Гость вытер губы салфеткой и, закурив папиросу, откинулся на спинку кресла - он ждал продолжения разговора. В том, что оно последует, не было сомнений - иначе его не пригласили бы сюда. Слишком многое связывало этих двух, столь не похожих внешне, людей, чтобы один не мог угадать следующего шага другого.
- Думаете о возможных изменениях? - гость примял в серебряной пепельнице недокуренную папиросу и тут же закурил новую. - Табак военного времени… - с извиняющейся улыбкой пояснил он в ответ на вопросительный взгляд хозяина, - какие-то палки, табачная пыль. Хотя это один из лучших сортов.
- Да… Так вот, об изменениях. Я не оракул и не берусь предсказать, как скоро они произойдут, но то, что они будут - несомненно! Сейчас создается тенденция к возникновению ситуации, когда все, кто может это сделать, будут стремиться реализовать свои возможности и попытаются взять власть: промышленники, военные, партии всех толков и направлений. В том числе и большевики. Да-да, большевики! Их тоже не надо сбрасывать со счетов, хотя я и ни на йоту не верю в реализацию их бредовых идей. Но пытаться они будут. Впрочем, большая политика вас должна сейчас занимать меньше всего.
"Вот оно, главное, - подумал гость, - сейчас будет ясно, что ожидает меня в будущем. Не зря же я уже столько лет торчу в России? Для чего-то меня берегли, не пуская до времени в дело".
- Как ваши отношения с так называемыми деловыми людьми петербургского дна? - неожиданно спросил хозяин. - Помнится, вы успешно завязывали в среде уголовного мира нужные связи?
- Не только… - гость налил себе вина. Не торопясь выпил, смакуя. Поставил пустой бокал. - Но я, признаться, не очень…
- Сейчас поймете, - хозяин подошел к столу и сел напротив своего гостя. - Нам нужно вызвать взрыв возмущения, показать неспособность власти твердо держать в руках правопорядок. Это будет один из ударов по сепаратному миру, который пока еще только возможен. Вы знаете, как сильна у русских вера в магическое действие чудотворных икон, насколько развито преклонение перед символами, особенно связанными с их историей? Найдите человека, который не побоится низвергнуть одну из святынь!
Гость удивленно поднял брови.
- Не понимаете… - хозяин снова вскочил и заходил по кабинету. - Знаете ли вы, что русские одержали крупную победу под Казанью во времена Ивана Грозного? Знаете. Очень хорошо. После этого они все храмы, построенные во славу русского оружия, стали называть казанскими и в них помещать чудотворные иконы Казанской Божьей Матери. Здесь, в Петербурге, тоже есть Казанский собор, в котором захоронен прах героев войны с Наполеоном: фельдмаршала Кутузова и Барклая-де-Толли. Если эта русская святыня будет оскорблена, то…
- То по уложению о наказаниях, действующему в Российской державе, это вечная каторга и отлучение от Церкви. И то в лучшем случае, - закончил за него гость.
- Это нужно нашей империи… - тихо и внушительно сказал хозяин. - А лучшие адвокаты, близорукость полиции и суда - дело мое. И то в случае неудачи. Хотя неудача нам тоже на руку. Важен сам факт! Вам ясно?
- Сроки?
- Чем скорее, тем лучше, мой друг. Я вас не тороплю, вы понимаете сами, но… - хозяин широко развел руками с пухлыми и широкими ладонями, рыже-багрово блеснуло обручальное кольцо. - Что вам понадобится, скажите: деньги, оружие, транспорт. Могу дать все, кроме людей. Люди за вами, мой друг! Немецкие погромы уже не то… Надо что-то посильнее и поскандальнее, чтобы визг в прессе, пена у рта депутатов Думы, шепоток среди обывателей. Чтобы настроение, понимаете, настроение было такое, как нам нужно!
- Понимаю. Пожалуй, такой человек у меня есть, - задумчиво сказал гость. - Хитер, опытен, беспринципен. И специальность у него подходящая - клюквенник.
- Клюквенник? - недоумевающе переспросил хозяин. - Клюква - это ягода. При чем здесь она?
- Жаргон, - с улыбкой пояснил гость, - так в блатном мире называют тех, кто обворовывает церкви. Среди воровской публики тоже имеется своя специализация. Из-за пристрастия к ограблению храмов этого человека прозвали Святым Антонием.
- Вот как? Но это же, как я помню, католический святой?
- Какая разница? Главное - он на это пойдет. Придется, конечно, немного подтолкнуть. Ну да уж…
- Не стесняйтесь. Толкайте… Подумать только - Святой Антоний! - посмеялся хозяин. - Очень занятно. Очень.
