А фронт был далеко - Бетев Сергей Михайлович


Книгу составили три ранее печатавшиеся повести свердловского писателя о трудовом подвиге уральцев во время Великой Отечественной войны, а также новое произведение автора "Памятник", в котором его герои встречаются через много лет после Победы.

Содержание:

  • Своя звезда 1

  • Афонин крест 20

  • Главный подъем 38

  • Памятник - (вместо эпилога) 59

  • В КАЧЕСТВЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ 64

А фронт был далеко

Эта книга, объединившая в себе несколько повестей о маленьком уральском пристанционном поселке, расскажет читателю о тяжелых годах военных испытаний, о тыловых буднях, о готовности людей к каждодневному и великому подвигу, о первозданной, глубинной доброте и самопожертвовании, без которых не было бы Победы.

Своя звезда

1

Когда я был парнишкой, в моем представлении мир состоял из двух половин: понятной и непонятной.

Скажем, наша станция Купавина. Сколько поездов мимо нас проезжало! А пассажиров!

И командиры с петлицами, и моряки с лентами, и городские инженеры в шляпах, и женщины не простые, а в туфлях на высоких каблуках. Говорили - артистки они.

И никто из них не знал, почему наша станция называется Купавиной.

А я знал.

В полверсте от станции было болото. Поздней весной, когда уж везде отходил цвет, я убегал туда перед восходом солнца. Останавливался на берегу. По спине мурашки бегают: не то от страха, не то от ознобистого утренника. А с болота, скрытого толстой кошмой тумана, тянет теплом.

Тишина стоит мертвая. Жутко.

Но высветлеет край неба, и туман лениво отстает от воды, сворачивается в валки. Потом вытягивается в длинные косы и уползает за осоку в камыши.

Тут и брызгает из-за леса первый луч солнца. А за ним другой, третий… Перепуганные водомеры бросаются спросонок в разные стороны, словно нитками пересекают чистины. Сгладится их след, и тяжелая вода, настоянная за ночь на купоросной зелени, засветится неярким сиянием.

Раньше всех на болоте просыпалась старая лягушка. Она долго ворчала. Видно, совестно ей было, что до свету не поднялась и другие из-за нее проспали.

Ох и боялись ее все остальные!

Из-за лягушачьего переполоха я никогда не мог уследить, откуда появлялись трясогузки. Глядишь, они уже стреляют с кочки на кочку, стригут хвостами.

Да и не до них мне было.

Я смотрел на буро-зеленые островки, поодиночке и стайками уплывающие по чистинам в болотную даль. И когда солнце начинало пригревать, замечал, как на одном из них вспыхивал желтый огонек. Сначала один. Потом другой…

Я скидывал штаны. Осторожно ступал в болото и, все глубже погружаясь в воду, шел навстречу желтым огням. Давным-давно, когда я боялся бродить по кочковатой топи, мне казалось, что это солнышко осыпает свой цвет в наше болото. А сейчас забирался в самую середину плавучего островка, выбирал спелую маковку и смотрел, как она, обласканная теплом, отворяет зеленые покрышки и расправляет тонкое золото своих лепестков. Я заглядывал внутрь и видел там дымчатую каплю воды, похожую на те, что остаются после умывания на щеках у моей сестренки Насти.

Купавки!

Проезжие называли их кувшинками, а то и вовсе - лилиями. Но нашенские-то знали, что это купавки! Потому что если бы не так, то нашу станцию никто и не назвал бы Купавиной.

С полной охапкой купавок я спешил на станцию.

Когда останавливался скорый, меня обступали со всех сторон и наперебой просили продать цветы. А я дарил их. И объяснял в придачу, почему наша станция называется Купавиной. Я так увлекался своим рассказом, что стоял, как петух, на одной ноге, поджав другую от волнения.

Мои купавки нравились всем. Меня хвалили, говорили, что я умный и хороший. И даже угощали конфетами.

