- Рожнов, ну-ка доставай чего есть. Орден обмывать будем. А ты садись, Столяров, садись. Располагайся, будь как дома.
Голос вроде веселый, но вот глаза… две льдины, а не глаза!
Таругин споро выставляет на стол бутылку водки, тарелку с нарезанным салом, кольцо колбасы, несколько ранних малосольных огурчиков, миску с мочеными яблоками и буханку армейского хлеба, порубленную крупными ломтями. Странно, а я думал, что в штабе фронта лучше живут. Из всего угощения на столе только банка судака в томате - что-то особенное. А все остальное - да у нас в столовой лучше кормят.
Он разливает водку по стаканам:
- Ну, давай по первой за то, чтобы не последний! - и первым смеется своему немудрящему каламбуру.
Я смеюсь вместе с ним, а сам все смотрю на его глаза. Ох, какие же у вас глаза, товарищ старший майор государственной безопасности.
- Пей, пей старший лейтенант. Молодец, вот молодец! Учись, Рожнов, как немцев бить надо. Его сбивают, а он, вместо того чтобы в плен как эти предатели идти, у немцев взамен своего их самолет угнал! Я вот только понять не могу: как это ты, старший лейтенант на такое отважился? Я бы не рискнул.
Вот оно. Его глаза впиваются в меня как две иглы.
- Да я бы сам и пытаться не стал, товарищ старший майор государственной безопасности. Если б один был - ни за что бы, не дёрнулся. Снял пулемет, пристроился бы у дороги, да постарался б прихватить с собой гадов побольше. Да вот не поверите, родного брата встретил - капитана Столярова. Он у немцев автомобиль угнал, а я что, тупой? Стыдно было перед братом дураком выглядеть или труса праздновать, вечно он старший, а я позади… Да и то, сперва-то я за смертью шел: больно уж не охота было в плен попадать. Я - коммунист, и ничего хорошего меня у немцев не ждет. Честно говоря, в плен попасть больше, чем смерти боялся. Мы ж, товарищ Таругин, хотели, - в руке у меня оказывается стакан с водкой. Выпив, я чувствую, что захмелел основательно, и язык уже болтает сам по себе, - хотели на аэродром напасть, поговорить с немцами по душам, напоследок. Старший мой, Сашка - он здорово на немцев озлился: они его товарища повесили, пленных добили, а девчонок наших… Ну, вот и пошли он - мстить, а я - за смертью… Умирать одному страшно, а вдвоем, сами знаете - вроде и не так…
- Да, понимаю. - Таругин утвердительно кивает головой. - На миру и смерть красна. Но такое ты мне говори, отцу своему говори, а больше, - он строго смотрит на меня, - а больше никому! Ни-ко-му! Понял?!
Вообще-то, не понял, но на всякий случай я киваю головой. Однако, эк меня развезло… Правда, это после двух бессонных ночей…
- Все-таки не сообразил… Рожнов! А ну-ка, скажи старлею: почему он свой подвиг совершил?
Сержант НКВД вытягивается и четко, как на докладе, рапортует:
- Настоящий большевик даже в самой сложной обстановке действует так, чтобы нанести врагам Всесоюзной Коммунистической Партии наибольший ущерб.
- Вот. Так и говори всем, понял?
- Так точно.
- Вот и молодец. А ну, по третьей - за победу!..
После такого "гостеприимства" я с большим трудом залезаю в кузов полуторки и забываюсь тяжелым хмельным забытьем на куче мешков в углу. Жаль только, что до нашего полка ехать недолго…
* * *
Однако в расположении штаба полка просыпаюсь почти трезвый. Проспался. Короткий ритуал представления - и здравствуй родная эскадрилья. Правда, есть одно "но"…
Забивалов успел шепнуть мне, что из моей эскадрильи домой вернулся только Митька Кузьмин, да и он дополз до аэродрома только чудом. Машину изрешетили так, что восстановлению она не подлежит.
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Поздравляю с наградой!
Мой механик цветет, будто это его наградили. Пожимаю ему руку - и замираю на месте от удивления. Эт-то еще что такое?! На аэродроме расположились целых девять "Илов". ДЕВЯТЬ! Откуда такое богатство?
