Когда открыли дверь, из светлицы ударило крепким самосадом, самогоном, яблоками и распаренным едким потом.
Гости плотно зажали три стола. От иконостаса через две стены потекло потемневшее золото и серебро икон, под иконами в больших рамах теснили друг друга старые фотографии, на камине пучеглазо смотрели красные голуби с подведенными белой глиной ногами.
- Кажется, Дмитрий пришел, - встал хозяин с покути и одобрительно посмотрел на Карпа.
- Добрый день! - остановился Дмитрий, рассматривая Варчука.
Белая, подпоясанная тонким плетеным поясом сорочка облегала худое, костистое тело Сафрона. На черном клинообразном лице остро горбился, сразу же от надбровья, большой нос и обвислым тонким косяком врастал в смолистые волнистые усы. Под черными, без блеска, глазами двумя круто выгнутыми цыганскими сережками вытянулись фиолетовые отеки.
- Знал я твоего отца, покойника Тимофея. Крепкий хозяин был. Правда, революция выделила ему помещичьей земельки, - снизил голос. - Но чего же не брать, когда дают. Правду я говорю? - обратился к гостям, а рука почему-то задрожала и пальцы беспокойно, пауком, забегали по скатерти.
- Если помещичью - можно, а если нашу, то другой вопрос, - запустил покрытые топленым салом длинные пальцы в буйный каштановый чуб Яков Данько. - От помещичьей и я бы не отказался.
- Почему бы нет, - засмеялся кто-то из гостей.
- Садись, Дмитрий, гостем будь, - приглашала Аграфена Варчук, пышнотелая, белокурая молодая женщина, раскачивая широкий колокол табачной юбки.
Сидеть выпало напротив Карпа и счастливой, раскрасневшейся Марты. Чувствовал себя неловко, так как почему-то казалось - все смотрели на него. Был тяжелым и неуклюжим, но, выпив две рюмки, осмелел и снова перепугался, почувствовав под столом касание девичьей ноги.
- Марта, это гусь или гусыня? - строго допытывался Карп, раздирая руками жирную гусятину.
- Сам ты гусь, - фыркала Марта, посматривая на Дмитрия.
Самогону было вдоволь, и сдержанный улей загудел сильнее и снова притих, когда хозяин с рюмкой обошел все столы. Шел важно, запрятав под черными усами властную улыбку.
- Пей, Сафрон. Когда хозяин пьет - о новом заботится, бедняк - последнюю сорочку пропивает, - звякнул рюмкой о рюмку опьяневший Данько, и самогон плеснул на домотканую, с красными пружками скатерть.
- Не кричи, Яков, - поморщился Сафрон. - Пьешь ты, как… Половина вытечет. Бочку выпей, а капли не пролей. Так хозяева пьют. И не болтай лишнего, - закруглил тонкими губами всю рюмку и так резко откинул голову назад, что усы, надломленные над уголками рта, охватили вилкой острый клин подбородка.
- Яков своего не прольет, то он чужое только может.
- Не умничай! - гаркнул Данько на Денисенко. - Не раз тебя из беды вывозил. - И его скуластое лицо налилось кровью.
- Ты и добро помещичье вывозил, аж кони из шкуры лезли, - не утихал подвыпивший Денисенко.
Данько сердито посмотрел в уголок, быстро провел пальцами по длинным бровям. Бранное слово чуть не сорвалось с уст, но сразу же, передумав, рассмеялся и глаза налились самодовольной улыбкой:
- Даже пианину вывез. Служила насестом для кур. И такой у меня одна курица, рябенькая, была интересанткой, что только есть слезала с клавишей - все играла. Театр, да и только. Ну, потом чертов сельстрой забрал-таки пианину у меня… А кто в те времена не вывозил? Не зевай, говорят, Хомка. Жаль, что скоро тогда комитетчики начали свои порядки устанавливать, чтобы наш брат не очень старался. Так я красный флажок приладил на телеге - и, скажи, во все экономии и господские имения начали пропускать без слова. Хоть целый дом вывози…
- Цыц, старый. Не мели лишнего. Начальство из округа сидит!
- Начальство?.. Для кого начальство, а для нас Петр Крамовой. Свой человек!..
