Ужин был даже более чем скромен – по небольшому бутерброду на брата. Приходилось экономить. К тому же известно, что на порожнее брюхо спокойнее спится; иное дело – завтрак, без него и работа киснет.
– Думаешь, зря за шоссе держимся?
– Уже почти уверен. Ты сообрази, дядя: Гитлер мог нанести удар как раз вдоль шоссе, на узком фронте, а чуть в стороны – и его уже нет. И там Красная Армия. Ну?
– И сколько же в этом "чуте" будет километров? – Страшных против обыкновения совсем не иронизировал: сил не было, – фронта что-то не слышно ниоткуда.
– Ну, может, полста, а может, и больше…
– Мне не подходит, – сказал Страшных. – Много.
– Чудило! Это ж до линии фронта. А я убежден: стоит нам отвернуть в глубину, как сразу же повстречаем своих. Горемык вроде нас. Только поумнее нас: они не лезут черту в зубы и держатся подальше от этой проклятой дороги.
– Мне не подходит, – сказал Страшных, – я уже во как сыт одним умником.
– Я тебе серьезно говорю.
– А я шучу? Сообрази: встречаем какого-нибудь умного парня с кубарями. Обрадуется он нам? Еще бы! Заржет от счастья! Команда, что и говорить, дай бог. Только вот Тимош будет лишним. Обуза. Ну, мы с ним возимся понятно почему. А лейтенант не поймет. Он скажет: "Целесообразнее не тащить младшего сержанта товарища Егорова – мучить его и лишать себя мобильности, а оставить на попечение советских товарищей колхозников". Ты понял? – "це-ле-со-образ-нее", – отчеканил Страшных. – Он объяснит нам: "Это не жестокость. Это суровая необходимость. Война диктует свои законы". И в первой же хате мы сбросим Тимошу на попечение какой-нибудь бабы или деда, и даже узнать не сможем, что это за дед, может, он первеющая сука во всем районе и ждет не дождется своих любимейших фашистов. Вот он обрадуется, а? Вот подарочек-то немцам отвалит!
– Ну, ты это зря, дядя, – сказал Залогин. – Чего вдруг мы его бросим? И не подумаем.
– Прикажут – так и бросишь.
Они замолчали, и несколько минут было слышно только, как бормочет в беспамятстве Тимофей. Потом вдруг подал голос Чапа:
– Хлопцы, а шо я вам скажу… На таком от харче далекочки не удерем.
– А я думал, ты спишь, – удивился Ромка.
– Не-а, брюхо не даеть. Говорить со мною. Мысли усякие нашоптываеть.
– Чревовещатель! – прыснул Залогин.
– И какие ж это мысли оно тебе "нашоптываеть"? – не унимался Страшных.
– А то, что бегем по-дурному. И товарища командира жалко. Самое время остановиться.
– Прямо здесь? На этом вот сеновале?
– Не-а, туточки погано. Открыто отусель. Немец наскочит сдуру – куда тикать? – усе ж кругом видно… И за харчем далекочки бегать.
– Найти бы лесника! – Залогин наконец-то сообразил, к чему гнет Чапа. – У него и припас должен быть, и живет он небось в какой-нибудь дыре, на отшибе.
– Ото ж я и говорю…
– Он гений, – мрачно сказал Страшных. – Самородок. Неотшлифованный бриллиант… Я его отшлифую, Залогин, а из тебя сделаю к нему оправу. И буду носить это кольцо на большом пальце правой ноги. Не снимая даже на ночь. Если не доверяете – могу дать зарок.
Утром они пересекли старую границу.
Тимофей преодолел кризис, и, хотя идти сам все еще не мог, сознание больше его не покидало.
– Теперь быстро пойду на поправку, – оправдывался он перед товарищами, – но если и впрямь повезет найти лесника, да денька три-четыре у него позагорать… красотища!