- Товарищ старший лейтенант, - проследив за моим взглядом, поясняет парень, - это остатки соседнего полка.
Ясно. Их тоже потрепали, вот нас и объединили. Интересно…
- Ну, и какое звено прикажете принять, товарищ комэск? Или я на звено не гожусь?
- Не ерничай, - знакомый командир усмехается. - Комэск - ты, а я у тебя снова адъютант.
О, как! Все возвращается на круги своя…
- Ну, это ненадолго. Пополнение прибудет - и до свиданья, товарищ адъютант.
- Улита едет - когда-то будет! - майор хлопает меня по плечу. - Ну, орден-то обмывать будешь? Или зажилишь?
Кажется, Максим Леонтьевич, уже успел "освежиться". Эх, хороший он летчик, но вот водка… Да уж ладно, сегодня можно.
- Много у меня недостатков, Максим Леонтьевич, но жадность, вроде бы не была в списке, а?
В автолавке военторга водки нет, и я забираю, всё, что есть - пять бутылок коньяку. Теперь - в столовую, за ужином и обмоем. По дороге рассматриваю бутылки - коньяк хороший, армянский, раньше мой отец всегда такой покупал. И называл его "шустовский". Помню, он рассказывал, что этот коньяк делали еще до революции, и это, пожалуй, единственное, что было хорошего при царе.
В столовой уже сидят семеро летчиков. На столах - тарелки с мятой картошкой, жареным мясом, ранними огурцами. Лобов входит первым и, шагнув с порога вбок, резко командует:
- Товарищи военлеты!
Семеро вскакивают, с грохотом отодвигая стулья. Кузьмин смотрит на меня с обожанием и восхищением. Ну, еще бы: его первый командир, который даже называл его "толковым пилотом".
Я выставляю на стол коньяк. Бывший комполка поясняет:
- Это - чтобы ордена поливать. Без поливки ордена засыхают и нового урожая не увидишь! - он громко хохочет над своей немудреной шуткой и кричит подавальщицам, - девушки, стаканы!
Появляются стаканы, булькает вязкая ароматная жидкость и мы поднимаем первый тост:
- Давай, комэск, чтоб следующая звездочка золотой была! - громко произносит майор. - И чтобы нас в следующий раз не обходило!
- Спасибо, Максим! В следующий раз, если все хорошо пойдет, на всех представления напишу!
- Слово?
- Слово!
Кузьмин приятно пунцовеет, то ли от выпитого коньяка, то ли от радужной перспективы, и тихо говорит:
- Товарищ комэск, но ведь вы - герой, а мы? Чего ж на нас писать?
- Не знаю, как другие, а ты, Митя, точно герой. Уж который раз от смерти уворачиваешься.
- А с ней, безносой, так и надо! - Лобов грохнул кулаком по столу. - Ей спуску давать нельзя, тогда и она тебя десятой дорогой обходить станет!
Ай-яй-яй, кажется, мой адъютант эскадрильи уже несколько превысил свою норму. Должно быть, я не заметил (по причине собственного…. гм… не вполне трезвого состояния), что Максим уже с утра успел "заправиться"…
Выпили по второму кругу - за тех, кто в небе. Потом - за победу, следом - за товарища Сталина, за Партию, ну, а потом политрук побежал за добавкой…
Постепенно мы забываем о том, что идет война, и что пока она не слишком для нас удачна. Кроме добавки "горючего" политрук принес еще и патефон и теперь в столовой гремит бравая песня. Должно быть недавняя, потому что я ее раньше не слышал…
Вздумал Гитлер, пес кровавый,
Сунуть нос в наш край родной!
Вся Советская держава
Поднялась стальной стеной!
Бейте с неба самолеты!
Крой бойцы во все штыки!
Застрочили пулеметы -
То идут большевики!
Мы воодушевленно орем припев, радостно выкрикивая слова:
Наша мощь несокрушима
На земле и на морях!
Мы с тобою, вождь любимый,
Разобьем фашистов в прах!
Бейте с неба самолеты!
Крой бойцы во все штыки!
Застрочили пулеметы -
То идут большевики!
