9. КОРАБЛИ УХОДЯТ В МОРЕ
Дни идут за днями. Свистит осенний ветер над холодным наливом, с воем проносятся снежные заряды, все короче становится день, каменные сопки покрываются снеговым покровом, по утрам на корабле краснофлотцы скалывают лед.
Так наступает зима.
За утренним чаем командиры напряженно слушают радио. Чижов раскладывает карту перед своим стаканом и подолгу рассуждает насчет клещей, обхватов и дальних рейдов в тыл противника. Он полон сложных тактических планов. Выкуривая папиросу за папиросой, он спорит с Тишкиным, и с начхозом, и со штурманом, со всеми, кто так или иначе ему противоречит. Он ни с чем и ни с кем никогда не соглашается. Только иногда он соглашается с командиром, если, например, Ладынин говорит, что все это чепуха и одна болтовня. Тогда, почесывая лысину, Чижов бормочет:
- Конечно, у нас беседы любительские, каждый посильно рассуждает…
По вечерам в кают-компании заводят патефон и подолгу слушают заезженные пластинки, играют в шахматы, разговаривают о прочитанных книгах.
Книг на корабле не очень много, и главный их читатель Тишкин. Говорит он обычно так:
- Читал давеча писателя Гюи де Мопассана…
Или:
- Густав Флобер в романе "Воспитание чувств"…
Пли еще:
- Александр Сергеевич Пушкин…
На что почти всегда следует реплика начхоза:
- Ох, и силен доктор образованность свою показать…
Но это все шутки, а иногда заходят и нешуточные, душевные, серьезные разговоры и споры. Разговаривают тут и спорят, как в родном доме, в большой семье. И Ладынин любит помолчать и послушать за стаканом крепкого чая; светлые глаза его смотрят то на одного спорящего, то на другого, и под этим взглядом командира хорошо и легко разговаривать.
Вмешивается Ладынин очень редко, в самых крайних случаях, все знают его молчаливость, по все в то же время уверены, что он слушает с интересом и всегда при этом что-то думает, особенно, по-своему, и никого не собирается грубо одернуть, никогда никого не унизит в главах товарищей, прекрасно понимая, что такое для командира честь, что такое уважительный спор, что такое спокойствие, корректность, вежливая сдержанность…
На берег командиры ходит редко.
Ладынин не любит "болтания", и все это хорошо знают. Да и некогда болтаться командирам его корабля, Какое там "болтание", когда целый день идут учения - то артиллерийское, то комбинированное, - и воздушная тревога, и лодка противника, и пожарная тревога, и химическая, и заделывается пробоина, и мало ли еще какие бывают учения и какие требования может поставить перед командирами и краснофлотцами такой человек, как Ладынин.
Болтаться некогда, да и устает парод, где ж ему болтаться.
Лечь бы у себя в каюте после всех этих учений, после горячего спора за чайным столом, взять бы книжку и, закурить, почитать, а потом, минуток через десять-пятнадцать, заснуть мертвым сном. Мало ли что будет впереди, мало ли какой будет поход и чего в нем придется хлебнуть.
Ветер становится уже зимним, морозным, ледяным.
Быстро бегут дни ремонта, учений, опробований механизмов, И вот уже уходит Ладынин на катере в штаб и возвращается ночью, вызывает к себе Чижова и разговаривает с ним, посмеиваясь глазами, прихлебывая чай, прикидывая новости в уме, высказывая кое-что вслух, не то советуясь, не то решая. Потом решает точно, и голос его звучит твердо, спокойно, уверенно. Так они расходятся спать, а поутру, когда еще совсем темно и когда ревет над заливом настоящий буран, Чижов в тулупчике выходит на мостик и, нажимая соответствующие, кнопки, говорит в телефонную трубку своим сипловатым голосом:
- Корабль к походу изготовить! Корабль к походу изготовить! Корабль к походу наготовить!
