Страшных стоял возле амбразуры, облокотившись на нее, как на подоконник. Тимофей пристроился рядом. Солнце уже перестало быть комком огня, обрело форму. Оно еще не падало, но уже и не парило; оно висело над горами, задержавшееся на миг каким-то судорожным усилием, а может быть, неуверенностью, в какое из ущелий рухнуть со своей уже неопасной высоты. Долина пока что была залита золотистым светом вся; впрочем, отдельные большие камни и кусты испятнали ее как бы рябью, четкими, по-дневному черными мазками; наверное – уследить за этим было трудно – с каждой минутой мазки вытягивались и расплывались, теряли очертания и интенсивность, чтобы к сумеркам выцвесть совсем. Очень скоро они станут такими, как нависшая над рекой, сжавшая долину излучина гор: дымчато-голубыми, вроде бы призрачными, вроде бы подернутыми туманом, хотя это только казалось так, а на самом деле никакого тумана и быть не могло – воздух все еще был по-дневному сух и тонок.
Самыми яркими элементами пейзажа были река и шоссе. Они блестели, как никелированные металлические полосы, и казались выпуклыми, словно их надули изнутри. Шоссе было пустым – очень непривычно, совсем как в мирный воскресный день, – только внизу, у подножия холма (надо было здорово высунуться из амбразуры, чтобы их увидеть), уползали влево из поля зрения два громоздких тупорылых автофургона, все в коричнево-голубых разводах; за вторым на прицепе катила тележка, издали похожая на артиллерийскую снарядную двуколку; она была нагружена мешками, и наверху лежал серый остромордый пес, вроде бы овчарка, но они так быстро скрылись из виду, что даже Тимофей не смог бы это сказать наверное.
Теперь шоссе было совсем пустым; насквозь – до моста и и даже дальше. Собственно, моста они не видели, он находился точно в створе амбразуры, и впечатление было такое, словно шоссе с разгона перелетало через реку, да так и повисло над ней. Сразу за мостом раскрывалось устье ущелья. Несмотря на расстояние, его было видно отчетливо, однако само ущелье уже терялось в тени, еще неплотной, ранней, как дымка, но тем не менее непроницаемой.
Вот из нее посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от амбразуры была укреплена на консоли стереотруба. Тимофей повернул ее, подкрутил настройку. Это были самокатчики, судя по числу – рота. Они ехали долго, смешанным строем; лениво крутили педали. Тимофей представил, что б от них осталось, кабы подпустить их метров на сто – и ударить враз из двух ШКАСов. Да ничего б от них не осталось, все бы здесь и полегли, до одного. Счастлив ваш бог, гады…
Потом проехали еще двое, видать, от роты отбились. Но они не спешили догонять своих – война не убежит! Один даже за руль не держался – руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он не все время: выдует несколько пронзительных звуков, скажет что-то, и оба закатываются от смеха. И опять сначала. Каски у них болтались поверх вещмешков на багажниках, винтовки были приторочены к рамам велосипедов…
Потом на сумрачном фоне ущелья проявились танки. Две машины. Они шли уступом, но расстояние скрадывало уступ, и казалось, что танки идут борт к борту; надо было иметь наметанный, хваткий к любой мелочи глаз, как у Тимофея, чтобы разглядеть правильно.
Они были уже на мосту, когда из тени выступил третий. Тимофей понял, что это боевое охранение, и ждал, когда же появится сама колонна.
Ждать пришлось недолго. Опять появились танки. И опять только две машины; и несколько позади, в полусотне метров – третий. Опять боевое охранение, констатировал Тимофей и даже вздохнул от волнения, представив, какая силища сейчас прет по шоссе, если даже в глубоком тылу в боевое охранение они выпускают два танковых взвода. Должно быть, не меньше, чем дивизия, решил Тимофей и тут наконец увидел ее голову.
Разглядеть он мог только первый танк. Остальные слепились в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы на таком расстоянии были неразличимы совсем. Корпуса, башни, гусеницы – все слилось, и по тому, как они неспешно выползали, – это движение казалось еще более грозным и всесокрушающим, а неразличимость деталей только поощряла воображение…
Не отрываясь от стереотрубы, Тимофей сказал:
– Рома, а ну сбегай за Чапой.
