Глава 5
Так прошло почти три месяца. Дела были полностью улажены, родственницы собрались в паломничество, кое-кто из соседок стал наконец проявлять некоторое внимание к молоденькой невесте Ромеша. Первый узелок любви между нею и Ромешем затягивался все крепче.
Теперь они часто проводили вечера под открытым небом, разостлав циновки на крыше дома. Иногда Ромеш позволял себе, неслышно подойдя сзади, вдруг закрыть ей глаза руками или склонить ее голову к себе на грудь. Когда она засыпала до наступления сумерек, не успев поужинать, Ромеш, чтобы разбудить ее, поднимал шум, за что девушка шутливо бранила его.
В один из таких вечеров Ромеш, легонько дернув девушку за волосы, заметил:
– Шушила, ты сегодня плохо причесана.
– Почему все вы здесь зовете меня Шушилой? – вдруг спросила девушка.
Ромеш удивленно посмотрел на нее. Он не понял ее вопроса.
– Разве, изменив имя, можно изменить судьбу? – продолжала она. – Я несчастна с самого детства и останусь несчастной до самой смерти.
При этих словах у Ромеша перехватило дыхание, и он побелел как полотно. В уме его внезапно мелькнула страшная догадка, что произошло какое-то недоразумение.
– Почему же ты несчастна с самого детства? – спросил он.
– Отец мой умер еще до моего рождения, а когда мне было шесть месяцев, умерла мать. У дяди мне жилось очень плохо. Вдруг я услышала, что откуда-то приехал ты и я тебе понравилась. Ровно через два дня устроили свадьбу. Ну а потом ты сам знаешь, сколько несчастий произошло.
Ромеш замер, откинувшись на подушки.
В небе ярко светила луна, но ему показалось, что свет ее внезапно померк. У него не хватило духу спрашивать дальше; хотелось, чтобы все услышанное им оказалось дурным сном.
Словно глубокий вздох очнувшегося от обморока человека, прошелестел теплый южный ветерок; звенел в лунном свете голос полуночницы-кукушки; с пристани доносилась песня лодочников.
Не понимая, почему Ромеш молчит, девушка легонько коснулась его рукой:
– Ты спишь?
– Нет, – ответил он и опять надолго замолчал.
Девушка тем временем задремала. Ромеш пристально вглядывался в ее лицо. Оно и сейчас не обнаруживало никаких следов тайны, которую начертал на нем всевышний. И как только под такой привлекательной внешностью могла скрываться столь страшная судьба!
Глава 6
Теперь Ромеш знал, что это совсем не та девушка, на которой он женился. Но выяснить, чьей женой она была в действительности, оказалось делом нелегким.
Однажды с тайной надеждой он спросил ее:
– Когда ты впервые увидела меня во время свадьбы, каким я тебе показался?
– Да я тебя и не видела, – ответила девушка. – Я тогда опустила глаза.
– Так ты, наверно, даже имени моего не слышала?
– Свадьба была на следующий день после того, как мне сказали о ней. Откуда же я могла знать твое имя, – ведь тетушка так спешила отделаться от меня!
– Ты ведь училась. Дай-ка я посмотрю, можешь ли ты написать хотя бы свое имя, – сказал Ромеш, подавая ей бумагу и карандаш.
– Ты что же, думаешь, что я ничего больше не умею? – ответила девушка. – Кстати, мое имя очень легко пишется.
И она крупными буквами вывела: "Сримоти Комола Деби".
– Хорошо. А теперь имя твоего дяди, – попросил Ромеш.
Комола написала: "Сриджукто Тариничорон Чоттопаддхай" – и спросила:
– Нигде не ошиблась?
– Нет, – ответил Ромеш. – Напиши-ка еще и название своей деревни.
И она снова вывела: "Дхобапукур".
Так, с большими предосторожностями, Ромеш собрал кое-какие сведения о жизни девушки. Но это едва ли облегчило задачу. Он стал думать, как быть дальше. Вполне возможно, что муж ее утонул. Но если даже Ромеш отыщет дом свекра Комолы, неизвестно, примут ли ее там. А отправить девушку к дяде было бы, пожалуй, слишком жестоко. Что будет с ней после того, как все узнают, что она столько времени пробыла в доме другого мужчины? Как посмотрят на нее люди? Возможно, муж Комолы все же остался в живых? Но захочет ли, посмеет ли он принять ее? Где бы Ромеш ни бросил эту девушку, она утонет, как в бездонном океане.
