-прежнему! - замечает Старик.
Он задумывается ненадолго, затем говорит:
- Вся эта секретность - сплошной фарс. Томми уже давным-давно завладели нашей неповрежденной лодкой.
- Неужели?
- Да, они сдались. Лодка Рамлова. К югу от Исландии, в открытом море: все наши секретные материалы, все наши коды, все, что только можно, Томми заполучили все одним махом!
- Вот, наверное, радости было в штаб-квартире!
- Когда думаешь о том, что Рамлов мог быть их секретным агентом, перестаешь верить своей правой руке. Он смог уговорить своих офицеров - просто невозможно в это поверить!
Еще один день хода с крейсерской скоростью - и мы прибудем в новый район боевых действий. Получена радиограмма. Мы в напряжении ждем, чтобы ее расшифровали.
Она адресована Флешзигу. Приказ сместиться на семьдесят миль к западу. Вероятно, ожидают прохождения конвоя через эту точку. Штурман показывает мне это место на мелкомасштабной карте. Вблизи побережья Америки, т.е. много дней ходу от нас. Немного времени спустя мы перехватываем радиосообщение для лодки, находящейся недалеко от Исландии - лодки Белера, и еще третье - для действующей в районе Гибралтара - UJ - это Кортманн. Тот самый Кортманн, который ввязался в историю с танкером "Бисмарка".
Лодка сообщает, что не может погрузиться. Это Мейниг, сквернословец Мейниг. Если лодка не может нырнуть, это значит, что она практически обречена.
- Черт! - ругается Старик. - У них нет даже группы прикрытия - они слишком далеко. Все, что мы можем сделать - это лишь скрестить пальцы.
Он нагибается и три раза стучит снизу по деревяшке столешницы:
- Будем надеяться, что он справится. Мейниг! Надо же, чтобы это случилось именно с ним!
Мы все сидим в молчании. Старик беззвучно шевелит губами. Может, он высчитывает, сколько времени потребуется Мейнигу, чтобы дойти до Сен-Назера при крейсерской скорости.
По моей спине бегут мурашки: что они будут делать, если появятся "Сандерленды" ? Или эсминцы? На поверхности подлодка, вне всякого сомнения, безнадежно уступает своим противникам. Недостаточно мощности двигателей, чтобы уйти от преследования, брони нет, слабые орудия. Самое уязвимое из всех возможных кораблей: одно попадание в корпус высокого давления - и все!
- Ну, приятель! - это все, что может сказать шеф. Сразу понятно, что он представил себя на месте своего коллеги на той лодке. Он буквально побелел на глазах.
- Шеф, с Мейнигом на лодке, кажется, находится Мейер Первый или Второй? - спрашивает Старик.
- Мейер Второй, господин каплей - мы учились в одном классе в академии!
Никто не раскрывает рта. Мы смотрим в стол, как будто на нем что-то - хоть что-нибудь - можно разглядеть. Я едва могу дышать. Я тоже знаю одного человека на той лодке - Хаберманн - Балтиец Хаберманн, который был вместе со мной в той проклятой инспекционной поездке на Гетенхафен: середина зимы, мороз двадцать пять градусов и восточный ветер.
Я помню его сидящим на холодном линолеуме - совершенно замерзшего, ноги вытянуты во всю длину прямо перед ним, спиной прислонился к обитой шелком переборке "Мыса Аркона", голова свесилась на грудь, изо рта вытекает слюна. Никакого уважения к некогда роскошному интерьеру бывшего первоклассного лайнера, теперь превращенному в плавучую казарму.
Внезапно на меня накатывает нервный смех: старина Хаберманн, босой - он очнулся лишь после третьего похлопывания по плечу.
Позже он признался мне, что пошел искать туалет и заблудился. Голый, в отчаянии он уселся на пол и стал ждать спасения.
Пневмония? Да никогда в жизни? Непривычный к домашнему уюту, он не мог свалиться после многочасового сидения голой задницей на студеном полу. Десять трипперов не справились бы с ним. Но, похоже, это удалось Томми. Скоро выйдет трехзвездное извещение. Флемминг, Хаберманн - их остается все меньше и меньше!
Молчание первым нарушил Старик. Он хотел переменить тему разговора, но вместо этого вернулся к тому, о чем мы думали:
- Здесь нужна настоящая субмарина. На самом деле нас нельзя так назвать. На данный момент мы имеем всего-навсего лодку с возможностью погружения.
