В дверь постучали. Наверно, Марат, ординарец, который каждый вечер пропадал в клубе на репетициях - он отлично пел казахские народные песни.
Вошел командир бригады.
Дейнека встал, смущенный необычным визитом, - полковник ни разу не появлялся в его холостяцком заповеднике.
Не ожидая приглашения, Беляев тяжело опустился на табуретку, стоявшую у стола, и обратил внимание на книгу под висящей на проводе лампочкой.
- Дождь еще льет? - спросил Дейнека.
- Воробьиная ночь, - ответил Беляев.
- Шинель-то снимите... - Дейнека был несколько растерян. - Чайку надо бы, да сахар вышел. - Он покраснел. - Марат, мой ординарец, на спевке, вечно поет...
- Увлекаетесь? - спросил Беляев, перелистывая книгу.
- С опозданием... - Краска смущения не исчезла, а, наоборот, еще больше залила лицо. Полковник невзначай проник в его тайну. - Снимите шинель, Алексей Иванович. Вы промокли.
- Не сахарный. Кстати, почему без сахара сидите, начальник политотдела?
- Пайковый вышел, а так...
- Марат у вас - шляпа.
- Может быть...
Полковник прочитал вслух:
- "С битвы пришел ты? О лучше б, несчастный, на ней ты погибнул, мужем сраженный могучим, моим прежде бывшим супругом..." - Как тебе нравятся эти страсти, батальонный комиссар? Где достал книжицу?
- Привезли из Чкалова. По моей просьбе.
- "Моим прежде бывшим супругом"... - повторил Беляев. - Чем-то очень сегодняшним звучат эти слова. Бывший супруг... Ты мне дашь почитать книжку-то? После того как сам одолеешь.
- Охотно.
- По исторической части ведь собирался я. Учителем. Эхнатон, Аменхотеп четвертый, Рамзесы - фараоны были такие. Университет кончал, потом призвали в армию по спецнабору, так и остался. А то бы мне возиться с тетрадками да дневниками...
Дейнека подумал: "Что с ним, с командиром бригады? Зачем пришел? Неужто снова скучает? Не может быть. Такой никогда не скучает".
А Беляев, словно услышав мысли собеседника, сказал:
- Вы, наверное, думаете себе - зачем пожаловал этот полковник? Неужто и впрямь погибает от одиночества? - Командир бригады помолчал и снова заглянул в книгу: - "Оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою..." Я плохо знал этого Соболькова. Что, дельный был человек?
Дейнека, сидевший на кровати, встал и одернул гимнастерку под поясом, который успел уже затянуть. Имя Соболькова, произнесенное полковником, звучало панихидой. Он рассказал полковнику все, что знал о Соболькове. Сказал и о том, что прочили его в агитаторы полка. И вместе с его словами словно вошел в комнату сам Собольков, с наивными белесыми глазами, чуть скошенной шеей и едва опущенным плечом.
- Это был лучший участник наших семинаров, - сказал Дейнека, вспомнив развернутые и проникновенные выступления комиссара батальона. - Впрочем, не в них дело. Он "доходил" до бойцов. Они любили его.
- А мы? - опросил командир бригады.
Дейнека помолчал. Ему почудилось, что комбриг, казалось бы сдержанно воспринявший смерть Соболькова, прячет в душе бурю и считает, пожалуй, его, начальника политотдела, косвенным виновником.
- Мы его ценили, - сказал наконец Дейнека. - В любви, правда, не объяснялись. Да и нужды в этом не было, право... На войне как на войне.
- Завтра строевой смотр, - сказал командир бригады, вставая. - Затем зашел. Торжественный строевой смотр полков бригады. С музыкой, песнями, знаменами и гостями из округа. Побольше медной музыки надо. Мало ее в нашей армии, да и вообще в жизни. А она ободряет, поднимает дух войск. Я прошу политотдел...
- Есть, строевой смотр, - ответил Дейнека. - Мои люди в частях. И будут в частях.
