- Каждый поедет, товарищ майор, коли потребуется, когда команда будет. Что же с того? - подчеркнуто равнодушно проговорил Немец, и Мельник был благодарен ему за то, что тот не выражает сочувствия. Завскладом был, пожалуй, ровесник майора. Нестроевик, он с первых дней окопался в этом складе, вел дела аккуратно, все у него выходило в ажуре, остатков не обнаруживалось. Немец, несомненно, знал о том, что произошло в полку (он все знал раньше других), но виду не подавал: "Ничего, мол, особенного. Как я вас уважал, так и уважаю. Каждого из нас, даже меня, можно снять, если придраться. Пусть они не думают, что в этом "снять - назначить" весь смысл жизни".
Лесок, синеватой тучкой набегавший на лагерь с востока, встретил прохладной дремой и как бы звал вглубь, подальше от людей. Он был полон тонких запахов перегноя, свежей хвои. Воздух был влажным и терпким. Иван Кузьмич шагал меж деревьев, прислушиваясь к шорохам, к щебетанию птиц. Ветви опускались над ним, ласково трогали лицо, оставляя влажные следы. Все здесь было ново, незнакомо. И он подумал, что вот ведь ни разу за все время не был здесь. А жаль! Отличное место для раздумья!
Впрочем, неплохо бы этот лесок приспособить для боевой учебы подразделений. Отличный рельеф. Вон вдалеке небольшая ложбина, покрытая густым кустарником, левее - густой сосняк. Деревья затрудняют обзор местности, а если слева дать фланкирующий огонь пулемета, наступающим трудно придется, не один ляжет на пути к "вражеским" окопам.
Майор усмехнулся. Не слишком ли запоздал, стратег? Надо было раньше с протоптанной стежки шарахнуться в незнакомые леса и долы, от учебного плаца, от надоевшей высотки, прочь к неизведанным рельефам, к неожиданным, "заминированным", обработанным "вражеской" артиллерией местам.
Солнце пробивалось сквозь густую листву. В лесу стоял холодок, словно в сырой комнате. Опушка уже отливала желтизной. Казалось, что само солнце смелой кистью лучей мазнуло по деревьям да так и застыло на них до самого снега.
А ведь не замечал он природы, не замечал, хотя всегда был с ней и даже в ней. В молодости исходил тысячи верст, ступал по горячей земле, по луговым цветам и клеверу, по сгнившим прошлогодним листьям, падал камнем в пахучие травы, в разноцветье летних оврагов, переползал, вдыхая запахи чебреца, подорожника, мяты, взрыхленного чернозема, жевал щавель, заглушая жажду, применялся к местности, изучал земную красу, как удобный или неудобный, выгодный или невыгодный рельеф местности, рубеж для атаки или обороны, а реки представлялись ему естественными преградами или водными рубежами. Он не увлекался ни рыболовством, ни охотой, как многие его сослуживцы.
В мирное время полк жил "благонадежно". Майор командовал без особого напряжения. Он отлично знал весь церемониал смотров и поверок. Наезжих поверяющих не терпел: "Послужи с мое..." Как-то попал в числе других на зубок начальнику политуправления округа ("Командир полка отстает, не учится, не постигает..."). Собственным брюхом "постигал" он опыт на полях да на буераках. Повертись день-деньской по казармам да конюшням, поставь по команде "Смирно" с десяток старшин да взводных, втемяшь им понимание, что есть военная служба, - тогда заговоришь ли еще о новых требованиях и методах! Требования, может быть, новые, а служба старая...
В июле сорок первого формировал запасный полк. Пусть где-то поначалу сбился с ноги, стушевался, не стал героем, потому что не привык отступать, прятаться от врага, хоронить павших. Но, видит бог, полк выравнялся.
И если случались прорехи, подобные той, которая нынче сокрушила, так у кого же их не бывает? Но тут же возражал себе: "Не лги, сам отпросился, сам решил. Все взял на себя. Чтобы не краснеть перед внуками, даст еще бог. А то ведь и впрямь - война кончится, а он и фронта не увидит".
