В моей голове начинает крутиться мысль: а что, если командование тоже забыло про нас? Что тогда может произойти? Как далеко мы можем заплыть с теми запасами, что есть у нас на борту? Конечно же, у нашего корабля максимальная дальность действия. Но откуда взять провиант? В нашем сумрачном мирке можно устроить грибную ферму. Климат на лодке идеально подходит для этого: доказательством тому - плесень на нашем хлебе. Или мы можем разводить водяной кресс-салат. Ведь можно же выращивать водяной кресс при электрическом свете. Боцман наверняка сможет найти для него место, например, прямо под потолком в проходе. Подумать только, грядки кресс-салата, подвешенные на шарнирах у нас над головой.
Наконец, мы можем собирать водоросли. В них содержится много витамина С. Может быть, даже есть сорта, которые смогут расти у нас в трюме, используя в качестве удобрения машинное масло.
Воскресенье.
- Сегодня на столе должны были бы быть поджаристые булочки, - замечает шеф за завтраком. - Намазанные подсоленным маслом, которое слегка растекается, ибо булочки внутри еще теплые - только что из пекарни! И чашка горячего какао, не сладкого - горького - но горячего! Вот это было бы как раз то, что надо.
Шеф вдохновенно закатывает глаза и проводит рукой перед своим носом, делая жест, который помог бы ему лучше ощутить воображаемый аромат горячего шоколада.
- Оставьте свою ремарку для водевиля, - парирует Старик. - А теперь прошу подать нам на завтрак омлет из яичного порошка. Передайте командованию военно-морского флота, что все было очень вкусно.
Подыгрывая ему, шеф, почти не жуя, начинает поглощать, жадно глотая, пищу. Его адамово яблоко неистово ходит вверх-вниз, выпученные глаза прокованы к тарелке, стоящей перед ним на столе.
Старик доволен представлением. Но первый вахтенный офицер, демонстрирующий свою благонадежность даже во время еды, когда он методично, до последней крошки, потребляет весь отпущенный ему рацион, видимо, полагает, что это больше, нежели он может стерпеть. Он обводит стол взглядом, исполненным душевного страдания.
- Уберите со стола! - выкрикивает командир в сторону поста управления, и с той стороны является стюард вместе со своей вонючей тряпкой. Первый вахтенный негодующе отворачивается от него.
После завтрака я возвращаюсь в каюту унтер-офицеров. Я хочу немного поспать.
- Нас еще помотает немного, - последнее, что я слышу от Старика, находящегося на посту управления.
Как я ни стараюсь, какую позу ни пробую принять, мне не удается улечься на койке так, чтобы меня не катало и не швыряло из стороны в сторону. Я мог бы привыкнуть к этим перекатываниям, если бы они подчинялись определенному ритму. Но резкие толчки, ощущаемые всякий раз, как нос лодки обрушивается вниз или тяжелая волна ударяет в носовую часть, приводят меня в отчаяние. А вдобавок еще доносятся новые зловещие звуки. В оглушительные звуки ударов по боевой рубке вплетается новый аккомпанемент: непрестанный скрежет, шипение, царапанье и - несколькими октавами выше - грозный беспорядочный стук, сопровождаемый впридачу жутко действующими на нервы завываниями, скрипами и посвистываниями. Не проходит ни минуты без того, чтобы вдоль всего корпуса лодки не прокатилась дрожь или тебя до самых костей не пробрал бы какой-нибудь неведомый пронзительный звук. Единственное средство защитить себя от этого постоянного кошмара и буйства звуков - это тупо не придавать им никакого значения.
Хуже всего то, что грохот не прекращается даже ночью: когда лодка затихает, рев волн, кажется, усиливается. Временами он звучит так, как если бы водопад низвергался в ковш расплавленного в домне металла. Я лежу и пытаюсь разобрать, из каких звуков складывается в это грохотание за бортом: помимо скрежета и свиста там присутствуют всплески, шлепки и удары, как зубилом. Затем снова раздается целая серия мощных сокрушительных ударов, заставляющих лодку звучать подобно гигантскому барабану. Боже правый! Ну и оркестр - глухой барабанщик и пьяный литаврщик. Должно быть, там, наверху, шторм разогнался не менее, чем до шестидесяти пяти узлов.