Беляев взялся за тугую портупею.
- Не дам отдыха. Не оставлю лазейки для печальных мыслей. Как переносите сырость?
Этот вопрос был задан неожиданно, без всякой связи со сказанным только что, и поэтому Дейнека вдруг подумал: "Вот он зачем пришел. Как переносите сырость?"
- Не беспокоит позвоночник? - продолжал Беляев. - Вы жаловались как-то: в сырую погоду хуже вам...
- Да, в сырую погоду хуже, - подтвердил Дейнека, всматриваясь в полковника. - Побаливает вечерами.
- К врачам ходите?
- Никак нет.
- Надо с врачами подружить. Вам особенно.
- Ну их, право...
- Приказываю.
Это было странное приказание, недопустимый тон, совершенно неуместное проявление власти. Тем не менее Дейнека выпрямился, привычно став по команде "Смирно". Их было двое здесь, и официально приказной тон звучал чуть-чуть комично.
Но командир бригады, видимо, не находил ничего необычного в своем поведении. Это понял Дейнека.
- Приказываю немедленно организовать серьезную медицинскую консультацию... консилиум, созвать профессоров... Самому поехать к самым выдающимся врачам, черт побери! Проверить здоровье, позвоночник, сердце, легкие, почки всякие. Никакой дурацкой верховой езды. Никакого риска.
Дейнека, взволнованный, молчал.
- И затем... - продолжал Беляев уже более спокойным тоном. - Затем надо будет как-то тактично, исподволь перекомиссовать весь личный состав бригады... Выслушать, выстукать... Вот такая моя думка, комиссар.
4
Руденко уехал вскоре после похорон.
В батальоне появился новый комиссар. Это был молодой, хваткий, всезнающий фронтовик, любивший строевое дело и, несомненно, превосходивший Соболькова по этой части. Немножко свысока посматривал он на тыловиков, не нюхавших пороха. Сталевару показался он из молодых, да ранним, хотя, может, со временем приобретет и рассудительность и скромность, чего у Соболькова было в избытке.
Как бы то ни было, но казалось Руденко пустовато в батальоне и одновременно грызла совесть, что лично он "проглядел" комиссара, придумывая на марше всякие побасенки да шуточки, вместо того чтобы силой посадить его на коня.
Об этом он рассказал Дейнеке, с которым у него издавна установились теплые отношения.
- Вы, наверно, считали, что я отбыл давно, - сказал Руденко, когда обо всем уже было переговорено. - А я вон какой нарушитель...
- Нет, я знал, что вы в батальоне.
- Неужто знали?
- Знал. Думал, что там и останетесь.
- Приказ комбрига, товарищ начальник политотдела. Я бы с дорогой душой. Тем более отсюда скорее на фронт можно.
- Полагал, что удастся вас сохранить как воспитателя молодых... Хоть на фронте вы и не были, а рабочая закалка - она почти соответствует фронтовой. Ваше слово было нужно здесь. Прощайте.
Руденко показалось, что Дейнека обижается на него за то, что он без сожаления покидает лагерь. "Прощайте" прозвучало суховато.
- Ну что ж... - помялся Руденко. - Оставайтесь в добром здоровье, товарищ начальник политотдела. Не обижайтесь на меня. Потому что если бы не комбриг, давно бы на фронте был. Не дезертир я.
- Чудак человек! Вот уж и обиделся. Зачем такие слова? Об одном прошу - пишите нам, пишите в роту, как живете, как трудитесь. Обещаете?
- За это не беспокойтесь. И стали дадим, и письма писать будем.
Ну вот, как будто со всеми простился. Лагерь провожал его тепло. На душе было спокойно. Он шел по жизни правильно. В этой тяжелой войне он и одного дня не простаивал. Сейчас снова к печке, снова "дразнить" металл длинной пикой, снова ложкой зачерпывать пробу и смотреть, как искрится жидкая сталь, льющаяся в "стаканчик" для анализа. Опять вместо командиров появятся инженеры и мастера, которым не отдавать честь и перед которыми не стоять по команде "Смирно". Снова он пожалел на мгновение, что уходит, но душевный его покой был невозмутим. Нет, простоев у него не было!