Горы расступились, и открылась продолговатая, ускользающая в синюю дымку долина. Обходить ее пришлось бы немало времени, а смысла почти никакого – ближайшие склоны были круты и голы. Решили пересечь ее напрямик. Но рядом лежало шоссе. Тимофей видел в бинокль, что с шоссе, особенно с моста, где торчали часовые, прекрасно просматривалась и река, стянувшая долину своей излучиной, и пляжи, и редкий кустарник за ними, и склон пологого холма, довольно высокого; шоссе почти упиралось в него, но в последний момент отворачивало вправо, огибая холм плавной дугой. На глаз до холма было километра три. Километра три довольно открытого пространства, зато дальше холм их закроет надежно. Так или иначе, риск был не велик, а выгадывали они во времени и в расстоянии немало.
– Проберешься до холма, – объяснил Тимофей Залогину. – Надо проверить на всякий случай, а вдруг там немцы устроили пост. Тогда нам в эту долину нечего и думать соваться. А если холм свободен – на обратном пути присмотри для меня маршрут. Чтобы не очень много на брюхе. Много не потяну сейчас.
– Кончай эти штучки, комод! – врезался в разговор Страшных. – Оклемаешься – делай что хочешь. А пока ты болен – слушайся старших.
– Ладно тебе.
– Не "ладно" – я дело говорю! Мы тебя несли не ныли – и дальше потянем. Сколько надо.
– Баста. Дальше иду ногами. Буду на вас опираться, но пойду сам.
– Если вы мне позволите сказать свое мнение, товарищ командир… – начал было Залогин, но Тимофей его прервал:
– Не позволяю. Ты получил приказ?
– Так точно, товарищ младший сержант, – вытянулся Залогин, впервые за эти дни упомянувший в звании Егорова немаловажное определение "младший".
– Можешь приступать к выполнению.
Залогин едва отошел на несколько шагов, как тут же словно в воздухе растворился. Это у него ловко получалось. Похвалив его про себя, Тимофей повернулся к Ромке и Чапе. По их лицам, хотя они старались не выдавать своих чувств, легко было прочитать, что они обо всем этом думают.
– Если мое решение кому-нибудь из вас показалось безответственным, для большей убедительности приказ о порядке дальнейшего продвижения группы могу изобразить в письменном виде, – сказал Тимофей.
– Можешь, – согласился Ромка. – Кто спорит? Только… уж ты не обижайся, Тима, но ты не джентльмен. – Он хотел еще что-то добавить, но лишь рукой махнул. – А, что там: пойду покемарю с горя.
Чапа молча направился к носилкам, отвязал заплечные ремни, свернул их в аккуратные рулоны и положил к себе в торбу. На всякий случай.
Залогин отсутствовал больше двух часов: долго искал подходящий брод – чтобы немцы с моста не засекли. Зато дальше его задача упростилась. Кустарник, осока вдоль болотца, промоины – все это маскировочное богатство, уплощенное отсюда, сверху, на месте обещало им полную безопасность.
Вершина холма, как и почуял Тимофей, не пустовала. Там, превосходно замаскированный кустами вереска и камуфляжем, находился большой дот крепостного типа: наш дот, советский, с огромным стальным колпаком. И его охранял часовой. Тоже наш. Пограничник.
– Что он там делает? – не сразу понял Тимофей. – Прячется?
– Он на посту, – объяснил Залогин.
– Что за черт! Он что, не видит? – немцы кругом.
– В том-то и дело! Сначала он ко мне по всей форме: не подходи, стрелять буду. А потом, когда уже разговорились, чуть не плачет: я бы тебя, говорит, пустил; я бы не знаю что сделал, только бы не загибаться здесь в одиночку, но не могу, говорит, у меня приказ…
– Так он тебе даже войти не разрешил? Во где цирк! – ошалел Страшных.
– Цыц! – оборвал его Тимофей и опять повернулся к Залогину. – Однако он с тобой разговаривал… Грубое нарушение устава.
– Если уж совсем по справедливости, Тим, так два наряда вне очереди ты ему за это должен вкатать, а? Уж не меньше, я так считаю.
– Красноармеец Страшных!
– Виноват, товарищ комод.
Тимофей соображал медленно. От слабости; мозг словно перегородками был разделен; мысль не текла свободно, ее надо было подталкивать, затрачивая немалые усилия.