Сосчитать танки было пока невозможно. Разве что по положению головного попытаться определить, сколько их уже выползло?.. Когда сзади послышались неспешные Чапины шаги и он, запутавшись в простейшей уставной фразе, доложил о прибытии, танковая колонна растянулась уже без малого на километр.
Полк.
– Обожди минутку, – сказал Тимофей.
Он ждал. Он все ждал, когда же появится хвост колонны, и наконец увидел его, и тут же убедился, что это не конец. Это был только небольшой просвет, а затем из ущелья, все в таком же плотном строю, поползли грузовики и вездеходы.
Выходит, механизированная дивизия.
Тимофей медленно распрямил занемевшую поясницу и повернулся к товарищам. Они глядели мимо него – в амбразуру. Они не тянулись в нее. Они стояли прямые и какие-то вдруг осунувшиеся. И в глазах их была печаль и даже отчаяние. Но не страх. Жизнь – это такая приятная штука; что ни говорите – ее всегда жалко; всякую. Но долг – выше. И честь – выше. И вообще есть много еще таких вот штуковин; о них не думаешь и даже не помнишь до времени, но наступает минута – они возникают вдруг, словно дремали в тебе, пока твое сердце тихонько к ним не толкнулось: тут-тук… Они просыпаются и заполняют тебя всего, как сталь заполняет форму, словно в ней ничего и не было; словно в ней не было твоего себялюбия, и робости, и мелких страхов из-за какой-то бытовой ерунды. Сталь выжигает их начисто. И ты перестаешь быть собой – слабым человечком. Твое сердце заполняет тебя всего. И вся твоя жизнь фокусируется в этой минуте, и не только прошлое, но и будущее; и вся твоя энергия фокусируется в ней, как линза фокусирует солнечный луч в точку. И тогда как будто из ничего вдруг вспыхивает пламя…
– Товарищи красноармейцы, – сказал Тимофей и замолк, потому что к концу слова голос у него сел совсем. Он осторожно, чтобы не бередить рану, прокашлялся в кулак, но это не помогло, а воду просить ему так не хотелось; уж так он был бы рад скрыть свое волнение, но открыл рот – и не получилось ни звука. И тогда он разозлился на себя, сразу успокоился и почти внятно выдавил:
– Воды!
Чапа с готовностью протянул фляжку. Тимофей отпил всласть, жестко вытер тылом ладони рот и сказал спокойно и твердо:
– Товарищи красноармейцы! Сейчас, когда наша Советская Родина бьется насмерть с мировым фашизмом… – Он понял, что замах вышел не по плечу, и замолчал. – Священный воинский долг… и просто совесть… – Он опять замолк, поглядел в лицо одному, другому, третьему, – и вдруг рубанул воздух кулаком. – Я так считаю, что мы им должны сейчас вжарить! Считаю – просто обязаны. Все. Прошу высказаться, товарищи.
– Вот это разговор! – восторженно заорал Страшных. – В первый раз за трое суток слышу от тебя человеческую речь, комод. Давно бы так!
– Нас только четверо, – сказал Залогин. – Ну, врезать им хорошенько – это вещь, кто спорит. Ну, поломаем несколько игрушек. А как эти дяди попрут на нас? Ну? Сам дот обороняться не может – он только часть системы. Но если даже попробовать… Здесь нужен гарнизон – двенадцать человек, А нас четверо.
– Трое, – поправил Тимофей. – Меня не считай. Какой с меня ныне вояка. Спасибо, что хожу.
– Да я и не считал, если по правде.
– Не разберу: ты за или против? – разозлился Ромка.
– Если б я один был – какой разговор…
– Ясно, – сказал Тимофей. – Твое мнение, Драбына?
– Я шо, – глаза Чапы от возбуждения совсем округлились и были на пол-лица. – Я как усе.
– Ладно. – Тимофей снова повернулся к Залогину. – Наводку знаешь?
– Нет.
– Да что там уметь, комод? – фыркнул Страшных. – Бей напрямую – и хана.