Только в качестве жены мог Ромеш оставить у себя Комолу, но назвать ее своей женой он не имел права. Однако отправить ее было некуда.
Яркий образ этой девушки, Лакшми домашнего очага, который кистью вдохновенной любви запечатлел он на картине будущего, пришлось стереть.
Оставаться в родной деревне Ромеш не мог и с мыслью о том, что он найдет какой-нибудь выход, лишь затерявшись в сутолоке Калькутты, отправился туда вместе с Комолой. Приехав в Калькутту, Ромеш постарался снять квартиру как можно дальше от того места, где жил раньше.
Комоле не терпелось скорей увидеть большой город. В первый же день по приезде она уселась у окна и со все возрастающим интересом принялась следить за непрерывно движущимся людским потоком. Единственная их служанка давно жила в Калькутте, поэтому она считала изумление Комолы невероятной глупостью и то и дело сердито ворчала:
– Ну, чего рот разинула? Выкупалась бы лучше – смотри, как поздно!
Служанка была приходящая и вечером уходила домой. Постоянную найти не удалось.
"Разделить ложе с Комолой я не могу. Но как бедная девушка одна проведет ночь в незнакомом месте?" – раздумывал Ромеш.
После ужина, когда служанка ушла, Ромеш сказал:
– Ложись спать, а я еще немного посижу.
Он взял первую попавшуюся книгу и сделал вид, что читает. Усталая Комола скоро заснула.
Так прошла эта первая ночь. На другой день Ромешу тоже под каким-то предлогом удалось уложить Комолу спать. Было очень жарко, и сам он устроился на небольшой открытой веранде перед спальней. Долго лежал Ромеш, раздумывая над своим положением. И только поздно ночью наконец уснул.
Около трех часов ему вдруг почудилось, что он не один; он почувствовал, что рядом колышется опахало. Ромеш притянул к себе девушку и сонно пробормотал:
– Спи, Шушила, не надо меня обмахивать.
Комола прижалась к нему и сладко уснула.
Рано утром Ромеш проснулся и вздрогнул: правая рука Комолы обвилась вокруг его шеи, а сама она, с милой непосредственностью, наивно пользуясь своим правом жены, склонила голову ему на грудь. Ромеш смотрел на спящую девушку, и глаза его наполнились слезами: разве может он разорвать это доверчивое, нежное объятие? Он вспомнил, как ночью она потихоньку обмахивала его веером. И все же с глубоким вздохом он бережно разомкнул ее руки и поднялся с постели.
После долгих размышлений Ромеш решил поместить Комолу в женский пансион. Это хоть на время избавит его от забот.
– Комола, ты хочешь учиться? – спросил он однажды.
Она посмотрела на него, словно желая сказать: что это значит?
Ромеш принялся рассуждать о пользе и удовольствии, которые принесут ей занятия, уговоры его были излишни. Комола сразу же заявила:
– Поучи меня.
– Для этого тебе надо ходить в школу.
– В школу? – удивилась Комола. – Разве такие взрослые, как, я, ходят в школу?
– В школе учатся девушки и постарше, – ответил он, улыбнувшись той гордости, с которой Комола говорила о своем возрасте.
Она больше не возражала, и однажды Ромеш отвез ее в пансион. В большом здании Комола увидела множество девушек разного возраста.
Когда Ромеш, поручив Комолу начальнице пансиона, направился к выходу, она побежала за ним.
– Куда ты? – остановил он девушку. – Тебе надо остаться здесь.
– А мы разве не будем вместе? – испуганно спросила она.
– Нет, я не могу.
– Тогда и я не могу, – заявила Комола, схватив Ромеша за руку. – Возьми меня с собой.
– Стыдно, Комола, – сказал Ромеш, вырывая руку.