Уже стало прохладно. Недавно выдали шапки-ушанки. Руденко дотронулся до звездочки, словно желая удостовериться, на месте ли она. С ней сегодня тоже придется расстаться. Придется расстаться и с треугольниками в петлицах. И стать рядовым, гражданским человеком.
Что сказал бы Порошин, о котором теперь рассказывают агитаторы: вот, мол, был солдат, а отличился в учении - вмиг орлом взлетел, стал сержантом, и вы такого почета можете удостоиться. Не осудил бы за то, что так легко отдает красноармейскую звезду? Впрочем, их встреча еще впереди. "Я имею расчет после войны до печки, Яков Захарович..." - "Давай, брат, давай. Будешь у меня подручным стоять".
С портретом Порошина и могилой Соболькова Руденко простился по-своему, молчаливо, и на станцию отправился без особенной торжественности.
Но когда вдалеке показался дымок и приблизилась минута отъезда, он взволновался.
А уже позднее, когда ехал в областной город в бесплацкартном вагоне среди бойцов, баб да ребятишек, Руденко растревожился вконец. Потому что понял: о многом не позаботился. Хоть и был он младшим командиром в роте, но забот у парторга немало. Недосказал многого.
Теперь оставалось только ждать штемпелеванных треугольников - писем из ставшей родной ему роты.
Глава девятая
1
Щербак вызвал к себе Аренского.
Тот вошел, щелкнув каблуками.
Слова Щербака поразили командира роты. После болезни комиссар осунулся и похудел. Аренскому казалось, что Щербак до сих пор не может простить себе смерть Соболькова. И, снова желая успокоить комиссара, он повторил Щербаку все, что говорил в ту дождливую ночь.
Щербак насмешливо смотрел на Аренского. Вот опять несет какую-то чепуху, чертовщину, поповщину.
- Послушайте, Аренский. Это же пропаганда не наших идей. Прямо-таки мелкобуржуазные разговорчики. Не выносите этого мусора никуда.
- Как угодно, товарищ комиссар.
- Чтобы офицер, интеллигентный человек, высококультурный, верил в такую чушь, как судьба. Этак скоро начнете молиться богу.
- Я атеист, - сказал Аренский задумчиво. - Но фаталист.
- Чего?
- Фаталист... Верящий в неизбежность.
- А я филателист, - вдруг сказал Щербак.
- Что вы говорите? - встрепенулся Аренский. - Это чудесно! Я ведь и сам этим занимался. В детстве, конечно...
- А вот Собольков этим занимался уже взрослый. Оторвала его война от альбома, а то бы и по сей день собирал марки да возился бы со всякими коллекциями.
- Не собирал бы, товарищ комиссар, - кротко, но настойчиво заметил Аренский.
- Неправда! - резко сказал Щербак. - Собольков пал в бою. Ясно? Пал смертью храбрых. Так надо понимать его смерть. Нельзя о коммунисте, о комиссаре да вообще о воине говорить такие слова. Вы, кажется, человек с понятием... С образованием...
Аренский досадовал на себя. Черт его дернул пуститься в философию, за которую всю жизнь ему достается. Когда же Щербак, совсем успокоившись, открыл ему истинную причину вызова, Аренский растерялся.
- Позвольте, товарищ комиссар... Я ведь - на фронт. Я совершенно... не пойму, право...
Щербак загадочно улыбался.
- Товарищ комиссар... Я давно подал рапорт. Я думаю, что меня не могут, не имеют права не отпустить... Я прошу вас поддержать...
- Об этом разговора не будет, - весело сказал Щербак. - Вы читали пьесу, опубликованную вчера в газете "Правда"?