– Тебя не спрашивают, – оборвал Тимофей. – Твои знания мне хорошо известны.
– Дайте я опробую, товарищ командир, – сказал Чапа. – Так что у меня был приятель…
– Ладно. Слушайте приказ. – Тимофей отхлебнул еще глоток и возвратил флягу Чапе. – Драбына садится на наводку, Страшных будет замковым и заряжающим, Залогин – снарядным.
– Товарищ командир, – послышался из-под стены голос часового, – прикажите развязать. Я тоже буду драться.
– Чапа, твои узлы – ты и трудись, – кивнул Тимофей, и повернулся к амбразуре, и тут же отпрянул от нее – инстинктивно. Так близко были немцы. До головной машины – не больше трехсот метров.
– Отставить развязывать, – торопливо поправился Тимофей. – Режь!
Мотопехота была уже вся на этом берегу, и теперь через мост двигался второй танковый полк.
Во главе передового дозора все так же уступом шли два средних танка; как и раньше, их прикрывал чуть поотставший тяжелый. Он казался непропорциональным; каким-то горбатым, набычившимся животным. Танкист на его башне сидел совсем снаружи, только ноги свисали в люк. Танкист был без шлема, со значками (а может, это были ордена?) на груди – слева и справа; он курил трубочку и смотрел на холм. Впечатление было такое, что он смотрит прямо в амбразуру. Тимофею, хотя он смотрел не в стереотрубу, а просто так, даже показалось на миг, что немец и он встретились глазами; это произошло помимо воли, разум тут был совсем ни при чем: вдруг глаза их оказались совсем рядом, словно расстояние, что их разделяло, необъяснимым образом потеряло свою власть. Они смотрели друг на друга, Тимофей ощутил внутри пустоту и замер. Мысли исчезли, и утратился контроль над временем. А затем горизонт стал сжиматься сразу с обеих сторон; Тимофей будто проснулся, но делать резких движений все же не рискнул, только скосил глаза – и увидел, как стоявший рядом Залогин, тоже весь оцепеневший, медленным вращением рукоятки механизма сдвигает створки амбразуры.
Тимофей остановил его руку:
– Не надо. Он не видит нас.
Это был оптический обман, небольшая шутка природы.
Страшных уже расчехлил орудие, а Чапа как заправский наводчик сидел в креслице, прильнув к дальномеру, крутил ручки. Даже наушники успел зачем-то напялить.
– Чапа, дозоры пропускаем.
– Э! От меня они вже повтикалы.
– Ух ты! Откуда же начинается мертвая зона?
– А трошечки дальше, товарищ командир. Отам де ярок и дырка под сашше.
– Это где водосток, – шепнул Залогин.
– Вижу… Чапа, возьми дальше метров на сто от этой дырки. Там их и прихватим. – Он почувствовал, что кто-то стоит сзади, повернулся, досадуя, что приходится терять такие важные секунды. Это был часовой. Он разминал кисти – каждая была с половину хорошей лопаты. И ни ростом, ни в плечах не уступал самому Тимофею. Но в красивом лице парня, особенно в выражении его глаз что-то не понравилось Тимофею сразу; однако присматриваться, разбираться в своих ощущениях времени не было. Подавив досаду, Тимофей спросил:
– Фамилия?
– Рядовой Александр Медведев.
– Красноармеец Медведев, лети вниз, подавай сюда бронебойные. Пока не получишь другого приказа. Одни бронебойные. Разберешься?
– Так я ж ничего оттуда не увижу.
– Ты что – в кино пришел? Выполняй приказ!
Уже и второй дозор был рядом, огибал холм. И колонна совсем приблизилась. Головной танк – лобастый, упрямый, – покачиваясь катил по серебряной ленте, жевал гусеницами собственную черную тень. Тимофей подправил настройку стереотрубы, определил: до линии огня еще метров пятьдесят; успеваем. А где же хвост колонны? Второй танковый полк уже больше чем наполовину был на этом берегу, однако все новые и новые танки выползали из мрака ущелья. Ладно, что откусим, то и наше. Не подавиться бы…
Он услышал сзади незнакомый щелчок, обернулся и увидел, что Залогин вынимает из подъемника снаряд. Засуетился Страшных, с непривычки замешкался, наконец торопливо лязгнул затвор.