Тишина. Лишь когда я в изумлении посмотрел на него, он начал пояснять свою мысль, делая паузы:
- В конце концов, емкости наших аккумуляторов хватает лишь на непродолжительную атаку на перископной глубине или быстрый уход под водой от преследования. По сути, мы не в состоянии обходиться без подъема на поверхность. Мы не можем пройти более восьмидесяти миль под водой, как бы мы не экономили при этом энергию. Если мы будем идти под водой с нашей максимальной скоростью в девять узлов, батареи полностью разрядятся в промежуток времени от часа до двух. Согласитесь, не очень обнадеживающие цифры. При всем при том батареи по сути являются ужасно бесполезным грузом. Их свинцовые пластины весят больше, чем все остальное машинное оснащение лодки, вместе взятое. Так вот, настоящая субмарина должна быть способна крейсировать под водой не за счет дизелей, которым требуется воздух, и которые взамен выдают выхлопные газы. Она не будет такой уязвимой, как мы, у которых в корпусе высокого давления понаделано столько отверстий. Нам необходим такой двигатель, который сможет работать независимо от атмосферы.
Только мы пришли в новый район действий, как пришло сообщение по радио. Мы должны соединиться в одну группу с другими лодками, сформировав таким образом разведывательный патруль. Зона, отведенная для нашего патрулирования, лежит на приличном расстоянии к западу от нашего нынешнего местоположения. Переход туда на крейсерской скорости займет у нас двое суток.
- Они окрестили группу "Волчья стая" - великолепно! - говорит Старик. - Очевидно, у них при Генеральном штабе есть придворный поэт, который выдумал эту ерунду - "Волчья стая", подумать только! "Маргаритки" подошло бы ничуть не хуже. Правда, звучит не так воинственно…
Старику считает, что даже "район боевых действий" кажутся слишком уж высокопарными словами. Дай ему волю, привычный набор морских терминов существенно поубавился бы. Сам он может целыми часами подбирать наиболее обыденные выражения для записей в боевом журнале.
Я перечитываю то, что успел занести в свою синюю записную книжку.
Воскресенье. Шестнадцатый день в море. Сообщение о конвое, направляющемся на восток. Легли на курс девяносто градусов в направлении конвоя.
Понедельник.
Семнадцатый день в море. Получили указание о новом главном курсе. Дальше к югу. Сеть тянут в том направлении. Похоже, с нами вместе патрулируют всего лишь пять лодок - ничего себе сеть! Либо ячейки сети слишком большие, либо сама сеть слишком маленькая. Скорость восемь узлов. Остается надеяться, что лодки держат линию. А также что командование как следует учло плохие погодные условия в нашем районе.
Никаких пулеметных стрельб из-за плохой видимости. "Могли бы вообще выбросить их за борт!" Погружаемся, чтобы послушать, что творится вокруг.
Среда.
Девятнадцатый день в море. Соблюдаем радиомолчание, которое вправе нарушить только, чтобы сообщить о контакте с противником. В нашем районе теперь собралось более пяти лодок. Враг не должен узнать о нашей группировке. Результат поиска: нулевой. Море умеренное. Слабый ветер с северо-запада. Слоисто-кучевые облака. Но близко от поверхности воды висит плотная пелена. Никаких следов конвоя.
Пятница.
Двадцать первый день в море. Нас перевели в другую передовую группу патрулирования.
- Одному Богу известно, где болтаются эти ублюдки! - ворчит командир.
Двадцать второй день в море. Такое впечатление, что время остановилось. Небо цвета говяжьего жира. В течение всего дня этот огромный тяжелый купол сала нависает над темным океаном - и ни разу не показалось солнце, чтобы растопить его.
Сегодня вокруг нас превосходный, чистый горизонт. На нем нет ничего. Ни одного облачного перышка. Совсем ничего. Если бы только мы могли подняться повыше! Конечно, это неоднократно пытались совершить. Во время Первой мировой войны в воздух поднимали наблюдателя на воздушном змее, но, очевидно, без большого успеха.
Двадцать третий день в море. Поднялся ветер, и океан весь, насколько хватало глаз, покрылся бурунами. Волны невысокие, но все бурливые. Они придают серо-белому океану древний вид.
Небе, затянутое над нашими головами сплошным серым покрывалом, выглядит зловеще. Справа по борту с серых небес начинает накрапывать завеса дождя, отклоняемая ветром. В ее разрывах над горизонтом проглядывает единственная слабая полоска света. Стена дождя иссиня-серая с легкой примесью фиолетового цвета. Со всех сторон наползает пелена, похожая на туман. Эта стена медленно, но неуклонно близится к нам, и командир приказывает принести на мостик плащи и зюйдвестки. Он клянет погоду.