Поэтому, когда на днях вызвал его Беляев и со смущенной улыбкой, усадив на диван, сказал, что приказ еще можно "отставить", Мельник покачал головой и, вставая, ответил:
- Никак нет, полковник. Не испытывай. Твердо решено. Каждый день мне в тягость.
- Не обижаетесь? - спросил Беляев,
- Нисколько.
Беляев протянул руку.
- Когда пожалуешь? - спросил Мельник.
- Провожать придем.
На том и порешили. Но позднее, когда оставался один, накатывало раздумье.
И ныне прелесть раннего утра и осеннего леса не спасала от тяжелых мыслей. Хорошо бы не показываться больше! Превратиться в зверушку и скрыться в густой траве, в потайных норах у мшистых пеньков. Ни тебе полка, ни роты, ушедшей на фронт, ни Борского, ни Беляева, никого, кто напоминал бы о прошлом, о путях и дорогах, пройденных не так и не там. За деревьями буйствует жаркий полковой день. Он уже не твой. Имя твое в военных списках, и где тебя ждут - неизвестно.
И вдруг с тоской подумал, что ничего ему уже не жаль здесь. Вчерашнее близкое стало вдруг отчужденным и даже враждебным. Будто не его усилиями стаскивалось все в эти склады, конюшни, палатки, стеллажи, стрельбища, по гвоздику, по дощечке. Только один островок в этом песчаном безбрежье звал трепетным голосом. Семья - Аннушка, Наташа...
Перед войной они должны были пожениться - Наташка и Алик, черноволосый студент пятого курса. Где-то они повстречались, то ли на вечеринке, то ли на именинах. Он приходил ежевечерне, исчезал только перед сессией, когда он и Наташка, каждый в отдельности, сидели за книгами. Он готовился стать инженером по прокатному делу, а она - преподавательницей физики. Мельник и Аннушка с теплотой наблюдали за крепнущей дружбой молодых: майору обещали квартиру в этом городе, где необычно долго задержался, одна комната предназначалась для новобрачных.
Погиб Алик под Перемышлем.
Наташа чуть постарела, глаза затаили непроходящую печаль, слишком заметную близким. Дорога на восток да месяцы неустроенной жизни в новых местах; морозный Бугуруслан с розовыми столбиками дымков, застывших в безветренном воздухе; татарская деревня Асекеево с чистотой горниц и смешными домашними козочками у хозяев; снежные просторы русской равнины, слепящей глаз; кое-какая полковая работенка, к которой приспособилась; чужая беда, напоминавшая собственную; похоронки да невеселые сводки радио; и люди, люди, люди, приходившие и уезжавшие на далекий фронт, - все это как-то скрадывало, выветривало горе.
Майору казалось, что дочь выздоравливает. Господи, да если вдуматься, разве она одна пережила горе в эти грозные дни? Придет еще ее праздник, дай только срок.
Он уже шел знакомой дорогой домой.
Художник Савчук, с удивительно некрасивым лицом, словно природе было некогда поработать над этим человеческим экземпляром, приложил руку к пилотке.
- В столовую, что ли? - спросил Мельник.
- Так точно, товарищ майор.
- Значит, рисуем?
- Рисуем, товарищ майор.
- Материала хватает или надо съездить?
- Надо бы съездить, товарищ командир полка. В округе обещали красочками помочь.
Лукавая улыбка на лице художника. Майор знал слабости своих людей. Зазноба у этого паренька в Чкалове, часто просится художник в командировки - то краски достать, то холст, то масло... Но теперь майор никакого отношения не имеет к командировкам этого некрасивого, но симпатичного юноши.
- Все рисуешь, Савчук, а командира полка на прощание забыл запечатлеть. Уезжаю я от вас.
- Слышал, товарищ майор. Я, между прочим, хотел предложить, только боязно было. А теперь, если разрешите...
- Теперь нового комбрига рисуй. Он тебя допустит - фигура солидная.
- Так точно, - ответил Савчук. - Он делов наделал. Артиллерийский вал такой организовал - страшно смотреть. Через него, наверно, ни дня ни ночи - все рисую.
- Ну, ну, рисуй, брат...