…Понятная половина мира делала меня большим, сильным и щедрым.

Но была другая.

Когда я сталкивался с ней, то замолкал и терялся. Иногда спрашивал про нее у мамы, но все равно ничего не понимал. Тогда я уходил к сараю, где стояла конура нашей Жальмы. Брал в руки слепого щенка, гладил его и рассказывал про непонятное.

…С утра хромой конюх Степан один-одинешенек поехал за сеном. А вечером, когда заехал в ограду, на возу рядом с ним сидела незнакомая девка. Звали ее Анисьей. На сенокос она убежала из деревни Грязнушки, где жила по сиротству у тетки. Тетка была лютая.

Степан привез Анисью в жены. Рассказал он про все это, пока слезал с воза.

- У каждого - своя звезда, - сказала наша мама и пошла доить корову.

- Какая звезда? - спросил я, догнав ее.

- Своя, говорю, у каждого. Понятно?

- Непонятно.

- Вырастешь - поймешь.

И ушла.

…Я просидел у конуры до самой ночи. В небе зажглись первые звезды. Я глядел на них на все по очереди. Ни одна из них не походила на смирную конопатую Анисью, которую нашел на сенокосе Степан.

"Вот и отгадай, какая у него звезда!" - подумал я и побрел в дом.

А через год, когда у Степана с Анисьей родилась Манька, у нас на путейской казарме стряслась беда.

Путевой обходчик Петро Спирин не пришел с ночного дежурства. Через час его нашли на сто третьем километре. Сначала нашли самого Петра, а шагов через десять - его голову.

Поездом зарезало.

Петра привезли домой в большом брезентовом мешке. Жена Петра - Елизавета - только охнула и ткнулась головой в мешок. Четверо Спириных ребят стояли молчком тут же.

Наша мама в сторонке вытирала фартуком слезы. А когда Елизавета отошла дыхом и завыла, мама сказала, как в прошлом году:

- У каждого - своя звезда.

- Чего? - спросил я.

- Ничего. Не ори, говорю.

В тот вечер я опять сидел под сараем у конуры.

На небе не зажглась ни одна звездочка. Собирался дождь. Да и мне не больно-то хотелось без толку задирать голову.

"Ну, какая звезда может быть у Петра, если ему голову отрезало? И на что звезды спириным ребятам, раз теперь нет у них отца?.."

Щенок тыкался мне в живот холодным носом и скулил.

Дома, когда отец разговаривал с мамой про Петровы казенные похороны да про пенсию, я не стал спрашивать про звезду. "Все это - вранье".

Я с головой залез под одеяло. Но уснуть не мог. Думал, что раз звезда есть у каждого, значит, у меня она тоже должна быть. И мне стало так жалко себя, что слезы сами запросились из глаз.

…Непонятная половина мира делала меня маленьким и слабым.

2

На Купавиной все знали всех.

И про все.

И кто где родился, и у кого в деревне свой дом, и кто крадче крестил ребятишек, и кто из мужиков гуляет, и у кого баба бесплодная, и кто скупой, и кто партийный, и кто в бога верует, и у кого где живет родня.

Все знали. И по секрету про все говорили.

А в нынешнюю весну ни про кого столько разговоров не было, сколько про Ленку Заярову.

У Заяровых этих все перепутано было. Ленкин отец - Макар - пришел на железную дорогу из той же самой Грязнушки, из которой убежала Степанова жена Анисья. А женился где-то в Крыму, на гражданской войне. Приехал в свою деревню с готовой бабой. У них и свадьбы не было. С той поры и в деревне, а потом и на Купавиной звали Заяровых хохлами. Потому что все станционные бабы говорили "че", а Макара Заярова жена - Мария - "шо".

И Ленку тоже звали хохлушкой.

Но она была хорошая. Мне она больше всех девчонок нравилась.