Мы оказались в самом центре ливня. Воздуха вокруг нас больше нет. Молотящие по воде струи дождя оставляют рубцы на сгорбившихся под их ударами волнами. На их гребнях больше не видно ни пены, ни малейшего отраженного блика. Лишь нос нашей лодки, с которого потоками стекает вода, разрывает их на части, взметая вверх брызги воды. Хлещущий дождь и взметающийся фонтан смешиваются на наших лицах.
Стекольная зелень воды потускнела, ее белые вены исчезли. Море сразу постарело на тысячу лет. Оно стало серым, печальным, покрылось оспинами ряби.
Ни отблесков, ни цветов. Ничего, кроме унылой, раздирающей душу серости.
Дозорные на мостике стоят подобно каменным глыбам под этим небом, которое выворачивает само себя наизнанку. Мы вшестером стараемся пронизать взглядом стену воды. Сейчас бесполезно пользоваться биноклями: оптика тотчас запотеет. Похоже, дождь решил затопить нас.
Лишь к вечеру дикая ярость хлещущего с небес потока начинает ослабевать. Но окончательно он прекратился только ночью.
Двадцать четвертый день в море. На посту управления. Старик отчасти говорит мне, а отчасти - сам себе.
- Забавно получается. Ни у одной из сторон не получается долго удерживать преимущество, обретенное за счет нового оружия. Превосходство длится не более нескольких месяцев. Мы придумали тактику охоты "волчьей стаей", а противник разработал свою систему защиты. Которая тоже действенна. Лодки Прина, Шепке, Кречмера - все они были потеряны на одном и том же конвое. Теперь у нас есть новые торпеды с акустическими головками наведения, а Томми уже тянут за собой на длинных стальных тросах эти чертовы буи-погремушки - они сбивают с курса торпеды потому, что шумят громче винтов. Действие и противодействие - всегда одно и то же! Ничто так не стимулирует мыслительный процесс, как желание перегнать противоборствующую сторону.
Мы уже больше трех недель путешествуем в пустоте. Дни проходят за днями, похожие друг на друга, как две капли воды.
В предыдущем патруле лодка не записала на свой счет ни одной победы. Она вернулась на базу после долгого изнурительного похода, не выпустив ни одной торпеды.
- Похоже, эти сволочи избегают встречи с нами, - говорит второй вахтенный офицер, единственный, кто еще пытается неловко пошутить.
У нас уходит половина суток, чтобы пересечь зону, отведенную нам для патрулирования, и достичь ее северной границы.
- Пора менять курс! - рулевой кричит сверху через открытый люк.
- Руль круто влево! Новый курс - сто восемьдесят градусов! - отвечает вахтенный офицер.
Медленно нос лодки проходит полукруг горизонта. Наш кильватерный след изгибается змеей, и солнце, превращенное в белое пятно многослойной облачной завесой, оказывается с другого борта лодки.
- Курс сто восемьдесят градусов! - снова доносится голос рулевого.
Указатель курса стоит на отметке 180 градусов. До этого он показывал 360 градусов. За исключением этого никаких изменений не произошло.
С мостика не заметно ничего интересного. Океан дремлет. Лишь несколько гребней сминают своими складками вздувшуюся простыню старой, выдохшейся донной волны. Воздух застыл. Облака, похожие на привязанные аэростаты, неподвижно висят в небе.
Страшно уставший, я еще нахожу в себе силы пристально следить за вялым движением минутной стрелки по циферблату часов над входом на камбуз. В какой-то момент я впадаю в состояние, близкое к трансу.
Внезапно тонкая оболочка окутавшего меня сна разрывается: надрывается сигнал тревоги. Палуба уже наклонилась.
Шеф с взъерошенными спросонья волосами протискивается за спины операторов рулей глубины. Неподвижная фигура командира становится рядом с ним. Штурман, поднявший тревогу, вцепился в трап. Он все еще тяжело дышит после того, как с усилием задраил люк.
- Поднять корму - вперед десять - сзади пятнадцать - вверх помалу! - командует шеф.
- Тень - на девяноста градусах - вполне отчетливая! - в итоге объясняет мне штурман.
Включено акустическое оборудование; голова акустика высунулась в проход. Его глаза пусты, он медленно выискивает звуки в воде.
- Шум винтов на семидесяти градусах - удаляется! - и спустя немного. - Шум слабеет - затихает!
- Вот так, - говорит командир, ни разу не пошевелившийся за все это время, и слегка пожимает плечами. - Курс сто тридцать градусов!
И исчезает в отверстии круглого люка. Итак - пока мы остаемся под водой.
- Слава Богу, стихло!