Савчук, откозыряв, пошел дальше, размахивая котелком.
Мельник направился домой. Из-за угла показался взвод. Командир взвода, незнакомый лейтенант, встрепенулся и скомандовал: "Взвод, смирно! Равнение направо!" - а сам приосанился и, припечатывал шаг, приложил руку к пилотке. Взвод закачался, прекратив отмашку. Бойцы обратили загорелые лица к майору. Мельник отдал честь. Конечно же, комвзвода не знал, что Мельник уже не командир полка.
Но странное дело, эта малозначащая встреча как бы взбодрила майора. Что же, собственно, произошло? Первый ли раз в жизни покидает он обжитое, насиженное место? Армия не считалась ни с ним, ни с его женой. Бросала - перебрасывала, разлучала, снова сводила и опять разлучала... Правда, никогда не было так тяжело. Не потому, что уходил на опасную, на смертную дорогу войны. А потому, что на сей раз как бы сплоховал в чем-то, недотянул.
Но разве он сдался? Уклонился? Отступил? Как бы не так! Не назад он шагнул, а вперед. Фронт нынче - это вперед. И только вперед. Туда, где трудно. Не прячется, не юлит. Он солдат... И к этому дню готовился еще бог знает с каких времен... Сам готовился и других готовил, таких, как Беляев. Верил в них, не зря лично ввинчивал квадратики в их петлички.
Взвод удалялся с песней. Бойцы запели, как только разминулись с майором. Звонкий голос запевалы взбодрил разомлевших бойцов:
По курганам горбатым,
По степным перекатам...
Он еще не раз услышит эту песню и многие другие песни, которые реяли над ним всю жизнь, как бы опоясанную скрипучей портупеей. Нет, не выбили его из седла нынче, а, наоборот, пересадили с тихохода на горячую скаковую лошадь, только бы удержаться. Понесет его этот необъезженный им конь по таким долам и весям... Засвистит ветер в ушах, оглушит, ослепит; в дикой скачке, может, займется дыхание у седока, а может, и упадет, сраженный шальной пулей... "Как упал седок с коня..."
Что ж, и на то согласен. Только, чтобы провожала его песня, к которой привык, которую сам когда-то певал, покачиваясь в седле.
2
В тесной комнатке было шумно. Собравшиеся изрядно выпили, поэтому разговор был громкий и обстоятельный. Особенно грохотал "бог войны" полковник Семерников, которого знали и любили в этом доме.
Беляев запоздал. Знали бы, сколько времени он топтался неподалеку от дома, а потом уже у самого крыльца. Держа в руках "штрафной" стакан, наполненный полковником Семерниковым, он услышал голос Наташи, увидел ее, кивнул.
Оказывается, он ждал и страшился встречи. Что она думает о нем, об отце, обо всем этом... В ее девичьем облике проглядывало нечто неуловимо зрелое, женское.
- Начальство не опаздывает, а задерживается.
- Задержка наказуема.
- Два наряда... два бокала вне очереди.
- Друзья-однополчане, подняли...
Он здоровался с Аннушкой, снова с Наташей - ощутил ее теплую руку в своей, что-то говорил о прошлом, о сопках и падях, где прошло детство этой девушки, и снова пил со всеми.
"Хорошая, солдатская семья, - подумал, закусывая после выпитого и точно чувствуя себя среди однополчан. - Все они, и даже Наташка, понимают, что такое кадровый командир. Здесь, на этих землях, так часто разлучаются, так часто провожают родных и друзей".
Копна золотистых волос появлялась то там, то тут среди гостей: Наташа помогала матери по хозяйству.
- Не забыли нас? - спросила девушка, видимо решившись заговорить с ним, и в ее широко раскрытых глазах мелькнули любопытство и испуг. - Я вас помню. Мне было четырнадцать, и я ждала, когда же вы наконец начнете ухаживать за мной, как полагается адъютанту.
Беляев рассмеялся:
- Не подозревал, что это входит в круг моих обязанностей. Во всяком случае, никаких распоряжений на этот счет...
От нее шел запах скошенной травы.