- Так точно, товарищ комиссар. Читал и плакал, если поверите.
- Почему плакал?
- Не знаю.
- Так вот, товарищ старший лейтенант, в данный момент вам, как режиссеру, поручается постановка этой патриотической пьесы. Я-то знаю, чего ты плакал. Это слезы от души.
- Я не смею верить, - с трудом проговорил Аренский, чувствуя, как спазма перехватывает горло.
- Поверь, Аренский, право, поверь.
- Благодарю вас... Вероятно, это все же судьба моя.
- Опять судьба! - Щербак в сердцах хлопнул ладонью по столу. - Заладила сорока Якова! Не судьба, а политическая необходимость. И гляди, чтобы в постановке никаких идеологических вывихов не наблюдалось. Чтобы все было выдержанно и правильно.
- Но я ведь... Товарищ комиссар... Какое же это искупление вины? Ведь все знают...
Щербак нахмурился.
- Вы человек военный?
- Так точно, товарищ комиссар.
- Приказам подчиняетесь? Это приказ.
- Есть, приказ! - Аренский вытянулся, лицо его стало как бы моложе и мужественнее. - Разрешите в таком случае сесть?
- Садитесь.
У Аренского вдруг появилось множество мыслей, целый вихрь вопросов. Мозг его заработал лихорадочно. В нем уже просыпался профессионал-режиссер.
- Первый вопрос. Труппа.
- Труппа? - переспросил Щербак. - Труппа это очень просто. Дадим команду начальнику клуба. Он подберет людей с определенными данными. Конечно, заслуженных и народных артистов у вас не будет.
- Это понятно. К слову, они и не нужны нам. Еще вопрос. Театр?
- Конюшня, - сразу ответил комиссар. - Я уже продумал этот вопрос.
- Отличная идея!
Аренский изобразил на лице восторг, хотя совершенно не представлял, каким образом недостроенная конюшня - огромный дощатый сарай - сможет стать театром. Тем не менее он твердо знал, что театр будет жить. Он вышел из кабинета комиссара, и совсем иным показалось ему все вокруг. Он не без горечи распрощался со своей мечтой - на фронт. Но все мысли уже вертелись вокруг будущего спектакля. Он уже комплектовал труппу, перебирал в памяти знакомых офицеров, сержантов, бойцов, вольнонаемных, вспоминал женщин, способных играть, и вспомнил с надеждой Наташу, с которой особенно подружился в последние дни, и медсестру с красивым, широкоскулым лицом, подругу Борского, подумал о художнике Савчуке - ему-то можно будет поручить оформление спектакля, об образах пьесы, которую с волнением прочитал недавно, о сцене, занавесе, соффитах, музыке. Весь лагерь, раскинувшийся в песках, представился ему огромным зрительным залом. Спектакль должен потрясать сердца маршевиков, уходящих на фронт, воспитывать жгучую ненависть к врагу. Какое счастье прикоснуться к любимому искусству в эти трагические дни! Не было ли то, что случилось, счастливой судьбой, наградой ему за долгие дни и ночи мучительных раздумий и тревожного ожидания?
2
В спектакле Наташе досталась роль бесстрашной разведчицы Тони. Наташа никогда не играла на сцене и немножко страшилась предстоящего выступления. Впрочем, до выступления было еще далеко. Аренский лишь "прорабатывал" пьесу, читал ее вслух актерам полностью и по кускам, выхватывая отдельные сцены. Он называл это время "застольным периодом". Наташа не на шутку увлеклась предстоящим спектаклем.
Роль Тони глубоко захватила ее. Тоня молча любила. Шла на опасный подвиг. Произносила горячие слова о Родине.