– Орудие до бою готово!
Даже без стереотрубы видать: пора. Это было последнее мгновение, когда Тимофей своею командирской волей мог остановить судьбу и отменить атаку. Интересно: как бы сложилась их жизнь? И сложилась ли? Вспоминали бы они об этом мгновении – последнем, за которым лежала пропасть?.. Но Тимофей даже не подумал, что это последний их шанс остановиться. Он увидел: пора, и закричал:
– Огонь!
Вот уж чего они не ждали – это грохота. Впечатление было такое, что сидели в железной бочке, а кто-то знал это, подкрался и вдруг ахнул от всего сердца – сколько в нем только силы наскреблось – ломом. Или еще было похоже, что это здесь, внутри каземата, рванул тяжелый снаряд.
Тимофей не только оглох, но и ослеп на несколько мгновений, и потому прозевал разрыв снаряда; а когда смог наконец видеть, первое, что ему подумалось: мимо. Головной танк катил, словно ничего не произошло, к спасительной границе мертвой зоны – к водостоку. Но затем выяснилось, что движется он один, а колонна останавливается, теснясь, сжимаясь, как гармоника. Останавливается, потому что стоит второй танк. Стоит – и все… Тимофей долго всматривался, пока увидел маленькие язычки пламени; а потом как-то сразу, будто в танке какую-то дырочку открыли, из него повалил густой жирный дым.
– Куда ты в него, Чапа?
– Тю! А я знаю? Я в першого вциляв.
Все еще золотое, все еще чистое и ясное предвечерье лилось долиной, и даже дым не мог его замутить; пока не мог.
Между тем остановился и головной танк. Знай немцы, что они уже достигли мертвой зоны или по крайней мере стоят на ее границе, они и держались бы соответственно. Но пока им было ясно одно: противник напал на колонну, а они неосторожно оторвались от своих и подставляют себя под огонь. И танк попятился. Он поднял пушку, навел ее на вершину холма, но не стрелял, должно быть еще не видел цель. Он отползал медленно. В этом движении не было страха – лишь мера предосторожности. Он только хотел соединиться со своим батальоном, который уже разворачивался, готовясь к бою: несколько танков рассредоточились влево от шоссе, несколько – вправо. Колонна осталась на дороге; ждала, когда передовой батальон сметет преграду и расчистит путь для дальнейшего движения согласно приказу.
По звуку затвора Тимофей понял – орудие к бою готово.
– В которую штуку лупить, товарищ командир? – спросил Чапа.
– Который пятится, того и бей.
– Не-а. Не можу, – пожаловался Чапа. – Он ач какой верткий. Токечки, думаю, гоп, а он уже драла дал.
– А ты с опережением попробуй, – посоветовал Ромка.
– Дуже ты розумный! – огрызнулся Чапа. – Може, сам покажешь, як отое роблять?
– Ладно вам, – сказал Тимофей. – А по горящему попадешь еще раз?
– Спробую.
– Целься ему в мотор. Но стрелять только по моей команде! Там, на шоссе, отползающий танк должен был покрыть последние два десятка метров, но в стереотрубе это расстояние умещалось целиком сразу. Тимофей чуть-чуть подрегулировал резкость, хотя и это было не обязательно, и, чтобы как-то убить оставшиеся секунды и не жечь понапрасну нервы, шептал: "Ладно… ладно…" – и смотрел, как шевелится (шалят нервишки у немца!), целится прямо ему в лицо все еще молчащее (ждут второго выстрела, чтобы точно засечь дот) дуло танковой пушки; как уплывают под броневые крылья отполированные дорогой траки; как командир танка то высовывается из башни и смотрит в бинокль на вершину холма, то что-то говорит вниз, наверное, пушкарю… то бишь, как он у них называется? – да! стрелку-радисту, вот кому.
Тимофею казалось, что даже лицо механика-водителя он различает в приоткрытой амбразуре танка, но это было уж вовсе невероятно; чтобы убедиться точно, хотя ему это было и не нужно вовсе, Тимофей стал всматриваться в темный срез амбразуры и чуть не прозевал момент, когда танк стал огибать горящую машину.