- Сельсовет наш… Мирошниченко, значит, страшнее этого начальства, - успокоил жену Данько подвыпивший Сичкарь.
- Этот Мирошниченко домирошникуется, - мрачно пообещал Данько.
- А меня не обидели? Душа перетлела. Лучшую земельку как языком корова слизала. - Рыжие усы высокого Данилы Заятчука вскочили в чью-то черную бороду, казалось - подожгли ее, громко чмокнулись губы.
- Не надо беспокоиться. Гулять же пришли, - остановил их Сафрон. Он пил и не пьянел. Большие глаза настороженно и высокомерно осматривали гостей.
- Такой сундук своей дочери приготовила, что парой лошадей с места не сдвинешь. Одних кожухов… И красный романовский, и белый, и черный, и крытый…
- И я по самую ляду забила. Пусть не жалуется на родителей.
- Покупал мой старик коня, и купил, приехал домой - а это кобыла.
- Га-га-га!
- Цыц, старая, не срами среди людей. Это конь новомодный.
- За твое здоровье, Дмитрий, - остановился Сафрон у их стола. - Слышал, слышал, что в отца весь пошел. Хозяйничай, корнем в землю врастай - это сила наша, - и чокнулся рюмкой.
Марта чуть не выскочила из-за стола и, скрывая радость, подала голос:
- А со мной?
- Можно и с тобой, мазунья , - сузились глаза Сафрона. - Чтоб счастливой была.
- В ваших руках мое счастье, - встала и притворно вздохнула.
- В божьих, - поднял вверх черный указательный палец. - Я не враг тебе. - И снова голос стал рассудительным и строгим, словно ставя перегородку. Но Марта уже не заметила этого.
"Слышишь, дорогой мой?" - говорил взгляд девушки.
- Чего же ты загордилась, как поросенок на вальке? - подтолкнул ее тремя пальцами Карп.
- Посмотри, как Ларион Денисенко "восьмерки" пишет. - Широкоплечий, весь заросший растрепанным колесом волос, отяжелевший мужичонка пристально целится глазами в дверь, но, сделав два шага вперед, неизвестной силой оттолкнулся к скамье.
- Ух, ты, холера, - настороженно удивлялся Ларион и снова пристально целился на щеколду.
В сенях Марта обвила руками Дмитрия:
- Слышал, слышал, что сказано?
- Да слышал. Увидят еще, - отвел девушку от себя.
Над крыльцом висели тяжелые кисти связанной в пучки калины. Неяркий предвечерний луч солнца с открытой калитки просветил Марту, Дмитрия и потух - кто-то с улицы затворил калитку.
- Выберу время, когда старик раздобрится, и скажу ему о нашей любви. Слышал, что о тебе говорил…
- Кто его знает. Старика твоего не раскусишь спроста. Его слово слушай и прислушивайся. Услышишь одно, а в нем еще другое есть, как орех в скорлупе, - оперся рукой о грецкий орех.
И вдруг вздрогнула девушка, обернулась к воротам: с улицы размашисто зазвенел балагурский колокольчик.
- Неужели к нам? Неужели к нам? - искривилась от боли.
Растворились ворота.
Украшенные цветными лентами, подлетели под крылечко задымленные шпаки, и Митрофан Созоненко в шапке-макитре встал с телеги, за ним потянулся высокий, выше отца на целую голову, Лифер. Он сразу же злостно захлопал на Дмитрия.
- Марта, родители дома? - вытирая пот с рыжего лица, усеянного большими конопатыми веснушками, старый Созоненко подал девушке ржавую руку.
- Дома, - обернулась, вздрогнуло плечо и, наклонив голову, девушка повела гостей в дом. Гусем проплыл весь в черном Лифер, смотря свысока вниз.
"Ворон ворону глаз не выклюет. Вот и просись теперь", - засосало внутри Дмитрия. Сошел с крыльца и тяжело опустился на небольшую сыроватую скамейку, затененную вишняком.
От болезненных мыслей что-то обрывалось в нем и казалось - вечер становился беспросветным и тяжелым, как туча. Одинокая звезда мотыльком двоилась в глазах. На миг растворилась входная дверь, и обрывки пьяных голосов долетели до Дмитрия.