От этого упрека девушка словно окаменела, и лицо ее, казалось, сжалось в комочек. Взволнованный, Ромеш быстро вышел, но перед его глазами неотступно стояло неподвижное, с выражением беспомощного испуга лицо девушки.
Глава 7
Ромеш думал начать свою адвокатскую практику в Алипуре, но теперь сердце его было разбито. У него совсем не осталось той энергии и уверенности, которые так помогают спокойно и сосредоточенно работать и преодолевать трудности, всегда встречающиеся на пути начинающего адвоката. У Ромеша вошло теперь в привычку бесцельно шагать по мосту через Гангу или бродить по Голдигхи. Он даже начал подумывать о путешествии на запад, но как раз в это время пришло письмо от Онноды-бабу.
"Из газет мы узнали, – писал он, – что ты выдержал экзамены, но были огорчены, не получив известий об этом от тебя самого. Давно уже о тебе ничего не слышно. Нам было бы очень приятно получить от тебя весточку, узнать, как ты живешь и когда собираешься в Калькутту".
Нелишне будет заметить, что уехавший в Англию юноша, на которого так рассчитывал Оннода-бабу, уже успел стать адвокатом и вернуться на родину. Теперь он собирался жениться на девушке из богатого дома.
Между тем Ромеш все еще не мог решить, следует ли ему после всего случившегося встречаться с Хемнолини. Он считал, что говорить сейчас кому-нибудь о Комоле и его отношениях с ней значило бы очернить ни в чем не повинную девушку в глазах общества. Но имеет ли он право возобновить встречи с Хемнолини, прежде чем не расскажет ей всю правду?
Во всяком случае, медлить с ответом на письмо Онноды-бабу было по крайней мере невежливо, и Ромеш написал:
"Очень прошу извинить меня, но по весьма серьезным причинам я был лишен удовольствия видеться с вами".
Своего нового адреса он не указал.
Отправив ответ по почте, он на следующий же день надел адвокатскую шапочку и отправился в алипурский суд.
Возвращаясь однажды из суда, он прошел некоторую часть пути пешком и уже собирался нанять экипаж, как вдруг услыхал хорошо знакомый голос:
– Отец, да ведь это же Ромеш-бабу! Стой, кучер, стой! – И рядом с Ромешем остановился экипаж.
Оннода-бабу с дочерью возвращались в этот день с пикника, устроенного в алипурском зверинце.
Стоило Ромешу увидеть спокойное и ласковое лицо Хемнолини, ее сари, уложенное особыми складками, ее столь знакомую ему прическу, нежные запястья и золотые браслеты со звездами, как горячая волна чувств затопила его сердце и лишила Ромеша дара речи.
– Как хорошо, что мы встретили тебя, – заговорил Оннода-бабу. – Ты теперь и писать перестал нам, а если пишешь, не сообщаешь своего адреса. Куда ты сейчас направляешься? Какое-нибудь неотложное дело?
– Да нет, просто возвращаюсь из суда, – ответил Ромеш.
– Тогда едем к нам пить чай.
Сердце Ромеша радостно забилось, ни о каких колебаниях больше не могло быть и речи. Он уселся в экипаж и, чтобы скрыть свое смущение, спросил Хемнолини, как она поживает.
– Вы сдали экзамены и даже не потрудились сообщить нам об этом, – сказала девушка, не отвечая на приветствие Ромеша.
– Я слышал, вы тоже сдали экзамены, – растерянно промолвил он.
– Хорошо еще, что вы хоть помните о нас, – рассмеялась девушка.
– Где ты теперь живешь? – спросил Ромеша Оннода-бабу.
– В Дорджипаре.
– А разве твое прежнее жилище в Колутоле было так уж плохо?
В ожидании ответа Хемнолини пристально смотрела на Ромеша.
Этот взгляд проник в самое сердце юноши, и неожиданно он сказал:
– Нет, отчего же? Скоро я снова перееду туда.
Ромеш понимал, что Хемнолини сочла за оскорбление его переезд в другой район, и, не зная, как оправдать свой поступок, окончательно пал духом. Однако дальнейших вопросов не последовало. Хемнолини, отвернувшись, смотрела на дорогу. Ромеш не в силах был больше молчать.