Грохочут по скользким трапам, по ледяным палубам, всюду, тяжелые матросские сапоги. Высвистывают во тьме заполярной ночи здешние соловьи - дудки. Кто-то выругался быстро и весело, кто-то поскользнулся и шлепнулся, а Чижов все похаживает по мостику, покуривает в белесой, снежной, воющей тьме, прислушивается к шумам своего корабля, посапывает носом, как бы ни было, а засиделись, пора и прогуляться, небось, забыли моряки - какое оно море, а оно дает, ох и дает…
Командиры боевых частей один за другим докладывают но телефонам Чижову, что у них и как, а потом он начерно выпивает в кают-компании свой чай, совсем уж начерно, совсем по-походному, без всяких разговоров, без единого почти слова, думает, хмурится, курит длинными, глубокими затяжками и, зайдя к себе, окончательно переодевается на весь поход: валенки с галошами, штаны, принесенные сюда еще с тралового флота, с мирного времени, они еще рыбкой попахивают - той полузабытой жизнью, свитер тоже тех времен - тресочкой отдает, потом полушубок, потом шайка теплая, спичек в кармане четыре коробка, папирос в кармане четыре пачки, мундштук, трубка, курительная бумага и кисет резиновый, в нем особо ценный табак - номерная махорка, очень помогает от усталости, особый дает "продер" голове, действует магически, когда уже ни папиросы, ни крепкий чай - ничего не помогает. Поначалу хорошо ее заворачивать в виде козьей ножки. А когда и козья ножка перестает действовать - засыпается номерная махорка в трубочку. Тут она себя и показывает.
На прощание Чижов затягивается ремешком поверх полушубка, еще раз оглядывает каюту - не забыл ли чего - и валкой походкой, цепко расставляя короткие ноги, отправляется на мостик. До окончания похода вряд ли он сюда заглянет больше, чем на несколько минут. Нечего ему тут делать на походе.
А командир только что проснулся. Заложив сильные смуглые руки под голову, он никак не может толком прогнать от себя сон. Ему снилась Варя, снилось, как он входит к себе в комнату, там, в далеком отцовском доме, как она, Варя, с косичками, с дрожащими губами, поднимается, идет ему навстречу, что-то говорит, но он не слышит, что она говорит, не слышит ее слов, ее голоса, а только смотрит на нее и никак не может насмотреться.
Но вот он сел на диване, долю секунды подумал, взглянул на часы и мгновенно встал.
Он одевается быстро, в раз навсегда установленном порядке, быстро полощется у рукомойника, чистит зубы, пробует ладонью - можно ли не бриться, почти залпом выпивает в кают-компании стакан чаю и поднимается на мостик, где постукивает валенком о валенок Чижов, где застыли уже фигуры сигнальщиков в огромных шубах, где свистит ветер, где с воем мчатся тучи снега.
Негромким голосом Чижов докладывает командиру, что и как происходит в эти секунды на корабле.
- Да, да, - говорит Ладынин, - совершенно верно. Да, да…
Они разговаривают в рубке - тут не так хлещет ветер. Корабль готов к походу. Еще немного времени - минут пятнадцать-двадцать, ровно столько, сколько полагается, и Чижов возьмет телефонную трубку, подмигнет сам себе и заговорит на все палубы, на все корабельные помещения ровным, спокойным, негромким голосом:
- По местам стоять, со швартовых сниматься. По местам стоять, со швартовых сниматься. По местам стоять, со швартовых сниматься.
И начнется другой этап жизни корабля, тот этап, которому подчинено все остальное, то, для чего учения, ремонты, базы, то, для чего принимается боезапас, начнется боевой поход корабли.
- По местам стоять, - говорит Чижов, - со швартовых сниматься. По местам стоять, со швартовых сниматься. По местам стоять…
Едва брезжит холодный, мутный рассвет.
- Отдать кормовой, - командует Чижов в мегафон, - боцман, живее. Пошевеливайся, боцман!!
Положив руку в перчатке на обвес холодного мостика, прищурившись, смотрит Ладынин, как отдаются швартовы. Смотрит, молчит. Еще несколько секунд - корабль разворачивается на рейде. Волна ударила в скулу. Мерно задрожала палуба. Иначе запел и засвистал ветер - другой ветер, настоящий ветер, ветер похода.
