Не похоже, чтобы за дверью был караульный, но и выломать эту дверь я бы не смог. Я растянулся на какой-то широкой лавке и стал прикидывать, что мне может грозить. Вот же хамство - засадить человека ни за что ни про что! Проверить, настоящие ли документы? Да проверяй себе на здоровье! В конце концов, что там рыпаться, не в первый раз я вижу, что у кого власть, у того и сила. А много ли я грустил о тех насекомых, которых давил мой сапог? Всевышнему комедианту заблагорассудилось сунуть меня в тюрьму (хорошо еще, что не в львиный ров), что-то он еще уготовит.
Я просидел несколько часов, было уже за полдень, когда Артур Берман распахнул дверь и махнул рукой:
- Выходи!
- Господин Берман… - робко начал я.
Берман недоуменно взглянул и отнюдь не пожелал пускаться в разговоры.
- Заткнись! Давай поживей!
Глубоко оскорбленный, я последовал за ним, но окрик послужил мне на пользу. Ведь это же настоящий пьянчуга, тупо исполняющий приказы начальства. Искать помощи у того, кто сам себе помочь не может! Глупее не придумаешь. Я было вызывающе усмехнулся и тут же оцепенел. Еще одна паршивая, но куда более опасная встреча - в комнате стоял тот длинный тип с пистолетом, Талис. Он делал вид, что перелистывает мой паспорт, потом кинул его на стол и указал на стул:
- Садись!
Это было не приглашение, а приказ. Помнит ли он меня? Тогда он был пьян в стельку.
Долговязая орясина помахал паспортом у меня перед носом, покачал своей журавлиной ногой, затянутой в галифе и шевровый сапог, точно собираясь пнуть меня, и спросил:
- Как ты сумел разжиться этим паспортом?
Я довольно смело ответил:
- Волостной старшина вам скажет, что я был здесь на врачебном осмотре. Доктор покажет, что мои легкие…
- Хватит свистеть! Вон у тебя харя - в три дня не обделаешь. Ну! - Талис указал через мое плечо. - Гляди туда. Узнаешь его?
Я услышал, что за моей спиной ввели еще кого-то, обернулся, взглянул и сказал:
- Не знаю…
Это была неправда, но у меня было такое чувство, что я и не лгу. Там стоял молчаливый партизан, от которого я только и слышал "привет" при встрече и расставании. Оружия у него, конечно, не было, и шапки не было, на лбу кровь, в глазах та же самая замкнутость.
- Не брехать! - угрожающе крикнул Талис. - В лесу встречались, про конституцию-проституцию толковали, а тут сразу незнакомы.
- Никогда я его не видал, - ответил я. Я не чувствовал ни страха, ни волнения, только сердце как будто зажали двумя ледяными глыбами.
- Ага, а других видал?
- Кого других?
- Эй, малый! - Талис ткнул меня паспортом в лицо. - Спрашиваю только я! Если еще раз, зубы проглотишь!
Я промолчал.
- Рассказывай все про бандитов! - продолжал Талис. Но во мне уже возникла уверенность, что он действует наугад. Я закричал, словно от отчаяния:
- Я работаю у хозяина Клигиса, живу в лесу, чтобы легкие поправить. Хозяин послал меня за водкой, а вы отняли талоны и грозите выбить зубы за какие-то дела, о которых я ничего не знаю.
Талис вскочил, казалось, сейчас он меня ударит. Но нет, только пригрозил:
- Этаких больных я задерживаю, чтобы выдрать легкие и посмотреть, какие они больные. - Потом приказал Берману: - Артур, уведи этого осла, пусть душу к покаянию приготовит. Ты у меня запоешь, падаль!
Не очень вежливо меня втолкнули обратно в кутузку.
Я сидел на нарах и ждал, а дальше что?
И тут я услышал рев. У кого-то вырвался болезненный вопль, но тут же стих, как будто истязаемому заткнули рот. Взволнованно заметался я по клетушке. Это что, Талис палачом работает? Дикий вопль, потом полное молчание. Я застыл на месте и прислушивался, но все молчало. Полчаса, час? Кто это знает.