Из сеней вышел Сафрон, пошел к воротам и долго, как пятно старого портрета, чернел в рамке раскрытой калитки. Вокруг него все больше густела синь, и наконец темнота проглотила неясный высокий контур. Еще кто-то переступил порог.
"Будто окружное начальство… Как его?.. Почему же Марта не выходит? Где-то Лифер прицепился, как репейник. Гнилье трухлявое. Еще посмотрим, чья возьмет. Врешь, чтобы я девушку в руки барышника отдал…"
- Кого высматриваете, Сафрон Андреевич?
- Да…одного гостя, - тихо с паузами отозвался голос Варчука.
- Наверное, важного? Вижу: несколько раз выходили. А вы спроста не будете… - заклокотал смешок, и Дмитрий не расслышал последние слова.
- Гость порядочный.
- Не Емельян ли Крупяк?
- Он. А ты откуда знаешь?
- Еще бы не знать.
- Он на Покрова иногда заскакивает ко мне. Это дорогой для него день.
- Еще бы не дорогим был. Спасли тогда Емельяна. В двадцать первом дело было… Навряд, чтоб он сегодня прибыл.
- Что-то случилось? - глуше зазвучали тревожные нотки.
- Нет… Емельян, кажется, на повышение пошел, - и в тех последних "ш" зашипела плохо скрываемая зависть.
- Парень шустрый.
- Какой там шустрый! Безрассудный! Разве он имеет право приезжать сюда на Покрова? Чтобы люди видели? Детское хвастовство. Мирошниченко как пронюхает… Тоже мне упрямство.
- Ну, ты этого не говори. Смелый! А когда ко мне приезжает, то никакой дурной глаз не увидит.
- Теперь не смелость, а осторожность имеет больший вес. Не те времена.
- Так что же с Емельяном?
- Слышал краешком уха: в Винницу послали его погостить. Там в отделе Академии наук Отамановский сидит - мужчина не без интереса. Прямо на глазах ожил, с тех пор как Грушевский из-за границы вернулся.
- Что-то прохладно стало, идите в дом.
Огонек спички птахой забился в фонаре сложенных просвечивающихся ладоней, на мгновение вырвал из темноты половину нахмуренного лица Варчука и потух. Тихо, словно от ветра, скрипнула калитка.
Сафрон остановился.
- Кто там?
- Это я, - отозвал стариковский женский голос.
"Мать Варчука", - узнает Дмитрий. И как сквозь туман в воображении увидел сгорбленную, засушенную бабушку, которую, обобрав до нити, Варчук выгнал из дому. Только благодаря Аграфене снял угол, и то подальше от своего дома: все меньше будет ходить.
- Иди, Петр, в дом. Я через минуту зайду. - Под шелест шагов неуверенно, словно ощупывает землю, постукивает палка.
- Добрый вечер, сынок. С праздником тебя, - дрожит безрадостное несмелое слово. Так, будто оно кого-то просит и боится, боится.
- С праздником, мама, - металлически натягивается голос. - Вы не могли лучшего времени выбрать, только теперь, когда гости?
- Я думала, сынок, в праздник…
- Мало чего думали. Не посажу же я вас за стол вместе с людьми.
- А зачем мне за стол… Отсиделось мое. Я к челяди пойду. Холодно у меня в доме. Сырость в кости заходит. Вспомнила, как мы вместе жили, как я тебя растила… Ты не сердись. Я к челяди пойду. Софья меня не обидит.
- Еще чего не хватало! Увидит кто из гостей, так и начнет плести за глаза. И так мне с вами… До каких пор вы будете мои пороги обивать? За угол же плачу. Катанку купил. Так вы взяли себе в голову, что денег у меня как половы - лопатой гребу.
- Сынок, я же тебе все, все отдала.
- Отдали! - перекривил. - Заберите себе то, что отдали. Будто не знаете, что вашу землю бедняки отрезали. Хватит выедать мне глаза своим добром. Было, да загуло.
- Сынок! - Дмитрий услышал такой тоскливый вздох, что невольно и сам вздохнул. - Я же тебе мать, а ты ко мне хуже, чем к скотине. Ненужной стала. Я и самая бы хотела скорее умереть. Так живой не войдешь в землю. Я же тебя своим молоком кормила…
- Хорошо! - вскипел Сафрон. - Пусть я у вас ведро молока выпил. Завтра вам Софья принесет полнехонькое ведро. Хватит? Уходите! - И быстрые шаги сердито затопали по крыльцу.