- Шар на средний, - веселым, хрипловатым голосом командует Чижов.
- Есть, шар на средний!
- Шар на полный! - следует команда.
- Есть, шар на полный.
- Три градуса право…
Лихо и ловко закурил папиросу Чижов. Удивительно он умеет закуривать на мостике в любую штормовую погоду, удивительно вкусно умеет при этом затянуться и сказать всем на зависть:
- Ах, и хорош у меня табак, ах, и силен!
А табак у него самый обычный, как у всех, - не хуже, но лучше.
Свистит, поет, воет морской ветер. Зарывается носом в огромную волну корабль. Колокола громкого боя бьют тревогу. Рвет ветер облака, блистает в драных облаках ярко-голубое небо; там, где-то у самой кромки облаков, ходят германские самолеты…
10. ПОДНЯТЬ ФЛАГ
Подолгу и всегда с удовольствием присматривался Ладынин к своему помощнику на походах. Особая, спокойная, уверенная сила никогда не покидала этого небольшого ростом веселого, попыхивающего папиросой человека.
Вот и сейчас, зажав зубами мундштук, напевает Чижов на свой, им сочиненный, мотив старую поморскую песню - унылую и печальную на самом деле и совершенно залихватскую у Чижова:
Грумант-батюшка грозен,
Кругом льдами окружен
И горами обвышен…
Грумантом поморы называли Шпицберген, и Ладынин, зная, что такое Грумант, спрашивает об этом у Чижова.
- А мне неизвестно, - говорит Чижов, - бабка пела, я и запомнил слова. Грумант так Грумант, наше дело петушиное, прокукарекал, а там хоть и не рассветай.
И, подмигнув сам себе, Чижов берет пеленг на конвоируемый транспорт, а потом, глядя вперед, в бесконечное, бурное, холодное море, вновь начинает напевать:
Грумант-батюшка грозен,
Ох, ж сильно грозен и сердит-то, ох…
Холодно. Очень холодно. От ледяного ветра и соленых брызг у сигнальщиков слезятся глаза. Шторм не страшен большому, тяжело груженому транспорту. Но маленькому военному кораблю трудно: с грохотом черные огромные валы обрушиваются на палубы и пенящимися потоками стекают по верхней палубе. Швыряет так, что люди на верхней палубе привязали себя концами, чтобы не снесло за борт. Кое-кто, стыдливо озираясь, травит.
Все обмерзло.
Артиллеристы непрерывно отогревают пушки и пулеметы. Небо ясное, самолеты могут появиться в любую минуту, как уже появлялись дважды, и, если появятся, е, если появятся, а вооружение не будет в полном порядке, мало ли что может случиться.
А попробуй-ка, поработай на таком ветру, когда корабль бросает из стороны в сторону, точно щепку, когда штормовые леера так обмерзли, что их не охватить рукой, когда лед слоем покрыл верхнюю палубу и слой этот непрерывно, после каждой волны, утолщается…
Полушубки тоже обмерзли и сверкают на морозном солнце. Люди кажутся в них, точно бы покрытыми зеркальною бронею, сверкающим панцирем; обыкновенные бараньи полушубки превратились в сказочную одежду.
Ладынин тоже обледенел, Чижов с головы до ног покрылся хрустящей коркой.
- Вот в чем наше преимущество перед авиацией, - говорит он. - Самолет при обледенении летать не может, а мы сколько угодно. Сделайте одолжение. Нам не страшен серый волк…
Корабль то вздымается на волну, го рушится вниз, в бездну. Боцман Коровин совсем выбился из сил и ругается последними словами. Вот опять ударом волны сбило бомбовую тележку, и Коровин с подветренной стороны, хватаясь за что попало, побежал на корму. Туда же за ним пробираются Артюхов и два других краснофлотца.
Через четверть часа боцман докладывает:
- Все в порядке.
Лицо у Коровина разбито. Из переносицы сочится кровь. Руки потрескались и распухли так, что почти не работают. Сердитым голосом Коровин объясняет:
- Как товарищ командир приказал, так и сделал: концами подвязал к поручням кормового мостика, они и пошли. Смокли здорово, а так ничего. Говоров маленько стукнулся. Можно быть свободным?