Потом звуки эти повторялись, но всегда глохли. Время тянулось ужасающе медленно, наконец в зарешеченном оконце сгустились сумерки. Я услышал приближающиеся шаги, резкие выкрики и опустился на нары - коленки просто не держали.
Дверь распахнули и втащили за ноги знакомого-незнакомого партизана. В глазах у меня рябило от волнения. Голос Талиса:
- Хватит для этого полудурка! - и я остался один с лежащим на полу человеком.
Он лежал и время от времени испускал глубокий вздох. Я присел, положил ему руку на плечо и почувствовал, как человек вздрогнул. Вот он открыл глаза, узнал меня. Я заметил, что на лице у него нет следов истязаний, если не считать прежней ссадины. И все же он был здорово отделан, как будто уже ожидал конца, даже пошевелиться не мог, только попросил:
- Подложи что-нибудь под голову, парень!
Я подложил свою шапку. Даже от этого легкого усилия он застонал, видимо, у него было отбито все нутро. Я сказал:
- Здесь на полу холодно. Я помогу вам перебраться на нары.
- Не шевели меня.
Мне было неудобно оставлять его, и я остался сидеть на корточках, привалясь к стене.
- Воды, - простонал он, - воды…
Я не мог этого выдержать и, не сознавая, что делаю, стал бить кулаками в дверь, крича, что хочу пить, ведь вода же денег не стоит. Но никто не отвечал, снаружи никого не было, нас заперли и предоставили своей Судьбе.
Мои вопли заставили очнуться избитого человека, он окликнул меня:
- Брось, воды не дадут… А вот в зубы… - С минуту он молчал, видно было, что каждое слово дается ему с трудом. - Скажи… ты наш?
Я не знал, что ответить. Наш, ваш… О местоимениях, что ли, будем разговаривать? Так в грамматике я не силен. Но и этот человек не похож на учителя.
- Не бойся… я тебя не выдал, - продолжал партизан.
Только тут я сообразил, что на допросе не все зависело от меня одного.
- Тебя выпустят… Только у волостного справятся… Так вот что, найди моего товарища…
- А где я его стану искать?
- Густ знает. Мне говорить тяжко… Слушай. Скажешь, что выдал Чашка. Немцы солдат пришлют… скоро… из Екабпилса. Девушка сказала… Чашку можно взять… а немцам ловушку…
- Ничего не понимаю.
- Сергей Васильич поймет… Ты только скажи…
Партизан захрипел от кашля, застонал, потом ушел в забытье. Все чмокал губами, будто пьет. Я сидел в неудобной позе, на корточках. И жалко было этого человека, и за себя страшно. Выпутаюсь ли? Талис мне ребра переломает, если что пронюхает.
- Ты тут? - очнулся партизан. - Помни, что я сказал…
- Почему вы мне доверились?
- Ты честный человек.
- Гм… Уж какой ни есть, да ведь не ваш же.
- Раз честный… стало быть, с нами…
Экая уверенность! Как будто у него права на всю честность в мире. А может, и есть это право, только вот какой ценой оно дается.
Партизан:
- Я останусь… ты выйдешь… ты увидишь. После войны… - Он боролся с душившей его петлею, все оттягивал ее рукой, хватал воздух, но говорить не мог.
После войны? Можно было представить себе, какой он видел жизнь после войны, в какой жизни был убежден. Только много ли у него шансов дожить до нее? А у нас обоих? Ведь эта хитрая штука - Его Величество Случай, Господь Бог, Судьба (выбирайте на любой вкус) сегодня не разрешит слону тебя растоптать, а завтра даст комару забодать. И будем мы покоиться и не увидим, что там будет после второй, а то и после третьей войны. Но, может, я все же выпутаюсь… И моя обязанность передать слова Сергей Васильичу…
Человек перевел дух.