Наташа вспоминала школу, где проходила практику, звонкоголосых пятиклассников, девочку с красным бантом, сидевшую на первой парте, непередаваемые школьные запахи... Потом эвакуация. Большой медный звонок лежит на подоконнике, отзвенев последний раз. В своем классе она нашла чей-то пенал, тоненькую голубую ручку в нем и полуистертый ластик. На доске остались слова, написанные мелом: "Кто при звездах и при луне так поздно мчится на коне..." Кто? Кто действительно мчится на коне так поздно? Она села за парту, едва удерживая слезы, увидела вдруг на черном лаке нацарапанное имя "Алик" и зарыдала. Все вокруг было детское, беззащитное, и сама она показалась себе ребенком, беспомощным перед лицом грозных событий.
Подружка Майка влюбилась в белобрысого лейтенанта, целовалась с ним в скверах, а когда он ушел с дивизией на фронт, ринулась вслед за ним искать свою любовь на дорогах войны. Наташа и этого не смогла сделать. Она с Аликом даже не поцеловалась на прощание.
Долгий путь на восток вместе с отцовым полком обрек ее на томительное бездействие. Русская равнина лежала перед ней: курские, воронежские, саратовские деревни, избы, полные молчаливой тоски по мужьям, сыновьям, братьям. Горе, прятавшееся в углах, суматоха вокзалов, окаменевшие лица эвакуированных, девушки в солдатских шинелях, грубых кирзовых сапогах, то с сумкой военного санитара, то с папкой делопроизводителя - "делопута", как шутя говорили в полку. Тоска не покидала душу. Почему на восток, почему с отцом и с матерью в глубокий тыл? Так ли учили ее?
Ей не жилось тут. Почему это Майка уехала на фронт, а она нет? Не хватило силенок? Вероятно, так. Не всем, пожалуй, суждено быть героями. Она обыкновенная, заурядная. Наташа поступила работать писарем в штаб полка. "Писарь..." Самое это слово сначала казалось издевкой. Потом она привыкла. Работы было много. Бумажки, как хлопья снега, заваливали стол. Гора бумажек вспухала, она не успевала справиться с потоком входящих, исходящих рапортичек и накладных. Все это было скучным, как закопченные бревенчатые стены, как тучи махорочного дыма под потолком. Она хотела уехать. Отец не отпускал. Ах, этот папочка!
Приезд Беляева подвел черту ее мучительным размышлениям. Удивительно быстро и решительно вмешался он в судьбы людей и в ее маленькую, незаметную судьбу. Ее поразила неожиданная твердость и выдержка отца. Как он уезжал! Казалось, он даже приветствовал то, что случилось. Кончилась игра, началась жизнь. Когда дело коснулось воинской чести, он показал, на что способен.
Прошла первая горечь разлуки. Наташа, боясь даже самой себе в этом признаться, с любопытством и затаенным одобрением следила за всеми действиями Беляева. И он, вероятно, поймет ее и поможет вырваться наконец отсюда, как, наверное, кто-то помог и Майке.
Тем временем в дощатой летней конюшне кипела работа. Утепляли стены, обмазывали глиной хворостное плетение, строили тамбуры. Постройкой сцены руководил Аренский. Строить так строить! Размеры сцены были солидные. Место для оркестра отделали узенькими филенками и даже устлали землю под полом битым стеклом; по обеим сторонам сцены воздвигались две ложи с обивкой из красного бархата, а в столярной мастерской вовсю шло изготовление реечных скамеек по образцу, одобренному и утвержденному самим Щербаком. В кузнице выковывали замысловатые кронштейны для занавеса по чертежу Аренского, а материю отобрал из старых, выбракованных палаток заведующий складом, потребовавший за это место в первом ряду на открытии клуба.
Совершенно беспомощный в житейских и военных делах, Аренский вырастал на сцене в незаурядную фигуру. Он был и командующим, и солдатом, и нежным просителем, и суровым повелителем; он играл за всех, разъяснял, показывал, натаскивал, консультировал художника, костюмеров, строителей, помогал бойцам, которые таскали носилки с землей и дерном, утепляли стены, сооружали ложи. Он стал сердцем большого коллектива. Многие слышали биение этого сердца и отвечали ему чувством признательности.