- Идите!
Боцман уходит. Соленая ледяная вода разъедает трещины на руках, это очень больно, и на ходу боцман забегает к Тишкину, чтобы тот чем-нибудь помазал. Тишкин мажет.
- А внутрь ничего не дадите? - хмуро спрашивает боцман.
Тишкин моргает, делает вид, что вопрос боцмана ему непонятен.
- Валерьянки могу накапать, - говорит он, наконец. - Валерьянка - хорошая вещь для нервного человека.
Внезапно корабль кидает так, что Тишкин ударяется затылком о перегородку, а боцман налетает на него всей тяжестью своего тела. В это мгновение боцман шепчет:
- Ежели бы спиртику. А? Спиртяшки? Колонуть бы, товарищ доктор. Колонувши, оно всегда легло…
Корабль вновь швыряет.
Огромная волна опять обрушивается на полубак, с ревом катится по верхней падубе, клокочет и пенными потоками уходит за борт.
Грумант-то наш и ох как грозен.
И ох как сердит наш батюшка Грумант…
Чижов напевает негромко, а потом сворачивает в рубке козью ножку. Из номерной, прекрасной, крепчайшей махорки. И говорит командиру:
- Не желаете ли, товарищ гвардии старший лейтенант! Прекрасная вещь. Меня лично до самых пяток продергивает, Голову просвежает, греет, бреет, моет - высшего класса курево…
Сюда, на мостик, вестовой Колесников приносит им четвертый уж, с сахаром, горячий чан. Тут он наливает из кувшина по стаканам и, пожелав хорошего аппетита, исчезает. Чай пить на мостике в такой шторм, когда корабль валяет из стороны в сторону, очень трудно, но Ладынин и Чижов все-таки пьют, и Чижов при это м бормочет:
- Ай и хорош! Горячей черта! Ай, разуважил Колесников… - Потом сладким голосом спрашивает: - А что, товарищ командир, если вот в таком безобразии морском - да минка? Этакая, бродячая? Да стукнет? А? Ни к чему тогда наши с вами размышления насчет тресочки покушать в холодке после войны? Как вы считаете…
Огромная волна надвигается на корабль…
Шторм кончился, и море стало совсем тихим, когда сигнальщик Жук доложил, что видит неизвестные корабли. Ладынин взял бинокль и с разу же сам увидел их: они шли строем фронта - один, два, три, потом, через секунду, он увидел четвертый корабль.
- Миноносцы как будто, - сказал Чижов.
Не отрывая глаз от фронта вражеских кораблей, он объявил боевую тревогу и посмотрел на командира, ожидая приказаний.
Сердце Ладынина билось резко, толчками. Это было мгновение высшее, необыкновенное, неповторимое и никогда невозвратимое мгновение, которого ждет каждый настоящий военный моряк, мгновение, в которое решаются судьба, честь, победа, мгновение, которое определяет вечную славу или несмываемый позор.
Конечно, они успели бы еще уйти. Они успели бы уйти почти спокойно, и германские эсминцы не стали бы за ними гнаться: транспорт в двенадцать тысяч тони водоизмещением совершенно устроил бы немцев. Но транспорт ничего не сделает с четырьмя вражескими миноносцами, погибнет вместе с людьми, с ценным грузом, с вооружением, с…
Впрочем, Ладынин так не думал в эти кратчайшие мгновения. Он только представил себе транспорт, даже не взглянув на него. И представил себе, что может выгадать время для того, чтобы транспорт ушел под защиту береговых батарей.
Вот и все.
Сердце билось теперь спокойно, совершенно спокойно.
- Эсминцы тина "Маас", - сказал он ровным голосом и приказал ставить дымовую завесу.
Чижов сдвинул теплую шапку на затылок. Лицо у него сделалось хлопотливо-озорным и сердитым, как всегда в бою. Корабль набирал ход.
Не отрывая бинокля от глаз, Ладынин смотрел на германские миноносцы: со срезанными трубами, стремительные, темные, низкие, они шли на сближение, рассчитывая без боя расстрелять русский маленький военный корабль и тяжелый транспорт.