- Ты, малый, с нами будь… будущее наше… Поймешь… потом… В День Победы поздравь их… от меня!.. Товарищей, значит… скажи…
Он зашелся в кашле. Я почувствовал, как у меня перехватило горло. Вот он, тот случай, когда плоть немощна (тут и от плоти-то уже мало что осталось!), а дух силен… И сильнее не только плоти, но и тех, кто ее искалечил, истоптал. Мало сказать, что этот человек - не трус. Тут было гораздо больше…
Он опять забылся, опять стал просить воды. И я почти с облегчением услышал шаги - ничего хорошего, конечно, не будет, но вдруг все же дадут воды!..
Дверь открылась.
- А ну, вставай! - заорали полицейские на лежащего.
- Он все время бредит, - сказал я. - Воды просит. Дайте ему.
- А может, коньяку? Заткни глотку! - цыкнули на меня. Так же, как и приволокли сюда, снова за ноги вытащили избитого партизана. Неужели расстреляют? Нет, если выберусь из этой ямы, обязательно сделаю все, что он просил.
Но вот пришли и за мной. Опять допрос, может, и пытка, а может, отведут в укромное место и ликвидируют. Как будто мурашки засновали по моему телу, когда я услышал:
- Выходи!
Я вышел. Уже темная ночь. Повелительный голос приказал:
- Отведи его к оберштурмфюреру!
Ага, меня хочет видеть сам начальник. "Держись!" - мысленно подбодрил я себя. Меня повели в школу. Достаточно темно, чтобы смыться, но ведь вокруг заснеженные поля - окажусь в положении зайца, пуля догонит. А может, ничего страшного не будет. Офицер, наверное, немец, немецкий язык я знаю и смогу объяснить, пусть проверят.
И все же я был подавлен и чувствовал страх.
Бывший барский дом был не бог весть каким шикарным зданием. Парк голый и редкий. Наверное, жил здесь какой-нибудь шуваловский управляющий, а не сам граф. Я внимательно вглядывался во встречных солдат, они вели себя тихо и выглядели усталыми. Мой конвоир куда-то вошел, и с минуту я был предоставлен сам себе, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Но скоро меня вызвали в ярко освещенное помещение. Окна тщательно занавешены, как положено в военное время, стол накрыт, за ним сидит Талис. Керосиновая лампа освещала спину офицера, он рылся в шкафу. Офицер повернулся, и я узнал своего отца.
- Ага, все же это ты, - сказал он. - Осисов много, но я угадал по лицу. - Он помахал моим паспортом, я вспомнил, как подобным движением Талис ткнул им мне в лицо. - А ты вырос с той поры.
Я понял, что под той порой он подразумевает бурное расставание с матерью.
19
Тьфу ты, дьявол! Ну, сами подумайте, что такое был этот Таливалдис, которого его подружки звали уменьшительным Талис? Облаченная в мундир сила. Он стоял передо мной: занесенная для удара рука, сознание бесчувственной мощи в глазах, поджатые губы.
Обстоятельства, повседневность, усвоенный ради куска хлеба ритуал заключают нас в футляр, мы становимся слепыми котятами. Неожиданно на нас обрушивается удар в челюсть, нас безжалостно бьют по морде, и мы прозреваем, когда нас уже сшибли с ног. Этот Талис с шиком носил немецкий мундир, гортанно произносил немецкие слова (старой хозяйке "Клигисов" стоило бы послушать, поучиться), геройски бил. Для битья не нужна национальная метаморфоза - сильный бьет слабого.
Талис, Артур Берман и вместе с ними, выше их, мой отец. Как мне измерить отца своим "я"? Неужели формула Протагора "человек - мера всех вещей" остается в силе и сейчас, спустя две тысячи лет? Была ли во мне любовь, была ли ненависть? Да, воспоминания о белых меловых клетках на асфальте, о хлюпанье, о навозе, о запахах города и материнских причитаниях - все это потухшие дни. Разве можно найти мои следы на том дворе, хоть мельчайшую черточку на тротуаре, маленького мальчика, который диковинным образом вытянулся в долговязого парня. Одно удивительно: как может быть, что я так мало думал, что где-то в этом мире должен быть мой отец? И вот он объявился в мундире офицера СД, скажем, полицейский, возможно, уездный надзиратель или что-нибудь вроде, а может, и повыше. В детстве мы играли не только в "классы", но и в "полицейского и вора". Я каждый раз отказывался быть "легавым", "вор" казался более благородным, он хоть знал свое ремесло, а "полицейский" был чем-то вроде собачонки, вынюхивающей следы.