- Закуска кончается… - с хрустом разгрызая последний огурец, меланхолично замечает грустный Вася Шаровский, командир второго звена.
- Сейчас пополним, - я машу рукой. - Э-гей, красавицы! А ну-ка, еще пищи для красных соколов!
Приходится рявкнуть еще раза два, прежде чем появляется наша подавальщица с горой тарелок на подносе. А что это у нее глаза такие бешенные? Лицо бледное, губы трясутся?
Девушка с такой злостью швыряет на стол тарелки, будто хочет нас ими убить. Да что ж это такое Может, не стоило так орать, ведь, в самом деле, не в ресторане…
- Глаша, простите, у Вас что-то случилось? Я вас чем-то обидел?
Она молча мотает головой и отворачивается.
- Глашенька, успокойтесь, пожалуйста. Честное слово, я не такой страшный, как выгляжу.
Но обернуть все в шутку не получается. Несколько секунд девушка смотрит на меня, как на врага народа, затем молча поворачивается на каблуках и уходит.
- Товарищ старший лейтенант, это наша повариха, Антонина Тихоновна - вы на нее не обижайтесь. Просто у нее же любовь с Георгадзе была…
Георгадзе, Георгадзе… я, наконец, вспоминаю: младший лейтенант Самвел Георгадзе был со мной в предпоследнем вылете. Но я же не виноват, что его сбили? Да может он и жив еще, сам видел, как в небе купола висели! Мог и он там висеть…
Но в этот момент в зал снова влетает Глафира. Теперь она похожа на бешеную тигрицу.
- Да, я его любила! И что?! Что?! Он человеком был, а вы… Вам же орден за смерть дали! Другие гибнут, а вас награждают! Это ведь их кровь! Вы же никого не любите! Вам никто не нужен! Вы ведь даже на могиле матери песни петь станете…
Она сбивается и захлебывается рыданиями. М-да, вот и обмыли орден… как-то даже не по себе стало…
Но в этот момент перед ней оказывается Забивалов. Лицо особиста перекошено:
- Ты что плетешь, мокрощелка?! - с бешенством рычит он, и в воздухе повисает звук оплеухи. - Ты что несешь, дура?! Он немцев бомбил, четыре вражеских самолета сбил, на зенитки шел, а ты его кровью своего хахаля коришь?! Да как твой поганый язык повернулся ему такое сказать?!
- Да, жаль Самвела, но Столяров-то тут причем?! - громко спрашивает Лобов. - И вообще, девушка, а вам известно, что у товарища старшего лейтенанта невеста в Минске пропала?
Ну, это Митя, пожалуй, маханул - что значит пропала Еще ничего не известно…
Глашенька смотрит на меня, расширив глаза. На ее щеке наливается красным след Серёгиной ладони. Сдавленно всхлипнув, девушка закрывает лицо руками и убегает…
Вот так. Конец приятной вечеринки. Вроде все правильно, и никто не считает, что девушку ударили зря. Политрук даже что-то бормочет про "рапорт надо подать". Вот только на душе все-равно как-то гадко…
В молчании мы расходимся по своим землянкам. На столе осталась недопитая бутылка, и я прихватываю ее с собой. Перед глазами стоит Катюшка. Где она, что с ней?..
Не спится. Сна ни в одном глазу. Прямо, как тогда, с двадцать первого на двадцать второе… Плюнув на все, натягиваю гимнастерку, ремни и с остатками коньяка выхожу в ночную свежесть. Усевшись на бугорок землянки, закуриваю и начинаю понемножку отпивать прямо из горлышка. Катя, Катюша. Как бы до тебя докричаться, а?
Мне вдруг так ясно представляется, как она своим неслышным шагом подходит ко мне сзади, кладет мне руки на плечи, всем телом прижимается к спине и тихо шепчет:
- Товарищ старший лейтенант…
- А! - от звука мягкого женского голоса я испуганно взвиваюсь. Папироса черчит во тьме короткую огненную дугу и рассыпается искрами на земле. Тьфу, напугала…
- Товарищ старший лейтенант, извините меня, пожалуйста…
Это ж Глафира. Фу-ух, а то я уж… даже и не скажу, что именно "уж"…
- Глашенька, да я на вас и не сержусь, - что б еще такое сказать? Хмель уже туманит голову, и язык болтает без остановки. - И зря вы на меня так. Самвел, вполне возможно, жив…
Она всхлипывает и поднимает на меня глаза, в глубине которых светится отчаянная надежда:
- П…правда?