Нос лодки снова опускается в головокружительном реверансе, каюта кренится вперед, наклоняется все круче и круче. Висящая на переборке одежда отделяется от нее под углом в сорок пять градусов. Занавеска моей койки сама собой отлетает в сторону, мои ноги беспомощно задраны в воздух. Моя голова оказывается внизу, а вся каюта вокруг меня начинает описывать круги в то время, как лодка старается выйти из пике, вильнув в сторону. Она не хочет становиться на голове. С кормы доносится шум наших винтов, которые, судя по звукам, намотали на себя кокон из шерсти. Лодку бьет лихорадочная дрожь, какие-то металлические детали громыхают друг о друга: опять звучит раскат барабанов.
Френссен бросает на меня скучающий взгляд, потом томно закатывает глаза:
- Немного потряхивает, не так ли?
- Да уж, пожалуй.
Наконец винты опять загудели привычным гудом. Каюта вернулась в горизонтальное положение. Одежда на вешалке снова висит вдоль стены. А потом я задергиваю свою шторку. К чему лишнее беспокойство? Лодка уже опять штурмует следующий вал.
Понедельник.
Я давненько не выходил на мостик. Пора бы мне выбраться наверх и глотнуть свежего воздуха. Хотя стоит ли? По лицу плеткой-девятихвосткой будут хлестать волны, промокнешь насквозь, от холода не сможешь пошевельнуть ни рукой, ни ногой, будет ломить кости и щипать глаза.
Так почему бы, учитывая все эти веские причины, не остаться здесь, в самом удобном помещении - в кают-компании - в сухости и сохранности?
Со стола свалилась книга. Я должен был бы увидеть, как она падала, но я заметил ее, лишь когда она уже оказалась на полу. Должно быть, возникла задержка между непосредственным видением и мысленным восприятием. Наши нервы натянуты, как старая резиновая лента. У меня возникает непреодолимое желание немедленно поднять книгу с пола: она не должна оставаться там! Но я не повинуюсь этому внутреннему голосу. Я закрываю глаза, подавляя в себе последний огонек жажды действия. В конце концов, эта лежащая на полу книга ведь никому не мешает.
Из своего машинного отделения приходит шеф, видит книгу, нагибается и поднимает ее. Ну, вот и все!
Он забирается с ногами на свою койку, подтягивает колени к груди и достает газету из своего шкафчика. Все это - не произнеся ни единого слова. Он просто сидит с мрачным видом, распространяя вокруг себя запах машинного масла.
Спустя четверть часа появляется прапорщик и просит свежие заряды для сигнальной ракетницы. У шефа тоже наблюдается заторможенная реакция: он не слышит прапорщика, который вынужден повторить свою просьбу, на этот раз - громче. Только теперь шеф отрывается от газеты и поднимает на него сердитый взгляд. Наблюдая за ним со стороны, я пытаюсь представить, как в его мозгу в данную минуту пытается переключиться реле, ответственное за принятие решения. Шеф с заметным трудом пытается осмыслить полученную информацию и хоть как-то отреагировать на нее. Сигнальные ракеты - вещь, конечно же, серьезная. И они находятся в шкафчике у него за спиной. Одному богу известно, пригодятся ли они нам когда-нибудь, но их ежедневная замена - часть ставшего обыденным священного ритуала.
Наконец он встает и отпирает шкафчик с выражением самого глубокого отвращения на лице. Можно подумать, кто-то держит у него под носом кучу дерьма. Его газета соскальзывает с койки, чтобы приземлиться в грязную лужу, оставшуюся на полу после недавнего приема пищи. Шеф еле сдерживает готовое сорваться проклятие и снова заползает в свой угол. На этот раз он еще выше подтягивает колени. Похоже, он пытается укрыться ото всех.