- А помните - зимой? Вы с отцом вернулись с "выхода", прямо с мороза ввалились к нам, в теплую комнату. А у вас шинель сгорела - вот такая дыра на спине... Помните?
Еще бы! Как забыть тот тяжелый двенадцатидневный поход, когда гигантские костры из сосновых ветвей трещали на всю тайгу, согревая роты и батальоны, и как во сне все ближе и ближе подвигались к огню бойцы и тлело сукно шинелей. Еще бы не помнить, как они ввалились в теплую избу, сизые от ветра и мороза, выпили по полстакана водки, поели и бухнулись на теплые овчины, чтобы сутки не просыпаться.
- А помните шпиона Цоя, капитана? Ох, это было страшно...
Слегка захмелев, он удивленно смотрел на Наташу, которая не переставала вспоминать события из прошлой, далекой жизни, и в этой ее живости и даже известной нарочитости он прочитал то, чего страшился. В нем она видела причину нелегких перемен и за напряженной живостью прятала тоску и, вероятно, обиду.
Тосты следовали один за другим. Вспоминали путь отступления, потери, одинокие могилы товарищей, сокрушались, что сидят в тылу, вместо того чтобы воевать на фронте. Зачиняев, повторяя свой клич "Руби ногой, ребята!" - заверил, что скоро будет на фронте, чего бы это ему ни стоило,
- Завидую, майор, веришь? - говорил он, обнимая Мельника. - От чистого сердца завидую. Знаю, что не сладко на фронте, зато дело-то настоящее. И польза видна налицо.
- А здесь пользы не замечаете? - спросил Беляев.
- Прямой отдачи? Нет, не замечаю. Разговор неофициальный, парткомиссии не подлежит. Я во хмелю.
Майор Мельник улыбался и одобрительно кивал головой. Трудно было сказать, что одобрял он: то ли слова Зачиняева, то ли слова Беляева. На душе было тепло - вот собрались друзья проводить, и никакой неловкости, никакой недомолвки. Более того, он видел искреннюю зависть со стороны многих, с которыми свела судьба на этом суровом участке земли: вот ведь едет на фронт, в настоящие соединения, в боевые части, а может, еще и в гвардейские попадет. Конечно, придется какое-никакое время потоптаться в резерве, в приемных у окружного начальства, но там его знают и наверняка ускорят отъезд в действующую.
Он уже давно обрел спокойствие. И едва заметное превосходство над всеми, кто сидит в этой комнате, вызывает даже улыбку на губах. Словно ныне он знает такое, чего не знает никто здесь, даже Алексей, командир бригады, с которым расстается надолго.
Щербак был мрачен и чувствовал себя неловко. Он много и неумело пил, быстро захмелел.
- Всех нас - в рядовые, - гудел он, поглаживая граненый стакан. - Прохлопали роту... Борского надо убирать, товарищ полковник. Авторитета у него с гулькин нос. А начальник штаба без авторитета - пустая баклага. Он еще учудит...
- Вместе отвечать будете, - рассмеялся Беляев. - Вы зорче - как-никак два глаза у вас. Может, его поучить надо? Вы же комиссар, воспитатель.
- Черт ему воспитатель. Думаете, не возились с ним? Было ему и за рыбу, и за Папушу было... Он выговоров не понимает.
Анна Ивановна присела к краешку стола, ее тоже заставили выпить. Проглотила горькую влагу по-женски неловко. Закусила огурчиком, подмигнула Беляеву - знай, мол, наших. Потом снова отлучилась по хозяйству.
Дейнека затянул песню. Голос у него был высокий, приятный.
Распрягайте, хлопцы, коней,
Та й лягайте спочивать...
Это была старинная украинская песня, но ее любили в бригаде и пели часто. И нынче подхватили на разные голоса, и тихо она полилась, словно поющие вывязывали широкую и знакомую дорогу на Украину, плененную ворогом.
Копав, копав криниченьку
У зеленом у саду,
Чи не выйде дивчинонька...
Многим эта песня была хорошо знакома, витала она над ними в дни комсомольской юности, и в колоннах с красными стягами, и в дружной компании на отдыхе.