Политическая полиция, СД (Sicherheitsdienst), охрана концентрационных лагерей, специальные команды - желторотый, опьяненный беспредельной властью щенок, вечно хмельной паразит и подтянутый, строгий офицер. Я не мог отделаться от мыслей об избитом человеке, он оставил мне слова. Опасные слова, они так и рвались в мир, от них пахло порохом и кровью.
Вспомнился "Овод" Войнич, описанная там встреча отца и сына казалась мелодрамой. Действительность всегда проще, даже банальнее. И именно примитивизм, проявившийся в этом эпизоде, лица обоих, бутылка вина на столе, именно это нагнало на меня смертельный страх. Я глупо смотрел на отца. Он достал яркую пачку сигарет, сунул сигарету в рот, а пачку бросил передо мной на стол.
- Курить выучился?
- У меня больные легкие, - сказал я. Отчетливое сознание, что я говорю не с отцом, а с офицером СД.
Паспорт упал рядом с сигаретами.
- Стало быть, не ловчишь?
- Да разве можно… - У меня чуть не вырвалось: "Господин офицер". - Как там словчишь на комиссии? Вот и волостной старшина не верил, будто для человека радость болеть чахоткой.
- Ха-ха-ха! - заржал Талис, переминаясь на длинных журавлиных ногах. - Наивный ты малый. Какие только фокусы не придумывают, чтобы отделаться от казенной шинели. У нас надо учиться - на фронте порох не приходится нюхать, пей водку и люби девок.
История в Риге научила меня, насколько опасен этот желторотый щенок, но отец казался еще опаснее. Попыхивая сигаретой, он смотрел на меня острыми, как стеклянные осколки, глазами.
- Одни кости, - дал он заключение. - Вот и мать твоя была… бледная немочь, - похоже было, что он удержался от более презрительного словца. - Мать в Риге осталась?
Я коротко рассказал о матери.
Голос офицера:
- Уж коли мы встретились, садись к столу, перекусим.
Я сел напряженно, как по команде.
Талис щелкнул каблуками и, сказав что-то насчет проверки постов, вышел. Мы остались одни.
- Что-то мы как чужие. - Теперь я знал, что это говорит мой отец. Он сел напротив, наполнил стаканы, показал на хлеб и консервную банку. - Ты ведь целый день не ел, продержали тебя с этим русским парашютистом. Здесь целую группу выбросили, хотят засесть в лесах и портить воздух. Ну, прозит! Водка - первое средство от туберкулеза.
Мы выпили. Тепло наполнило все тело, даже сердце. Вот этому суровому человеку я должен быть благодарен за то, что живу на свете. А есть ли смысл в этой благодарности? Природа действует властно - взбудораженность, пьянящее чувство близости, а о дальнейшем можно не думать. Но ведь отец женился на матери!
- Отец, я часто думал о вас.
А это была неправда.
- Не придуривайся и не выкай.
- Да непривычно как-то…
- Мать наверняка поминала меня недобрым словом?
Я покачал головой:
- Она вообще о тебе мало говорила, почти что ничего.
- Ну вот, видишь… - отец осекся и не закончил фразу. - О таких делах нечего много болтать. У каждого из нас своя природа, и против нее не попрешь. Что делать, если кровь горячая. С годами человек утихомиривается, женится, детей заводит. А тут является кто-то незнакомый, как из тьмы, и вопит: "Папа, дай хлеба!" И поди знай, бог его сделал или ты. Пей, мальчик!
- Бог, он большой шутник, - заметил я.