Сойдутся бабы у колонки - разговор про Ленку. Макар мимо мужиков пройдет - и те начинают про нее же судить.

Сначала я думал, что это просто так.

Ленка училась в городе и на зиму уезжала туда к родне. (На Купавиной семилетка была, да и то до последнего класса только пятеро или шестеро доходили.) А когда человека всю зиму дома нет, да потом он приедет, конечно, о нем говорить будут. Тем более про Ленку: до нее у нас еще никто из станционных десятилетки не заканчивал.

Говорили много. А выходило одно: до Ленки Заяровой на Купавиной не бывало такой красавицы.

И еще: доискивались причины, отчего она выросла наособицу. Одни бабы объясняли, что это от городского воздуха и что у Ленки вовсе не красота, а скрытая худоба - оттого лицо и загара не принимает. Другие приходили на Ленкину мать, будто ее кровь отцову перебила. А самые долгоязыкие брякали по задворкам, что она помадами мажется. Иначе вроде человек с лица перемениться не может, а Ленка еще три года назад была такой же, как все станционные девки.

Вот какой зловредный народ находился!

Но я понимал, что все эти разговоры про Ленку - брехня.

…На нашем болоте был сухой островок шириной шага в три, а в длину не больше пяти. По краям его затянуло осокой, на него никто не мог попасть, не изрезавшись. А я знал потайную тропу. Когда немного спадала вода, я забирался на островок и целый день лежал там на солнце. Солнышко греет, а не жарко, потому что кругом вода.

На островке, рядом с кустом смородинника, росла березка. Я заметил ее сразу, когда нашел островок года три назад. Совсем маленькая, она не доходила мне даже до пояса. Ствол у нее был красный, без сучков и липкий. Да и росла она не ровно, а изогнувшись. Жалел я ее, одну-одинешеньку: заблудилась вот, металась навечно среди болота. Боялся я, что ветер ее сломит или град побьет.

Но выжила березка.

Я и не приметил, когда она успела вытянуться над смородиной да еще и перегнать меня по росту.

Нынче долго держалась большая вода.

Пробрался я на свой островок поздно.

Да так и остановился!

Березка выпрямилась и стала еще выше. Ствол ее совсем затвердел и выбелился так гладко, что отсвечивал, будто обернули его лощеной бумагой. Ветки, которые в прошлом году зелеными остались, побурели, и молодые листочки на них подобрались, как один, пристроились друг к дружке густо-густо.

Я стоял и смотрел на березку.

Вдруг листья на ней дрогнули, зашелестели упруго. Да не сухо, по-осеннему, а горячей скороговоркой, шепотом, как живые. Это ветерок невзначай задел березку. Она ответила ему что-то свое и затихла, гордая и сильная.

Я лег на спину и стал глядеть в небо, где едва-едва перекатывались из края в край редкие кучки облаков. Небо было голубое-голубое, бездонное и без берегов. Наверное, оттого, что росла моя березка здесь, на свету и просторе, стала она такой красавицей, какой я сроду не видывал в лесу.

Там, в густоте, посреди гнилого валежника да листвяной прели, березы как-то сразу опускали косы. Кора на них коробилась, ветви опутывала паутина. Казалось, не знали они молодости, а всегда были старыми.

Целый день пролежал я на островке возле березки. Думал, что снова буду встречать поезда и дарить людям цветы, мои купавки. Но если бы кто-нибудь попросил березку, я ни в жизнь не отдал бы ее. Потому что купавок много. Да и хватает их ненадолго. А березка у меня одна. Я сам ее нашел.

…В нынешнюю весну, когда Ленка Заярова окончила десятилетку, я перешел в пятый класс. Я любил Ленку. С первого класса любил. Ленка всегда была лучше всех.

Если бы станционные поменьше сплетничали, а побольше знали…

В прошлом году мы встретились с Ленкой на болоте. Я выбрал самые большие купавки и отдал ей.

- Ой, Санечка! - обрадовалась она. - Какой ты милый!