– Неподалеку от Хедуйя, – сказал он, – живет один мой родственник… Вот я и поселился в Дорджипаре, чтобы иметь возможность видеться с ним.
Слова Ромеша хоть и не были абсолютной ложью, но все же звучали крайне неубедительно: неужели расстояние от Колутолы до Хедуйя так велико, что, живя на старом месте, нельзя было время от времени навещать своего родственника? Глаза Хемнолини все еще были обращены в сторону дороги. Несчастный Ромеш никак не мог придумать, что бы еще сказать. Ему удалось выдавить из себя одну лишь фразу:
– А как дела у Джогена?
– Провалился на экзаменах и отправился проветриться на запад, – ответил Оннода-бабу.
Экипаж остановился. Когда Ромеш вошел в дом, он вновь поддался очарованию этих знакомых ему комнат и всей обстановки. Из груди юноши вырвался тяжелый вздох.
За чаем Ромеш не произнес ни слова. Неожиданно Оннода-бабу сказал:
– Долго что-то ты пробыл на этот раз дома. Дела какие-нибудь задержали?
– Отец умер, – ответил Ромеш.
– Что ты говоришь? Какое несчастье! Как это произошло?
– Он возвращался домой. Внезапно поднялась буря, лодка опрокинулась, и отец погиб.
Как от сильного ветра уплывают тучи и проясняется небо, так и при этом грустном известии в одно мгновенье исчезла всякая натянутость в отношениях между Ромешем и Хемнолини.
"Я плохо думала о Ромеше, а он озабочен делами и опечален смертью отца, – с раскаянием думала девушка. – Он страдает, а мы, ничего не зная о его горе, о том, какая тяжесть у него на сердце, вздумали его обвинять". И Хемнолини удвоила свое внимание к юноше. Видя, что Ромеш ничего не ест, она принялась угощать его с особым усердием.
– Вы очень плохо выглядите. Вам нужно беречь себя, – говорила девушка. – Папа, – обратилась она к отцу, – мы никуда не отпустим Ромеша, пока он не поужинает с нами.
– Прекрасно, – ответил Оннода-бабу.
В это время явился Окхой. С некоторого времени первое место за чайным столом Онноды-бабу принадлежало ему. Поэтому, увидев здесь Ромеша, он был неприятно поражен. Однако, быстро овладев собой, он сказал с улыбкой:
– А, Ромеш-бабу! Я думал, что вы нас совсем забыли.
Ромеш только слабо улыбнулся.
– Ваш отец так неожиданно вас похитил. Я решил было, что он вас не выпустит, пока не женит, – продолжал Окхой. – Значит, вам все-таки удалось вырваться?
Хемнолини метнула в Окхоя сердитый взгляд, а Оннода-бабу заметил:
– Ромеш лишился отца, Окхой.
Ромеш сидел бледный, опустив голову.
Хемнолини страшно рассердилась на Окхоя за то, что он причинил Ромешу боль, и поспешно сказала:
– Вы еще не видели нашего нового альбома, Ромеш-бабу.
Она принесла альбом, положила его перед юношей и принялась показывать ему фотографии. Затем нерешительно спросила:
– Скажите, Ромеш-бабу, вы живете один в своей новой квартире?
– Да, – ответил Ромеш.
– Так постарайтесь поскорей переехать в соседний с нами дом.
– Конечно. Я это сделаю в понедельник.
– Возможно, мне иногда придется обращаться к вам за помощью. Ведь я сейчас готовлюсь к экзамену по философии, – заметила Хемнолини.
Такая перспектива привела Ромеша в восторг.
Глава 8
Ромеш не замедлил перебраться на свою прежнюю квартиру.
Теперь окончательно исчезло недоверие между ним и Хемнолини. Ромеш стал в их доме своим человеком. Шуткам и забавам не было конца.
Последнее время, перед возвращением Ромеша, Хемнолини много и усердно занималась и стала еще более хрупкой. Казалось, подуй ветер посильнее, – и он легко переломит ее. Говорила она мало, да и вообще разговаривать с ней было опасно, – она расстраивалась по любому, самому незначительному поводу.