Погребение в сидячем положении , поза шефа повторяет подобное погребение. Я хочу поделиться своей идеей, но лень настолько завладела мной, что я не в состоянии говорить.
Проходит не более пяти минут, как снова является прапорщик. Конечно же, старые заряды надо убрать под замок. Нельзя нерадиво обращаться с сигнальными ракетами: их нельзя разбрасывать где попало. Я ожидал увидеть, как шеф взорвется подобно бомбе. Но он не проронил ни звука. Он встает даже с какой-то необычайной живостью, бросает на меня неприязненный взгляд, зажимает подмышкой свою газету и исчезает в направлении кормового отсека. Двумя часами позже я обнаруживаю его в электромоторном отделении. Он сидит в вонючем дыму на перевернутом ящике с черносливом, прислонившись спиной к кормовому торпедному аппарату, по-прежнему штудируя свою газету.
После ужина внутренний голос снова напоминает мне, что за весь день я ни разу не был на мостике. Я заглушаю его упреки, убедив себя, что наверху уже почти стемнело.
Все-таки мне необходимо сменить обстановку, и я отправляюсь в носовой отсек, где меня чуть не валит с ног плотно окутавший все помещение непередаваемый аромат трюма, остатков пищи, пропитавшейся потом одежды и гниющих лимонов. Две слабенькие электрические лампочки едва освещают своим тусклым светом помещение, создавая интимную обстановку, как в борделе.
Я могу разглядеть Швалле, зажавшего между коленями большую алюминиевую кастрюлю, из которой торчит черпак. Вокруг него разложены хлеб, колбаса, маринованные огурцы и вскрытые банки сардин, а над головой раскачиваются два провисших под тяжестью свободных от вахты матросов гамака. Верхние койки и с левой, и с правой стороны также заняты.
Качка хуже всего ощущается именно здесь, в носовом отсеке. Каждые несколько минут кубрик начинает бешено раскачиваться и вилять из стороны в сторону, и всякий раз Швалле приходиться хвататься за кастрюлю, чтобы не дать ее содержимому расплескаться.
Из глубины отсека на четвереньках выползает торпедист Данлоп, зажав в руке две лампочки: одну - зеленую, другую - красную. Он хочет вкрутить их вместо белых. У него уходит немало время на осуществление своего замысла, но конечный результат приводит его в восторг. Прямо как бенгальские огни! И ведь это - плоды его труда!
- Очень сексуально! - раздается одобрительный отзыв из одного гамака.
Я слышу беседу Жиголо с Маленьким Бенджамином:
- Абсолютно чистая - согласен? Как ты думаешь, сколько времени я уже ношу эту рубашку?
- Наверняка с того самого дня, как мы вышли из порта.
- А вот и нет! - в голосе слышится ликование. - Прибавь еще две недели!
Так же, как и Швалле, Арио, торпедист Данлоп, Бахманн по прозвищу Жиголо, Дуфте, Факлер и Крошка Бенджамин (он отпустил усы) - все сидят на полу.
Командир велел сократить продолжительность вахты. Это значит, что теперь рядом сидят люди, которые прежде никогда не общались друг с другом в свободное от дежурства время.
Лодка делает неожиданный курбет. Алюминиевый котелок проскальзывает меж ног Швалле и из него на разложенный рядом хлеб выплескивается суп. Лодка встает на дыбы и начинает бешено крутиться вокруг своей продольной оси. Мусорное ведро рядом с дверью опрокидывается, и из него по всему полу разлетаются заплесневевшие корки хлеба и остатки выжатых лимонов. В трюме бурлит вода. Нос лодки с грохотом обрушивается вниз, и весь отсек вздрагивает. Вода в трюме бурным потоком устремляется вперед.
- Черт побери! - кричит Швалле.
- Как шило в заднице - задолбало уже это дерьмо! - Крошка Бенджамин, кляня все на свете, катится по полу. Наконец он все-таки смог принять сидячее положение, обхватив рукой ножку койки и, подтянувшись за нее, переводит свое тело из горизонтальной плоскости в вертикальную. Теперь он сидит, выпрямив спину и скрестив ноги наподобие статуи Будды.