И обняла меня, как маленького, прижала мою голову к груди.

Я сразу забыл все слова.

- Спасибо тебе, Саня, - сказала еще на прощание.

А я стоял перед ней и хлопал глазами…

Нынче я специально караулил Ленку на болоте. Каждое утро приготавливал самые лучшие купавки.

И вот Ленка пришла.

Я подбежал, взглянул на нее, и язык у меня отнялся. А Ленка улыбнулась мне, вздохнула как-то по-особому, и кофточка белая на ней в обтяжку стала. Я подумал, что, если она обнимет меня, как тогда, я умру на месте.

- Здравствуй, Саня! - сказала Ленка и протянула мне обе руки.

Я вывалил ей всю ношу купавок. В горле у меня застряло.

- Бери все, - едва выдавил я.

И убежал.

Потом я лежал на своем островке. И думал: какие же дуры станционные бабы. Все-то они проглядели. И ничего-то они не понимают.

Но что я мог поделать?!

Ленка окончила десятилетку, а я только перешел в пятый.

3

Когда Степан привез с сенокоса Анисью, она была смирная. А сейчас, когда двоих родила да обжилась в Купавиной, во все лезет.

Вчера, когда мы с мамой шли окучивать картошку, она остановила нас - и давай, и давай:

- Что я тебе скажу, Семеновна!.. Была я в бане, Ленку Заярову видела, руками хлопнула. И какая она статная да красивая! Страсть сказать. Глаз отвести моготы нет. Диву даюсь: за одну зиму выгулялась в невесты!

"Выдернуть бы тебе язык, - думал я. - Деревня! "Выгулялась!.." Как про корову".

- Неужто в девках оставят? Сказывают, осенью опять в город, - квакала Анисья. - Так и завянуть можно. Маменька моя, покойная головушка, говаривала: девке пору пропустить - счастья не видывать.

Я дергал маму за руку, хотел увести прочь. Я ненавидел Анисью. Слова ее жгли мне щеки, казались грязными, как болотная тина.

Целый день я не разгибал спины и срубил тяпкой несколько картофельных гнезд. Рядки получались кривые, и мама ворчала. Я начинал стараться, но у меня выходило еще хуже.

Когда дошли до межи, мама села на траву.

- Ослаб ты что-то, работничек. Давай-ка обедать.

Я запивал хлеб молоком и глядел в сторону. Голова гудела. "Искупаться бы сейчас - в самый раз".

Мама молчала. Только я заметил, что поглядывает она на меня беспокойно, будто я захворал.

- Голова болит? - спросила она и сразу посоветовала: - Долго в наклон не ходи. Отдыхай почаще: кровь к голове не будет приливать.

- А почему Анисья такая бессовестная? - не утерпел и спросил я.

- Ты что это вдруг?

- В баню ходит, подглядывает за всеми…

- Откуда ты взял?

- А про Ленку Заярову? Забыла? Как про корову: "Выгулялась!" - зло передразнил я Анисью.

- Не твое это дело. Про любую невесту говорят.

- Какая она невеста, Ленка-то? - спросил я недовольно.

- Очень даже хорошая. Все женихи на станции на нее одну и зарятся.

- Не невеста она, - упрямо заключил я.

- А кто же?

- Девка. И все.

- Откуда же бабы берутся?

- Не знаю. Мне наплевать.

Я поднялся, взял тяпку и ушел на дальний край огорода. Хорошо, что я так сделал: только заехал, сразу, как серпом, и пластанул первый же куст. Такая паршивая тяпка попалась.

Едва дождался я конца работы. А все равно легче не стало.

Мы уже подходили к дому, когда встретили Варвару Ивановну - жену нашего дорожного мастера Полозова. Она мне нравилась: книжки давала читать и никогда попусту не разговаривала.

А тут вдруг вспомнила Ленку.