Знал ее и Беляев, хоть с Украиной не был знаком, а вырастал далеко от нее. Но в суровое Забайкалье, где служил, послала она своих сынов из Киева, Запорожья, Чернигова и Переяслава и свела воедино, в одну роту, под начальством украинца-старшины, обладавшего выразительной фамилией Нагайник. Когда рота запевала украинские песни, старшина, давно расставшийся с родным краем по причине сверхсрочной службы в армии, тихо подтягивал своим неожиданным дискантом и становился в эти минуты доступным и мягким - лепи из него что хочешь. Там Беляев научился подпевать знаменитое: "Ой, жаль, жаль..." - и полюбил мелодичные песни малознакомой Украины, с которой вот вновь свела судьба в оренбургской степи: бригада формировалась на Украине и сохранила свой постоянный состав.
Песня звучала, а Беляев с любопытством смотрел на Наташу, на ее старательное лицо, когда, закрыв глаза, присоединяла она свой голос к общему хору. Однажды глаза их встретились. Она улыбнулась, продолжая выводить:
Выйшла, выйшла дивчинонька
До крыныци воду брать...
Щербак, уловив взгляд Беляева, неторопливо заметил:
- Решил я ее в библиотеку устроить. Есть, правда, у нее страсть давняя - на фронт. А мать - на кого? Обойдутся без нее на фронте.
- На фронт, говоришь, ее тянет? - спросил комбриг. - Почему так?
- Как почему? Романтика, выходит... Молодежь вся на фронт торопится.
Беляев подумал: "Конечно, там обойдутся без нее. Ведь там ее не знают. А здесь она своя. И мать остается. Прав Щербак".
Он преисполнился теплым чувством к Щербаку.
Стали прощаться. Беляев обнялся с Мельником, троекратно поцеловались.
- Возвращайтесь с победой, - сказал Беляев.
- Да уж постараюсь, иначе нам нельзя.
В сенях Беляев остановил Наташу, взял за руку.
- Послушайте, Наташенька... Вы - умница, все поймете. Правда?
- Правда, - ответила она, и нижняя губа ее дрогнула. - Я все понимаю... - И, вдруг отвернувшись, затряслась в беззвучном рыдании, уткнув лицо в ладошки.
3
Еще было непоздно.
Можно было все переиначить. Даже сейчас, когда холодные рельсы сверкают беспощадным ожиданием поезда. Решить и отменить. А потом оправдаться перед округом. "Не будем разлучаться, Иван Кузьмич. Может, наступит час, когда бригада обретет фронтовой номер и станет именоваться дивизией. Вот тогда и поедем..."
Он долго не мог успокоиться в ту ночь, ночь проводов. Наташины слезы поразили и как бы сковали его. Что-то похожее испытал он, когда умирал отец. Алексею было двенадцать, и он никак не мог примириться с тем, что вот уходит навсегда человек, который так нужен ему, человек с высохшей и теперь уже чужой бородкой, щекотавшей его в детстве.
Мастер металлических конструкций, практик, не дотянувший до института, а оставшийся полурабочим, полуинженером в цехе электросварки, он собирался и Алексея приучить к своей работе, казавшейся ему красивее и важнее всех работ на свете. Осанистый, солидный, с заметным брюшком, он за месяцы болезни превратился в сухонького старичка, о котором Алексей однажды подумал: "Неужто он совсем недавно ворочал стотонные фермы мостов и эстакад? Выпивал с мастерами при случае. И заступался за обиженных, и выступал против несправедливости..."
В те дни, когда умирал отец, Алексей, не привыкший еще хоронить близких, почти физически ощущал, как внутри, где-то близко у сердца, готов оборваться какой-то до отказа натянутый, скрепляющий тяж. Со всей полнотой, оказывается, разделял он ныне горечь разлуки, владевшую Наташей и ее матерью. И странно, все то, что предшествовало минуте близящегося расставания, вдруг показалось ему незначительным, как бы растворенным в этой слезинке, выкатившейся из глаз девушки. И роты, и тревоги, которые вспыхивали в частях довольно часто, и строевые праздники...