- Твоя мать была верующая, мужчине это не к лицу, - продолжал отец. - Поэтому она и была такая… святая. Но у твоей матери это от природы… ну и пусть! Ты на свет появился благодаря тяжелой операции, она еле выжила. После этого для нее мужчина стал чем-то вроде черта. После развода я еще хотел позаботиться о тебе, но твоя мать с руганью прогнала меня, кричала, что сын такого пса и видеть не хочет. Неужели я на самом деле пес?
Я сказал:
- В первый раз слышу. И встречаемся в первый раз.
- Не в последний, - отрезал отец.
Признаюсь, меня что-то влекло к этому сильному, безжалостному человеку. А если я открою свою душу? Как он поведет себя, как отец или как полицейский? Я смотрел на подтянутого офицера, от которого исходили сила и уверенность. Ему было уже далеко за сорок, но старости там не было и в помине. Мундир сидел на нем великолепно, лицо по-солдатски суровое, он как будто сошел с картины, изображающей воплощение немецкого солдатского духа. Я невольно воскликнул:
- Почему ты пошел к немцам?
- К немцам? - переспросил он и наморщил лоб. - Сейчас война, а я солдат. Ты, разумеется, не знаешь… Короче, я был калпаковцем думаю, ты понимаешь, что это значит. После войны несколько лет учился, потом был в военном училище. С армией мне пришлось расстаться, потому что я расстался с женой. Первая моя жена была дама, как бы сказали коммунисты, буржуйская дочка, а твоя мать - простая, необразованная девчонка. Мы, Осисы, крепкие мужчины, для нас такие хрупкие, но упрямые девчонки нередко становятся роковыми. Я не жалею о том, что сделал, я с самого детства умею сам стоять на своих ногах. Нас было три брата, отец дал нам только жизнь, мать выучила читать. Старший брат своими силами получил образование; после ухода из армии и я продолжал учение, помнишь, как мы тогда перебивались; третий брат остался в армии. Я сказал, было три брата, и вот остался только я один… Теперь ты понимаешь, почему я пошел к немцам?
- Но ведь СД - это политическая полиция, - пробормотал я.
Отец облокотился на стол и близко пригнулся ко мне. Неужели он сейчас скажет: "Ты материн сын, не мой!"? Мне казалось далеким и непонятным это бесчувственное выражение.
- Ты… А ты знаешь этого большевика, которого мы схватили?
- Нет, - ответил я и почувствовал сухость в горле. Во мне все же была его кровь, я выдержал этот взгляд. - Отец, если ты хочешь сражаться, почему ты не в легионе?
- За такой вопрос мне надо бы дать тебе оплеуху, - ответил он резко, но без гнева.
- Это вы часто делаете. Только потому, что фрицы разрешают?
- Я тебя излуплю как отец сына.
- А не слишком ли многих вам приходится бить по лицу?
Кулак отца сжался.
- Не у меня одного личные счеты с большевизмом… Ты мой сын! Blut und Ehre! Ты, конечно, незнаком с идеями национал-социализма, ты не читал Гитлера и Розенберга, но голос крови в тебе должен сказаться. Мы вырываем сорняки. Ясно?
Голоса крови я не слышал, это был голос рейхсминистра Розенберга, вещавшего устами отца. Ясно и то, что эти откровения не раз уже слышаны: если твоя левая рука, если твой левый глаз вводят тебя в грех, то… и так далее, а если в голову закрадываются превратные мысли, отрежь полголовы, всю голову, насади на плечи деревянную ступу, так и живи. Но я кое-что читал и потому с минуту боролся с соблазном спросить, что отец думает насчет решения фюрера о том, что на востоке должно быть пустое пространство, где станут жить люди чисто немецкой крови. Нет, не стоит, ведь оберштурмфюрер Осис не немецкий нацист, он просто приспособившийся к нацистам полицейский со своей философией. Надо перестрелять половину народа, чтобы другую половину спасти от чего-то, неважно от чего, перестрелять во имя идеи спасения, которая позволяет убивать возвышенно.
Неожиданно мы услышали песню, громче всех доносился голос Талиса: "Не при на рожон, не при на рожон, пусть всюду дерьмо, не все ли равно? Не при на рожон, пусть ноги скользят, зато об дерьмо расшибиться нельзя!"