- Правда-правда. Ну мог же он с парашютом выпрыгнуть? Я тогда много куполов видел. Или как я на аварийную сесть…
- Да? - в голосе звучит уже не надежда, а самая что ни на есть нешуточная вера. - Правда?
- Да, правда! - сволочь я последняя! Она ведь мне верит, а что я, не знаю, что ли, что ни на какую вынужденную он не сел. Да и с парашютом тоже - вряд ли, если честно…
- Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, он же… он такой, - девушка всхлипывает, - вы знаете, я ж в детском доме росла, ни отца, ни матери. Они на Украине в голодомор умерли… А Самвельчик… он мне и за отца, и за мать стал. Мы ж поженится собирались… Я думала, ребеночек будет, семья настоящая… Как же я теперь одна, а?
Она утыкается мне в плечо и начинает рыдать. Господи, ну за что мне это?! Что за день такой?! Награждение, следователь, обмывание теперь вот Глафира…
- Ну, успокойся, девочка, успокойся, - я неловко глажу ее по голове. - Вот, выпей.
Она делает большой глоток из бутылки и, поперхнувшись, заходится в кашле. Еще бы, коньяк из горлышка пить - это вам не вода. Но откашлявшись, она, к моему изумлению, делает еще один большой глоток. Ну, это к лучшему: напьется и забудет…
- Товарищ старший лейтенант… - а язык-то у нее уже и заплетается, - а можно я вас спрошу?
- Конечно, солнышко, спрашивай.
- А в-ваш-ша н-невеста, - у-у, красавица, да ты уже нарезалась… что-то быстро! Катюша вроде так не пьянела, - он-на оч-чень к-красивая?
- Да, красивая…
- К-крас-сивее меня?
Во как! Да уж, если правду говорят насчет "что у пьяного на языке, то у трезвого на уме", то женщины - загадочные существа. Только что рыдала, не знала, как будет жить, и вот теперь нужно сразу выяснить, кто красивее: она - или моя Катюша, которую она никогда не видела и, скорее всего, никогда не увидит…
Мне удается увести ее к столовой, где я и оставляю свою спутницу в надежде, что к завтрашнему утру она придет в себя.
В моей землянке пусто и неуютно. Да еще эти, летающая пятая колонна, которые, будь они неладны! Звенят и звенят над самым ухом. Чтоб вам всем… в коптилке моей сгореть, твари кровососущие!
Скидываю сапоги и заваливаюсь на койку. Будем надеяться, что часовых у аэродрома выставили…
Глава 13
…Нда, вот уж точно "что такое не везёт, и как с ним бороться". Вроде и ожоги-то ерундовые были, а грязь в них попала - стали нарывать. Я ведь, пока у немцев был, и внимания на них не обращал, забыл, словно и не было ничего, а вот затем…
Кто его разберет, отчего так? То ли нервное напряжение нагноение сдерживало, то ли ещё что поспособствовало, но только, когда я на пересылку утром приехал, у меня из-под корок уже капало, да запах такой… нехороший, в общем, запах! Меня, дело ясное, сразу к врачу. Тот глянул - за голову схватился и орёт: "вы что, товарищ капитан, не понимаете? У вас же заражение крови может быть!"
А с чего, спрашивается Правда, тут ещё и контузия вдруг сказалась… Загремел я, одним словом, на неделю в санбат. И пока меня выписали, у наших дела совсем туго пошли: немцы уже под самым Жлобиным стояли.