"Какой ужас, какой ужас этот Сафрон!" - охватил голову обеими руками Дмитрий. Он даже подумать не мог, что могут быть на свете такие бесстыдные слова к матери, к женщине. "Надо будет чем-то помочь старушке… А Марта не выходит… Никогда он по-доброму не отдаст за меня. Это не человек…" - и не нашел нужного определения Варчуку.
Войдя в дом, увидел опьяневшего Сафрона, что сидел возле Созоненко и горячился, подергивая усы.
- Не признаю такого права. Земле хозяин нужен, а не бездельник. Да я ее, земельку, как гречневую кашу, ложкой бы ел. Да я бы за нее свою душу на куски порезал. - Пьяная слеза смочила редкие ресницы.
"Свою порезал бы или нет, а чужую не пожалел бы", - подумал тогда.
- А ты не по правде сделал. Не денег мне жаль…
Созоненко стер густой пот с красного лица и хрипло рассмеялся:
- Поступай по правде - глаза вылезут. Не наше это дело, не доходное.
Не стыдясь людей, к Дмитрию подошла Марта, бледная и подавленная. За каждым ее движением голодными глазами следил Лифер Созоненко. Дмитрий перехватил этот жестокий взгляд с втиснутыми в зрачки красными отблесками ламп и так посмотрел на лавочника, что тот мелко замигал ресницами и отвернулся.
И сразу же Дмитрий ощутил на себе скрещение любопытных, настороженных и злых взглядов богачей. Откидываясь назад могучим, еще не заматеревшим станом, он с ненавистью окинул острым взглядом всю светлицу. Казалось: несколько пар глаз, то выпирая из глазниц, то вывинчиваясь, вот-вот лопнут от натуги и злобы.
"Ну-ка кто первый поднимет голос и руку", - без боязни пружинилось мускулистое тело. Тогда он не пожалел бы разнести в щепки крепкие дубовые стулья о кулаческие головы. Но силу Дмитрия в селе знали, и сейчас никто не отважился сцепиться с ним. Не прощаясь ни с кем, не спеша и горделиво вышел из дома. На крыльце его догнала Марта. Охватила руками за плечи и, наклонившись, повисла на шее, всем телом прислонилась к парню.
- Дмитрий, судьба моя! Ой, Дмитрий! Я думала: счастье на всю жизнь осветило меня. А оно уже за тучами.
- За какими там тучами. Ну, не плачь. Скорее этого Созоненко, как щепку, на колене переломлю, чем тебя уроню.
И Марта с боязнью отклонилась назад: она никогда не думала, что у ее возлюбленного может быть такой страшный взгляд и такая ненависть.
- Без тебя, Дмитрий, нет жизни мне… Ты сам не знаешь, какой ты дорогой, самый лучший на всем свете…
- Марта! - угрожающе отозвался от порога Варчук. И девушка испуганно метнулась в сторону.
Тотчас заскрипела калитка, и Сафрон, обгоняя Дмитрия, бросился к воротам.
- Вечер добрый, Сафрон Андреевич! - послышался веселый голос.
- Тише, тише, Емельян, - предупредительно зашелестела темень…
ІX
Словно в холодное, покинутое птицей гнездо возвращался Дмитрий домой.
Твердой рукой коснулся ворот, и крохотный искристый бисер изморози начал таять на пальцах. Прикоснулся мокрой ладонью ко лбу - он аж пылал от жара.
Вздохнув, с ясеня упало подрезанное осенним холодком созвездие листьев, и сразу же дерево зашелестело, затужило, обсевая землю своей не увядшей красотой.
"К утру совсем осыплется ясень", - подумал с сожалением и ощутил, понял, что сейчас вокруг изменяется и обновляется природа, что это последняя осенняя ночь нынешнего года: завтра выпадет снег, и на припеке тонкими струйками будет пробиваться сквозь него благоухание затвердевшей земли и винный дух опавшей листвы.
"О чем я думаю", - скривился от внутренней боли. Прислушивался к печальному шороху, а все казалось: вот-вот выйдет из темноты Марта, бросится к нему, как когда-то в саду.