Итак, дот крепостного типа. Видимо, из системы оборонительных сооружений старой границы. Ее демонтаж начали еще год назад, Тимофей это знал; выходит, не везде успели демонтировать. Этот дот не демонтировали или еще не полностью демонтировали, иначе незачем было его охранять.
– Он там давно, этот парень?
– Уже двое суток. Позавчера после полудня заступил на пост. Их было двое. Они должны были дождаться прибытия гарнизона дота и возвратиться в часть. Гарнизон так и не появился. А утром на шоссе уже были немцы.
– Где второй?
– Вчера ушел искать свою часть. Чтобы знать, как быть. Ведь у них приказ.
– Удрал?
– Часовой думает, что нет.
– Каждый судит по себе, – сказал Страшных. – На этом всегда и горят порядочные люди.
– Что ты мелешь, дядя? Тот ведь тоже пограничник!
– Если дот в порядке, там должна быть еда, – сказал Тимофей. – Постоянный НЗ. И тогда нам ни к чему лесничество. Здесь дождемся своих.
– Там спать дуже погана, – сказал Чапа. – Гостинец под боком. Хвашистские машины як скажени ревуть.
– Пустое дело, – сказал Герка, – этого парня не уломать. Он на посту. Поставьте себя на его место. Вы бы пустили в охраняемый объект приблудную шпану вроде нас?
– Ладно, – сказал Тимофей. – Коготок увяз – всей пташке пропасть. Он один раз нарушил устав? Значит, и второй раз на это пойдет. Второй раз легче. И на этом он погорит.
И Егоров объяснил свой план.
К реке они спустились все вместе, а там Страшных отделился, ушел выше по течению – у него была особая задача.
Против ожиданий, Егоров держался неплохо. Он честно опирался на плечи товарищей; когда истощались силы – честно объявлял остановки. Он добился главного: не было носилок, Не было самого факта беспомощности, который унижал Тимофея безмерно. Он шел сам! Не без помощи товарищей, но зато он знал, что так им легче, что больше на его месте для них сделать невозможно.
Он держался неплохо, и до холма они добрались довольно легко, однако сам холм вышел из Тимофея десятью потами. Не будь раны – какой разговор! – он и не заметил бы этого подъема, хотя холм оказался значительно круче, чем они предполагали, глядя на него со склона горы. На каждом шагу – из травы, из кустов, выпирая буграми из-под мохового ковра, – напоминала о себе скала. Вот почему шоссе идет вокруг, догадался Тимофей, пробиться сквозь эту крепь было бы куда дороже.
Дот венчал скалу. Он слился с нею воедино и походил на огромный заросший валун.
На вершине было просторно, много воздуха и неба. Пограничники отвыкли от эдакой благодати; все-таки двое суток над головой были только сумрачные ели и горы, горы со всех сторон.
Тимофею простор открылся не сразу. И не постепенно, как, например, Залогину, которому казалось, что мир раскрывается, как перчатка, выворачиваемая наизнанку – все границы, стены, препоны опрокидывались и медленно валились вниз. Тимофей был задавлен усталостью и болью, кровь застилала ему глаза, он задыхался; вся воля его сфокусировалась на преодолении собственной слабости – и так снова и снова, в каждое бесконечно текучее мгновение; он был втиснут в маленький мирок, ограниченный ничтожными на первый взгляд желаниями и поступками: "Сделать еще шаг… еще… держать ноги прямо… нет – не больно, не больно… вот этот камень обойду, и… еще шаг…" – а потом вдруг лопнула скорлупа, под которой все было бесцветным, маленьким и тесным, мир взорвался, как вулкан, стены упали, и вокруг открылась головокружительная голубизна.
Он сидел на плоском широком камне. Камень зарос дерном; трава была еще молодая, мягкая; пальцы зарывались в нее, как в ковер, и нежились в каком-то своеобразном, едва уловимом паре, в июньском тепле, которое таилось возле корневищ. Возможно, тепло сообщалось самим камнем, но Тимофею было приятней думать, что это дышит трава.