В сводках-то, понятно, кричали, что героически, мол, дерёмся, что враг несёт большие потери… зато о том, что второго июля Минск сдали, даже не заикнулись. Нет, не только, конечно, об этом смолчали - о многом тогда ни полсловечка сказано не было - и что мы уже на другой стороне Березины от фашистов отбиваемся, и сколько людей да техники потеряли, и про "котёл"…
У нас многие - паникёрство, конечно, но что поделаешь? - даже вовсе сомневаться начали, знают ли в Москве о том, что у нас творится? Как немцы с утра до ночи над головами висят, бомбы без перерыва на нас сыпят? Как прут на Восток, ни с потерями, ни с сопротивлением не считаясь? Горько было на душе, ой, горько…
А ещё мне запах запомнился. На всю оставшуюся жизнь, наверное, запомнился, как то, что я у озера видел. Сорок первый пах горячим железом, кровью, порохом и горелым человеческим мясом. Нас в тот день на станцию повезли, технику новую получать. Сколотили из таких как я окруженцев, госпитальщиков или просто "безлошадных" новый танковый полк, и повезли на грузовиках.
Приехали в аккурат после налёта. Немцы только отбомбились, улетели, мы в самый разгар и прибыли… Вагоны пылают с людьми, везде раненые стонут, кричат, врачей просят, просто помощи хоть какой-то. Кровь везде, куски тел, фугасами разорванных. Стекла битого море, железо рваное…
Наши новенькие "тридцатьчетвёрки" тоже там. Стоят на платформах и весело пылают у нас на глазах, да так, что и не подступишься. Какой-то идиот состав вдоль эшелона с цистернами поставил, так что сами понимаете, что там творилось. Какое там тушить… Посмотрели мы, как наши танки горят… не поверите, некоторые ребята даже заплакали. От злобы бессильной, что не можем мы в них сесть и так по фашистам ударить, чтобы бежали они с Советской земли, маму родную позабыв…
В общем, глянули мы на это дело и назад побрели. Пешком, поскольку транспорт наш под раненых отдали. Немцы ведь не только топливо и танки спалили, они, гниды, ещё и эшелоны с беженцами накрыли. Народу погибло - ужас! Женщины, дети, старики… Наши экипажи ведь не только на горящие машины смотрели - как увидели, что к технике не подступиться - бросились людям помогать. Раненым первую помощь оказывали, носилки таскали, там я с Таней снова и встретился…
Услышал, стонет кто-то за запасными путями, и побежал на голос. Только и десяти метров не пробежал, как обо что-то круглое споткнулся. Подниматься стал, под ноги взглянул - и обратно сел…
Голова это её была, Танина, в смысле, голова. Отрезанная. Причём так аккуратно, что ни чёрточки не тронуло, ни ссадинки на щеках, ничего - только испуг на лице написан - и всё. Словно бритвой срезало, стеклом, как я теперь понимаю. Выбило взрывной волной - да и… Сам ведь не раз чертежи в училище битой лампочкой подчищал…
А тело её не нашёл, сколько не искал…
Пришли обратно в часть, а нас уже ждут. Дали всем по винтовке, патронов россыпью - и вперёд, в окопы. Пошли, конечно, приказ есть приказ. Только далеко опять же не ушли - догнал нас какой-то генерал на "эмке" и велел назад в казармы возвращаться, причём немедленно. Одно слово, бардак!
Хотя он-то как раз правильно рассудил танкиста сколько учить надо? Отож! А нас, специалистов, причём не военного ускоренного выпуска, а полнокровного курса танкового училища, вместо пехоты в окопы. Дурость! Так что спасибо ему огромное, сообразил.
А в расположении нас снова на машины и на следующий день - на поезд. В Ленинград, на Кировский завод, новые "КВ" получать. Так что едем почти комфортно, из теплушек на народ смотрим. Страшное, я вам скажу, зрелище: беженцы бесконечной чередой, колонны солдат, истребительные отряды на мостах.
И налёты. Пока от фронта не отъехали - раз по десять-пятнадцать за день из вагонов прыгали, нескольких ребят прямо возле насыпи похоронили. Меня Бог миловал - может, посчитал, что мне пока землянки с гранатами с лишком хватит, а может… нет, не буду задумываться, а то и жить не захочется.
И вот еще что страшно на каждой станции беженцы в вагоны рвутся, НКВДэшники и охрана их отгонять не успевают. Лезут все подряд, но я их понимаю: кому же охота под врагом оставаться Всякого насмотрелся, пока по тылам немецким шёл…