- Ты занимаешь слишком много места, - делает ему выговор Арио.
- Дай мне минуту, я сейчас выдохну из себя воздух и сделаюсь плоским, - огрызается тот.
Арио старается удержаться на ногах, уцепившись левой рукой за штормовой леер, туго натянутый на уровне нижней койки. Справившись с этой первоочередной задачей, он собирает лежащие вокруг него увесистые батоны хлеба, покрытые зеленой плесенью, и огромным ножом отрезает от них непригодные для еды куски. Остаются кусочки размером не больше сливы. Бицепсы Арио вздулись от нелегкой работы резчика по хлебу.
Лодка снова встает на дыбы. Но согнутая рука, которой Арио зацепился за леер, удержала его.
- Прямо как обезьяна на ветке! - дразнит его Швалле.
- Ты думаешь, что сказал смешную вещь?
- Спокойно, расслабься - я могу представить первоклассные рекомендации от людей, получивших от меня по морде. Все они были довольны мной.
Снова раздается громыхание и скрежет. Впереди, между торпедных аппаратов, перекатывается ведро. Никто не пытается встать и установить его обратно на место. Полотенце, свисающее с одной из коек по правому борту, начинает медленно подниматься и спустя некоторое время оно уже торчит наискось в проходе, как будто его от души накрахмалили.
Арио внимательно изучает полотенце:
- Предположительный крен - пятьдесят градусов.
Полотенце нехотя возвращается в подобающее ему положение, затем прилипает к ограждению, с которого свисает: теперь лодка накренилась на правый борт.
- Дерьмо, дерьмо собачье, - стонет торпедист, который пытается вымыть ведро, водрузив его между поручнями ограждениями. От ветоши, которой он драит его, по кубрику распространяется запах кислятины. Грязная вода, которая всего несколько минут назад была тихой, спокойной лужей, теперь крадется по пайолам к тому самому месту, где сидят люди. Арио уже собрался вставать на ноги, как вода останавливается, будто загипнотизированная, и медленно отступает.
Арио вытирает пот со лба тыльной стороной ладони, неуклюже приподнимается, правой рукой опирается на противоположную койку, все еще крепко уцепившись левой за ножку койки, рядом с которой он сидел, и скидывает с себя куртку. Из дыр его рубашки, как набивка из рваного матраса, торчат черные волосы. Все его туловище покрыто потом. Высморкавшись, он усаживается на прежнее место и сообщает всем, что плевать он хотел на эту сраную погоду, и она не помешает ему так плотно набить брюхо, что мы сможем легко давить на нем блох своими ногтями. Мы сразу понимаем, что он заявляет это вполне серьезно. Взяв не совсем заплесневевший кусок хлеба за основу, он намазывает его маслом и аккуратно водружает сверху колбасу, сыр и сардины.
- Настоящая Вавилонская башня! - воздает должное съедобному сооружению Жиголо. Арио понимает, что его репутация стоит под вопросом, поэтому, ни моргнув глазом, добавляет сверху толстый слой горчицы. Затем доносится звук аппетитно жующих челюстей. Им приходится нелегко в битве с жестким куском сухого хлеба.
- Все вкуснее, чем эти консервированные отбросы, - ворчит Арио.
Наконец он проталкивает мешанину, получившуюся у него во рту, дальше в горло при помощи красно-желтого чая. У всех собравшихся рты, в свою очередь, растягиваются в масляные улыбки: ни дать, ни взять - каннибалы собрались вокруг своего котла. Нельзя разобрать, где чья нога - прямо как в переполненном железнодорожном вагоне. Периодически раздающееся рыгание Арио подтверждает, что он удовлетворил свой голод. По кругу пошла бутылка яблочного сока.
Дверь распахивается со стуком.
- Иисусе! Ты только загляни в эту комнату! - с негодованием взывает матрос, вернувшийся с мостика, отряхивая воду со своего лица и рук.
В ответ раздается дружный хохот.
- Повтори это еще раз! - сквозь смех просит Факлер.