Залогин и Чапа сидели рядом, в полный голос обсуждали дальнейший маршрут. Дот был у них за спиной, кусты закрывали его почти полностью, но можно было не сомневаться: часовой где-то здесь, в укрытии, он следит за ними, пожалуй, еще с того момента, как они перешли реку.
Тимофей разглядывал следующий холм – до него было тоже не меньше трех километров, – причудливую старицу, гармоникой подбиравшуюся к подножию холма, болотистый луг между старицей и рекой, а сам думал об этом парне, о часовом. Тимофей думал о нем с досадой, поскольку был совершенно уверен, что парень не выдержит и заговорит с ними, и эту провинность ему нельзя будет спустить; что заработал, то и получай полной мерой, и в то же время его было жалко. Все-таки что ни говорите, а парень угодил в ситуацию не приведи господь. Он не знал, на каком он свете и что с ним будет завтра. Ему еще повезло, потому что немцы могли обнаружить дот в первый же день, и тогда был бы сразу конец. Его выручила стремительность немцев, их спешка. Но стоит им остановиться и осмотреться по сторонам – и дот будет обнаружен. Это может произойти в любую минуту, во всяком случае, со дня на день произойдет, тут уж сомневаться не приходится. Бедный парень, думал Тимофей, представляю, какая ночь у него на душе. Ведь он один! Даже нам – бездомным, усталым, гонимым – лучше. Как же он может устоять перед искушением и не заговорить с нами, когда мы здесь, совсем рядом, его соотечественники и товарищи по оружию; мы остановились на минуту, сейчас поднимемся и пойдем дальше, а он опять останется здесь один, чтобы потом – завтра или через несколько дней – все так же в одиночестве и всеми забытому встретить свою смерть. Его уже помотало на качелях надежд и отчаяний. Он уже не сомневается в исходе. Потому что нет для него других вариантов. Плен? – но пограничники не сдаются. Бежать? попытаться в одиночку (или вместе с этими случайными товарищами) пробраться к своим? – но он на посту…
Эти трое игнорировали часового демонстративно. Всем своим поведением они показывали, что его недоверие их оскорбляет. Не впускаешь? – и не надо, не больно хотелось… Но уже одно их присутствие само по себе было величайшим искусом.
– Эй, ребята, что за чучело вы на себе волокете! – крикнул он.
Вот какое дело – он пытался шутить. Шутка – это ведь признак силы; по крайней мере – твердого духа. Ему так не хотелось показывать свою слабость, но голос был напряжен, едва не сорвался. Это была жалкая попытка обратить на себя внимание.
Залогин поглядел через плечо. Часового не было видно. Значит все еще в доте, говорит через какую-нибудь смотровую щель.
– Ты полегче на поворотах, дядя. Это наш командир.
– Ну да, наверное, маршал! – обрадовался часовой.
– Сволочь ты, дядя, понял? Думаешь, если немцы кругом, а ты в будке спрятался, так можно над сержантом потешаться?
– На нем написано, что он сержант, да? – Часовой заколебался, но отступать не хотел. – А если даже и сержант, так уж и пошутить нельзя? Вон как вырядился!
– Гимнастерку на нем немцы пожгли пулями! – крикнул Залогин и отвернулся.
Чапа тихо ахнул.
– Ото добре! Ото сказав – як картину написав!
Он даже позавидовал Залогину, что вообще-то за ним не водилось. Но как тут не позавидуешь? – мало того, что сказал красиво, еще и с ходу это получилось, без подготовки; раз – и пожалте. Что значит – человек образование имеет…
Видимо, на часового это тоже произвело впечатление, потому что он молчал несколько минут. Потом предложил:
– Слышь, сержант? У меня тут аптечка есть, в ней завал всякой медицины. Может, что надо – так я кину…
Бдительности он все еще не терял.
– Ромка готов, – шепнул Залогин.
Тимофей словно нехотя повернул голову. Ага, Страшных уже на месте.
– Ладно, сиди уж, – сказал Тимофей в сторону невидимого часового. – Если ты такой принципиальный, так нам от тебя не нужно ничего. А то не дай бог с нашей помощью в ад угодишь!