Струи черно серого дыма вырвалась из трубы за спиною Ладынина; он обернулся, посмотрел, как ложится на воду завеса, и, прищурившись, вгляделся в корму - что там с шашками? Но пелена черного дыма из трубы уже закрыла все, что происходило за шканцами, и он ничего не увидел там и перевел взгляд на транспорт, который тяжело разворачивался, чтобы, как приказал ему Ладынин, уйти под защиту береговых батарей.
- Ничего, успеет, - сказал Чижов, - у него ход хороший, он наддаст…
В это мгновение эсминцы дали первый залп, но дымовая завеса спутала их расчеты, и снаряды разорвались далеко от корабля.
- Перелет - сказал Чижов. - На вот, выкуси!
Теперь корабль совсем укрылся за дымовой завесой, и Ладынин начал маневрирование. На полубак пробежал артиллерист в кожаном реглане, что-то закричал комендору и быстро исчез.
Палуба под ногами Ладынина вибрировала; механик позвонил по телефону и сказал, что больший ход дать невозможно. Эсминцы дали второй залп, потом еще, и опять без всяких результатов.
- Как там транспорт?
- Уходит, ничего, - сказал Чижов, - он уйдет, мы тут им попортим крови…
В это время корабль начал отстреливаться. Носовое орудие било раз за разом - без пропусков; желто-оранжевое пламя выскакивало из ствола, краснофлотцы вновь заряжали, на секунду появлялся артиллерист, уже без реглана, что-то кричал и убегал к другим пушкам, так до тех пор, пока не содрогнулся весь корабль и не донесся откуда-то издалека длинный воющий крик.
- Попали! - сказал Чижов.
Он перевесился вниз и вбок, чтобы увидеть, куда попали, но не успел - его швырнуло взрывной волной в рубку, он повернулся и встал, как кошка, на ноги, с перекошенным от злобы лицом. Телефонная связь больше не работала, и механик сам прибежал на мостик, чтобы сказать, какие у него повреждения.
- Пластырь подводите! - закричал ему Ладынин. - Пластырь!
- Подводим! - тоже закричал в ответ механик. - Уже подводим, товарищ командир.
- Ну и правильно!
Откуда-то полз едкий рыжий дым, что-то горело, и там, в дыму и пламени, распоряжался обожженный и окровавленный боцман. Туда волокли шланги, кошмы, песок. Носовое орудие после короткого перерыва вновь начало стрелять. Но люди там были уже другие. Ладынин не успел посмотреть, кто. Его внезапно ударило в грудь, он боком налетел на пеленгатор и хотел было выругать рулевого за то, что корабль покатился вправо, но увидел, что рулевого нет вовсе, а потом услышал, что не выговаривает слов, а только хрипит и открывает рот. Тогда он взял за плечо Чижова, показал ему на свой кровавый рот и знаками стал командовать, что и как надо делать.
Но командовать было почти некем.
Правда, на смену убитому рулевому встал другой, по он ничего но мог делать: с беспомощным бешенством он кричал сквозь грохот боя, что штуртрос перебит, что руль не слушается, что корабль управляться по может.
Потом один за другим пошли доклады, Разумеется, это не были доклады по всей форме - нередко с ними приходили обожженные, раненые, изувеченные люди, но все они связно говорили то, зачем были посланы.
- В корме пожар… Меры приняты, огонь идет на убыль.
- Антенна оборвана, восстановить невозможно.
- Шлюпки уничтожены, артогнем противника.
- Сушилка разбита!
Тяжело дыша, пришел артиллерист, сказал, что носовое орудие больше стрелять не может.
Придерживая ладонью разбитую челюсть, Ладынин вдруг выяснил, что так, не отнимая руки, он может говорить, командовать, и приказал лейтенанту идти на кормовую пушку и стрелять там до последнего.
- Сами стреляйте! - сказал он. - Понимаете? Сами! Живо!
И он даже легонько толкнул артиллериста, чтобы тот шел стрелять, а потом закричал ему вслед:
- Хорошо стреляли! Молодцы! Хорошо!