- Вот Заяровы и дождались, - сказала она. - Бояркины собираются сватать Ленку за своего Кольку.

- Что вы?! - удивилась мама.

- Сама Бояркина объявила сегодня в магазине.

- Подумать только!

- Неужели отдадут? Учили, учили, и так…

Она не договорила.

Я знал Кольку Бояркина. Работал он в вагонном участке. Здоровый такой и красивый, только руки большие и волосатые. Жили Бояркины в своем доме. Про них говорили, что они богатые.

Если бы про сватовство сказала не Варвара Ивановна, я не поверил бы, конечно.

Настроение у меня совсем испортилось.

Дома я выхлопал штаны, умылся, надел чистую рубаху и побежал к ребятам.

Мы сидели кучей на бревнах возле конторы связи, когда кто-то из парней сказал:

- Глядите, Заяриха-невеста идет!..

Я поднял голову и увидел Ленку. Она шла посередине дороги. На Ленке была та же белая кофточка, в которой она встретила меня на болоте, и темная юбка. Вместо пояса талию туго охватывал лаковый ремешок с модной пряжкой. А главное - шла она в туфлях на высоких каблуках!

Куда там до Ленки проезжим артисткам!

Ступала Ленка легко, будто в каблучках у нее пружинки вставлены. И вся она вроде бы выросла. Голову несла высоко.

Станционные девки волосы зачесывали гладко, по-бабьи, словно их телята лизали. Да еще ленточек в косы позаплетают, а у кого нет - так и тесемки. А Ленка, будто назло всем, косы не заплела, а волосы чуть подрезала. Они перепутались немного и витым хмелем падали ей на плечи и спину. Ленкино лицо в сумерках казалось белым. Я знал, что с улыбкой у нее пробивается румянец и сразу же сходит. Брови темные, в широкий разлет, как два крыла. А глаза ласковые. И вся она - Ленка - ласковая.

Даже шла по-своему. Не давила пятками, а ставила ноги вежливо, словно не по дороге шла, а по дощечке через ручей.

Конечно, от завидок лопаются наши бабы.

Отчего еще?

Ленка даже не посмотрела на нас. Больно ей надо на всех смотреть!

Подождав, пока Ленка отойдет подальше, я предложил ребятам:

- Сбегаем в клуб, узнаем, какое завтра кино.

Но идти со мной никто не захотел. Кино привозили два раза в неделю. Все знали, что завтра пустой день.

Я пошел один.

Клуб помещался в большом бараке с широкой, в три доски, завалиной. На завалине сидело девок штук пять. Перед ними стояла Ленка.

Я задержался возле афиши.

- Ну какой интерес в такой духоте шататься? - не то спрашивала, не то укоряла Ленка девчат. - Вода в Каменушке сейчас теплая. А про Каменную Пасть все врут. Я первая в воду пойду.

Девчонки мялись.

- Решайте, а то одна побегу.

- Пока дойдем, совсем стемнеет, - сказала какая-то из них.

- Ну и что?

И в самом деле наступали сумерки. Я знал, что Ленка от своего слова не отступит. А ну как с ней что случится?

Незаметно отойдя от клуба, я бросился бежать.

Речка Каменушка протекала под железнодорожным мостом за семафором недалеко от станции и была мелкая: брюхом на дно ляжешь - спину видно. А через три километра, в лесу, она делала загогулину, упиралась в высоченный обрыв, разливалась и отворачивала в сторону. В извороте получался мыс. Камни на нем отступали от воды, как будто сгрудил их кто, очистив ровный песчаный берег. Песок как манная крупа.

Напротив мыса и стояла, загораживая полнеба, обрывистая скала. Шириной она была метров сорок, а в высоту - и не узнать сколько. Ели, которые карабкались по ней с боков, казались не больше стерни на поле. Больно страшная была эта скала.

У самой воды каменный обрыв утягивал брюхо в себя, и речка подтекала под него.

Дальше