– Огонь!
И опять вокруг них и внутри каждого из них – в мозгу, в костях, в каждой клеточке тела – взорвался гром, словно это и не снаряд был вовсе, а само пространство раскалывалось на куски. Но теперь Тимофей был готов к этому, и не зажмурился даже, и видел, как сверкнул из-под катков огонь, и хотя Тимофей знал, какая это сила – 105-миллиметровый бронебойный, а все-таки он боялся сглазить удачу и ждал более существенных ее аргументов: настоящего пламени, или дыма, или взрыва – чего-нибудь такого, что подтвердило бы успех. Но мгновения бежали, а танк стоял целехонький, ничего видно не было, и Тимофей уже начал было думать, что рано обрадовался, что вот сейчас танк снова сдвинется и поползет куда-то в сторону – прочь от шоссе, занимая свое место в боевых порядках роты, но вдруг из башни высунулся командир, однако не выскочил, а стал вываливаться наружу и пополз вперед руками, цепляясь за броню; наконец скатился на землю, но и теперь не вскочил на ноги, а все продолжал ползти на одних руках, и, хотя Тимофею не было видно, что у немца случилось с ногами, надо понимать, досталось им крепко, потому что он все продолжал ползти на одних руках и кричал беспрерывно, может, одно только "а-а-а!.." – судя по тому, как у него был раскрыт рот; но из дота его не было слышно: все-таки расстояние приличное, верных полкилометра набежит, даже больше, да и моторы там ревели вовсю, десятки мощных танковых дизелей, а уши после второго выстрела были все еще заложены;
Тимофей сглотнул несколько раз, чтобы выбить пробку, но не помогло.
Больше из танка никто не вылез, а спустя еще немного времени – наверное, через секунду, а может, и целая минута набежала, – изнутри его рвануло прямо вверх высоким вертикальным столбом, и только затем уже по-настоящему загорелось. Два дыма слились в один, и его неровное рваное облако стало сносить вдоль шоссе – вперед, в сторону ушедших дозорных танков.
Шоссе было перегорожено напрочь. Специально захочешь – и то так не получится.
Теперь весь передовой танковый полк расползался с шоссе, рассредоточивался по долине. Первый его батальон, словно разбуженный взрывом, уже бил по вершине холма в два с половиной десятка стволов. Однако цель была для немцев не очень удобная. Во-первых, стрелять вверх без специальных приборов всегда не с руки; а во-вторых, каждый танк, в общем-то занимая какую-то определенную позицию, тем не менее все время находился в непрерывном движении – выполнял противоартиллерийский маневр. В таких условиях спрашивать с наводчиков исключительную точность, право же, грешно. И снаряды то летели высоко, то рвались значительно ниже дота; только однажды красноармейцы услышали, как болванка угодила в бронеколпак. Против ожиданий звук оказался не ахти какой тяжелый: загудело низко, будто в большой колокол, – и все. Может быть, так оно и было на самом деле, все-таки масса купола была огромной, в ней могла раствориться без существенных последствий и не такая инерция; но как бы солдаты ни были заняты боем, они ждали его, это первое прямое попадание, память о нем таилась где-то в их подсознании все время; оно ожидалось, преувеличенное своей неизведанностью, и когда случилось наконец – сквозь дробь осколков по броне, сквозь глухие удары камней, – то угадалось сразу – с облегчением, с торжеством, – и, когда болванка, визжа, рикошетом упорхнула прочь, этот отвратительный звук был воспринят едва ли не как гимн победы.
Но, в общем, от этого обстрела было только одно неудобство: остерегаясь случайных осколков и камней, амбразуру пришлось прикрыть, оставив минимальное отверстие – для наводки и стрельбы. Тимофею с его стереотрубой стало и вовсе неуютно. Он тыкался от одного края амбразуры к другому, боялся помешать Чапе и все не находил себе места, как бедный зять в приймах. К тому же в воздухе висело облако сухой глины. Она порошила в глаза, объектив стереотрубы приходилось протирать почти непрерывно, и все-таки видимость была плохой.