- Комната! Загляни в эту комнату! - передразнивает Жиголо матросика и задает ему наводящий вопрос. - Может, эта фраза не совсем грамотно построена?
Жиголо не в силах остановиться:
- Где ты только научился так выражаться? "Эта комната" - звучит примерно так же хорошо, как "Достаньте патроны из погреба".
- А причем тут патроны и погреб?
- Один идиот из вахтенных офицеров отдал такую команду во время последних учебных стрельб. Ты разве не слышал? Он приказал "достать патроны из погреба" вместо того, чтобы "поднять снаряды из трюма на верхнюю палубу"!
По лицу вахтенного матроса расползается улыбка. Он такой упитанный, что больше смахивает на корабельного кока, чем на матроса. Черты его лица постоянно находятся в движении. Единственное, что всегда остается на своем месте - это черная куцая бородка. У него, должно быть, покладистый характер. Он не обижается на насмешки. Спокойно найдя незанятое место в кружке моряков, он напористо протискивается к нему.
- Ты не слишком много места занял? - набрасывается на него Факлер.
Но вахтенный матросик лишь дружелюбно улыбается ему в ответ и не сдвигается ни на дюйм. Факлер начинает беситься:
- Ты - настоящая груда жира!
На этот раз Жиголо встает на сторону вахтенного и говорит ему успокаивающим тоном:
- Ну, ну, не позволяй дрянному мальчишке обижать себя.
Это устанавливает на некоторое время мир и спокойствие. Слышно лишь громыхание ведра, перекатывающегося от одного торпедного аппарата к другому в глубине отсека да жующие звуки, которые становятся все громче.
В свете красной лампочки вырисовывается торпедист Данлоп и начинает рыться в своем шкафчике. На свет извлекается масса флакончиков. Что бы он ни искал, это что-то, видимо, находится в самой глубине.
- Что ты хочешь? - не выдержав, интересуется со своей койки Факлер.
- Мой крем для лица.
Как будто услышав давно ожидаемый сигнал, вся компания тут же срывается с цепи:
- Взгляните на эту прелестную маленькую купальщицу! - Сейчас он примется умащать притираниями свое восхитительное алебастровое тело! - Я умоляю тебя, ты сводишь меня с ума!
Рассвирепевший торпедист оборачивается к насмешникам:
- Вы, ублюдки, даже не знаете такого слова - гигиена.
- Да брось ты, не беспокой себя по пустякам! - Ты - наша ходячая корабельная агитация за соблюдение правил гигиены! Наверняка у тебя сегодня был замечательный стул! - Нет, вы только посмотрите на него! Кричит о гигиене, а у самого член воняет, как горгонзола. - Тебе только и говорить о гигиене. Вот это мне нравится больше всего: вонючий, как немытая задница, да еще и дерьмо сверху растерто. Гигиеничней не бывает!
Хекер, старший в носовом отсеке, ревет:
- Иисус, мать твою, Христос! Да будет здесь когда-нибудь тишина или нет?
- Нет, - отвечает ему Арио, но так тихо, чтобы механик-торпедист не услышал его со своей койки.
Вторник.
Море разгулялось еще больше. Внезапно лодка с такой силой шлепается о воду, что каждая заклепка в ней отчаянно вибрирует, не переставая, целых полминуты. Нос так глубоко зарылся в воду, что, кажется, он не сможет выбраться на поверхность. Лодка раскачивается из стороны в сторону, я ощущаю, как она пытается увернуться налево или направо, чтобы выскользнуть из-под толщи воды. Наконец нос приподнимается, винты разгоняют лодку, и мы чувствуем себя, как боксер, вырвавшийся из клинча.
Я стараюсь удержать свой завтрак у себя в животе и даже пробую записать что-то. Но каюту так резко бросает вниз, что содержимое моего желудка подкатывает к горлу. Мы хватаемся изо всех сил кто за что, потому что уже научены опытом: каждое скатывание вниз по водяной горке заканчивается сильным, неожиданным толчком. Но на этот раз все проходит достаточно плавно. Винты по-прежнему напористо толкают нас вперед.