В доме за столом сидел Мирошниченко, внимательно пересматривал стопку книжек. Дмитрия встретил насмешливым взглядом.
- Что, хорошие кони у Варчука?
- Стоящие, - ответил сдержанно, уловив насмешливые нотки в голосе Свирида Яковлевича.
- Иду я, Евдокия, улицей, - обратился к вдове, - и сам своим глазам не верю: на бричке Варчука сидит Дмитрий. Раскраснелся, вид радостный. Поравнялся со мной - даже не поздоровался.
- Я вас не видел, Свирид Яковлевич.
- Где там было увидеть! Мелкий в глазах стал. Голова закружилась: ведь на бричке самого Варчука удостоился прокатиться. Это честь какая! А потом еще и гулять пришлось с кулаками. Хотя шиш, хоть полшиша от них удостоился получить. Или может, расхваливали, задабривались?
- Свирид Яковлевич, попросил меня Карп…
- Попросил, попросил! - с нетерпением перебил Мирошниченко, и в его больших глазах двумя дугами вспыхнули жаркие капли. - А ты и обрадовался? Гордость свою труженическую на рюмку променял. Ты знаешь, как твоего отца упрашивал Сафрон в революцию зайти к нему? Он не только рюмку поставил бы Тимофею. Но твой отец, а мой верный друг, сказал нему: "Зайду, Сафрон, к тебе. Всенепременно зайду, когда твое отродье буду с корнем вырывать. А для панибратства не переступит моя нога твоего порога".
Кровь бросилась в лицо Дмитрию, его аж качало от жгучих ударов словами. И только один шаткий довод мог выставить против них: я же ради девушки, ради своего счастья поехал к Выручкам. Но скажи это Мирошниченко, и он еще резче секанет: "Что же это за любовь твоя, если ради нее топчешь свою гордость, на уступки с совестью идешь. Мелкая это любовь, заячья".
И это будет правда. Было стыдно и больно. Упоминание об отце живым укором въедалось в разрозненные течения мыслей.
- Что же тебя потянуло к ним? - теперь рослая фигура Мирошниченко, будто поднималась над Дмитрием. - Может, хлеб там лучше, чем твоя мать выпекает наработанными руками? Так как он, тот кулаческий хлеб, на бедняцких слезах замешанный. Или может, таким коням позавидовал, у самого душа потянулась на легкий достаток? Науку начал у Варчуков изучать?
- К чертовой матери ту науку! - и себе рассердился Дмитрий. Побледнел, только уши горели, как угольки. - Чего вы мне глаза колете? Вы знаете, что у меня сейчас на душе делается? Варчук мне как собаке "здравствуй" нужен.
И мать уже не узнавала своего Дмитрия - таким он стал злым и упрямым. Это был не ее сын, а Тимофей в час бушующего гнева.
- А ты чего это голос поднял, будто правда на твоей стороне? Совесть заговорила? - выделил каждое слово Мирошниченко. - Имел смелость с кулаками гулять, имей теперь смелость посмотреть людям в глаза. Гляди, чтобы потом поздно не было… Не то что за всякую подлость, - даже за всякий нетвёрдый шаг - придет время - тебе нужно будет дать отчет… Знаю, на какую дорогу могут вывести такие прогулки. А за тебя я отвечаю. Перед памятью Тимофея отвечаю. Поэтому й зашел. Обломают парня, думаю, как рябину осенью, сдерут шкуру как лыко, а потом, жалкого и ненужного, выбросят людям на смех.
- Меня не обломают. Руки короткие.
- Кто его знает. Такие слова я не раз слышал. Не таких обламывали. Отдаст Варчук за тебя Марту. Породнишься с ним - и оглянуться не успеешь, как станешь кулаческим подголоском.
- Эт, зачем об этом говорить, - больно исказилось лицо Дмитрия. Одно упоминание о Марте тяжелым гулом отозвалось в сердце и в голове.
Мирошниченко пристально посмотрел на Дмитрия и замолчал. Потом присел к столу, где двумя стопками лежали книжки, уже ровным голосом сказал:
- Эти книжки, Дмитрий, зашвырни куда подальше, в печи сожгли. Не пачкай об них рук, - показал на меньшую кучку.
- Почему? - подошел к Свириду Яковлевичу, аж плечом задел его плечо.