Он задохнулся: громко ему еще нельзя было говорить – грудь не выдерживала.
Когда боль поунялась, он сказал товарищам: "Пошли", – и они пошли вниз; осторожно, не спеша стали спускаться, придерживаясь за камни.
Часовой не выдержал. Понял, что это конец, что сейчас они уйдут – и своих больше не будет, потому что эти – точно последние. Он выскочил из дога.
– Эй, ребята! Подождите минуту.
Они продолжали спускаться.
– Ну постойте же! Одну минуту – подождите – что вам стоит! Я скажу что-то…
Только теперь они перестали спускаться, задрали головы. Часовой был здоровый детина, и совсем не промах: в руках у него была винтовка – прихватил на всякий случай. Молодец, мысленно похвалил его Тимофей, отметив затем, что остановились они рановато. Им бы еще спуститься немного, тогда и часовому пришлось бы отойти от дота; не станет же он орать во всю глотку, все-таки немцы рядом.
– Ну что же? Только покороче.
– Ребята, вы там, как до наших доберетесь, уж разыщите мою часть, а? Пусть они кого за мной пришлют.
– Ты что, дядя, совсем псих? – замахал руками Герка. – Сам посуди, кому ты сейчас нужен? Только твоей маме…
– Сообщить – это бы и без твоей просьбы сделали бы. Это наша обязанность, – негромко сказал Тимофей. – Однако тебе от этого легче не будет.
– Почему?
– А сам не понимаешь? Кто за тобой людей пошлет через линию фронта? Рисковать, скажем, целым отделением, чтобы тебя одного снять с поста?..
И они снова пошли вниз.
– Сержант, а сержант! Обожди!
Часовой затопал следом, по звуку шагов было слышно: еще метров на десять отошел от дота. Достаточно, решил Тимофей, и оглянулся, и с удовольствием убедился, что дело сделано.
– Может, заляжем на всякий случай, товарищ сержант? – предложил Залогин. – А то ведь сгоряча нас перестреляет.
– Ладно тебе, – сказал Тимофей.
И они пошли обратно к доту.
Часовой сначала откровенно обрадовался, его лицо так и разнесло вширь. Но потом что-то почуял – обернулся. Люк был закрыт. Еще не веря в свершившееся, но уже опустошенный, часовой метнулся к люку, рванул за ручку… еще раз… Конец.
Он замер на несколько мгновений, снова выскочил из приямника. Те трое поднимались вверх не спеша, как-то по-хозяйски. Действительно, понял часовой, они теперь хозяева положения. Победители. Мало того, они вооружены автоматами; значит, если даже не брать в расчет того типа, который проник в дот, в открытом огневом бою он не имеет никаких шансов на успех.
Выходит, это было спектаклем…
А вдруг они не наши? Вдруг – немцы?..
Мысль оглушила часового. И сразу предположение сменилось уверенностью. Конечно, враги. Нашим-то зачем спектакль? Не время розыгрыши устраивать и не место. Наши вели бы себя иначе, проще; наши подошли бы и попросили убежища и, когда бы он их не пустил, такими словами его приветили… Часовой забыл, что не пустил Залогина, вернее, это виделось ему уже совсем под иным углом; и он не знал, что имеет дело с пограничниками.
Часовой оглянулся на дот, потом на этих троих, снова на дот, попятился, выбирая позицию – так, чтобы из дота ею не расстреляли в спину… присел в одном месте, перебежал в другое… понял: бессмысленно… Его лицо исказилось отчаянием. Он вдруг метнулся к люку, с разгона – хрясть плечом, охнул и заколотил по нему изо всех сил ногами.
– Открой! Слышь ты, открой немедленно!
– Ой-ой, ты поосторожней! Еще дот развалишь, – заволновался за массивным бронированным люком Страшных.
– Открой!.. Открой, тебе говорят!..
Часовой совсем потерял голову и теперь бил по люку со всего маху прикладом винтовки. Удивительно, как не разнес ее с первого же удара. Детина огромный. Да что толку? – внутри еле отзывается – цок-цок, – никакого впечатления от такой шикарной работы.