Но буквально за каких-нибудь несколько дней в ней произошла удивительная перемена: ее бледные щечки заметно округлились, в глазах поминутно вспыхивали веселые искорки. Прежде она считала легкомысленным и даже неприличным уделять внимание нарядам. А сейчас… Никто, кроме всевышнего, – ибо она ни с кем не делилась, – не смог бы сказать, почему в девушке произошла такая перемена.
В свою очередь и Ромеш, угнетенный ответственностью за другое существо, вначале тоже выглядел каким-то озабоченным – будто тяжесть знаний, им приобретенных, давила не только на ум его, но и на тело.
В звездном небе все время движутся планеты, что, однако, не мешает обсерватории со всеми ее приборами оставаться в совершенном покое; так и Ромеш, со своим грузом книжных знаний и планов, долгое время оставался недвижим в этом головокружительно-изменчивом мире. Но вдруг что-то вывело его из подобного состояния. Теперь он, даже если и не мог сразу ответить на шутку, готов был всегда смеяться. Волосы его еще не всегда поддавались гребенке, зато чадор уже не был таким грязным, как раньше, а в движениях, как и в мыслях, появилась наконец известная живость.
Глава 9
Калькутта, как никакой другой город, лишена всех тех атрибутов, которые обычно создают в поэмах обстановку, необходимую для влюбленных.
Разве может здесь вдруг появиться беседка из цветущих деревьев ашок и бокул или непроницаемый зеленый шатер из вьющихся зарослей мадхоби; не услышите вы здесь и безыскусного пения пестрогрудой кукушки. И все же любовь с ее магическими чарами не обходит стороной и этот прозаический, лишенный всякой прелести современный город.
Кто может сказать, сколько дней и ночей подряд, в который уже раз и куда мчится в страшной сутолоке улиц, среди экипажей и закованных в металл трамваев, бог любви, этот вечно юный и самый древний из богов, пряча свой лук от глаз полицейских в красных тюрбанах!
Хотя Ромеш и Хемнолини жили по соседству в Колутоле напротив мастерской сапожника и рядом с бакалейной лавкой, никто не посмел бы сказать, что они в своих чувствах хоть в чем-то уступали романтическим обитателям цветущих беседок. Ромеш не испытывал ни малейшего огорчения от того, что перед ним вместо поросшего лотосами озера был неказистый маленький стол с пятнами чая на скатерти. И пусть любимый кот Хемнолини вовсе не походил на молодую черную антилопу – юноша щекотал ему шейку с не меньшей любовью, чем если бы это действительно была лань. А когда, выгнув спину и зевнув, кот грациозно принимался за свой туалет, умиленному Ромешу это животное казалось едва ли не лучшим из всех четвероногих.
Пока Хемнолини готовилась к экзаменам, ей почти некогда было заниматься рукоделием, зато в последнее время она с жаром принялась учиться вышиванию у одной из своих подруг. Что до Ромеша, то он всегда считал это занятие совершенно ненужным и даже презренным. В литературе и философии оба они были одинаково сильны, но как только речь заходила о рукоделии, Ромешу приходилось отступать. Поэтому он частенько с недовольством замечал:
– Чего вдруг вы так увлеклись вышиванием? Это занятие для тех, кто не знает, чем заполнить свой досуг.
В ответ Хемнолини молча улыбалась, вдевая в иглу шелковую нитку.
Однажды Окхой ядовито заметил:
– По авторитетному мнению Ромеша-бабу, все имеющее хоть малейший практический смысл достойно презрения. Но, кстати сказать, любой человек, будь он величайшим ученым или поэтом, не прожил бы и дня без этих презренных мелочей!
Задетый за живое, Ромеш уже готов был ринуться в спор, но Хемнолини остановила его:
– Стоит ли, Ромеш-бабу, так волноваться? На свете и так слишком много бесплодных споров!
С этими словами она снова склонилась над вышиванием, считая стежки.
Как-то утром, войдя к себе в кабинет, Ромеш увидел на столе бювар, переплетенный в затканный цветами бархат. На одном уголке его крышки стояла буква "Р", на другом красовался вышитый золотыми нитками лотос.