Почувствовав перемену в его настроении, гость снова наполнил бокалы.
- А знаете, как они называют пилку, которой перепиливают решетки?
- Нет. Сделайте удовольствие, скажите.
- "Волос ангела".
- Романтично… - хозяин пожевал губами, потянулся за новой сигарой. - Непонятный народ. Я имею в виду не этих, "деловых людей", а русских вообще. Иногда я благодарю Всевышнего, что наша империя не имеет с Россией непосредственных границ.
Он поднялся, подошел к окну. В темном стекле, как в зеркале, отразилась его грузная, мешковатая фигура. Где-то в глубине особняка мелодично пробили часы, и тут же им отозвались куранты далеко за Невой, скрытой ночным сумраком.
Большая мягкая рука хозяина кабинета отодвинула тяжелую штору.
- У вас есть зонт? Нет… На улице опять дождь. Слуга проводит вас до извозчика, мой друг…
Из проекта резолюции Циммервальдской левой (проект написан В.И. Лениным. Послужил основой проекта резолюции левых, отклоненного центристским большинством Циммервальдской конференции):
"Современная война порождена империализмом…
Со стороны обеих групп воюющих держав эта война есть война рабовладельцев за сохранение и укрепление рабства: за передел колоний, за "право" угнетать чужие нации, за привилегии и монополии великодержавного капитала, за увековечение наемного рабства путем раскола рабочих разных стран и реакционного подавления их. Поэтому речи о "защите отечества" со стороны обеих воюющих групп есть обман народа буржуазией. Ни победа какой бы то ни было группы, ни возврат к status quo не может ни охранить свободы большинства наций мира от империалистского угнетения их горсткой великих держав, ни обеспечить рабочему классу даже теперешних его скромных культурных завоеваний. Эпоха сравнительно мирного капитализма миновала безвозвратно. Империализм несет рабочему классу неслыханное обострение классовой борьбы, нужды, безработицы, дороговизны, гнета трестов, милитаризма, политическую реакцию, которая поднимает голову во всех, даже самых свободных странах…
…война создает революционную ситуацию, порождает революционные настроения и брожения в массах, вызывает повсюду в лучшей части пролетариата сознание гибельности оппортунизма и обостряет борьбу с ним… социалисты не будут обманывать народ надеждой на возможность скорого, сколько-нибудь прочного, демократического, исключающего угнетение наций мира, разоружения и т. п. без революционного низвержения теперешних правительств. Только социальная революция пролетариата открывает дорогу к миру и свободе наций.
Империалистская война открывает собой эру социальной революции. Все объективные условия новейшей эпохи ставят на очередь дня революционную массовую борьбу пролетариата. Долг социалистов - не отказываясь ни от единого средства легальной борьбы рабочего класса, соподчинить их все этой насущной и главнейшей задаче, развивать революционное сознание рабочих, сплачивать их в интернациональной революционной борьбе, поддерживать и двигать вперед всякое революционное выступление, стремиться к превращению империалистской войны между народами в гражданскую войну угнетенных классов против их угнетателей, войну за экспроприацию класса капиталистов, за завоевание политической власти пролетариатом, за осуществление социализма".
* * *
Дождь, дождь, дождь… Казалось, он идет над всем фронтом, над всей Россией, над всем миром. Словно нигде уже не осталось и клочка чистого неба, и люди навсегда забыли его голубизну - только льющаяся сверху вода, только низко идущие тяжелые серые облака.
Почва была глинистой, и дождевая вода скапливалась на дне траншей и окопов, не уходила, застаивалась. Разбитые солдатские сапоги мешали ее с рыжей глиной, обрывками окровавленных бинтов, стреляными гильзами. Пробовали класть мостки из березовых жердей - помогало на день-два, потом они снова тонули в грязи на дне окопов.
Рядовой Федор Греков поднял повыше воротник мокрой шинели, глубже нахлобучил фуражку и притулился к мокрой стенке окопа. Скоро уже, наверное, сменят - не до ночи мокнуть здесь? Надо и обсушиться малость в блиндаже. Пусть там тяжелый сырой дух и так же хлюпает под ногами, но зато не льет сверху.
Со стороны немцев запахло приторно-сладковатым плохим кофе. Голодный спазм сжал желудок. Федор глубоко вздохнул. С подвозом провианта опять были перебои, ели по два-три сухаря в день; утром он уже сжевал один - надо оставить что-то на вечер.
Рядом застучали кресалом по кремню, высекая огонь. Солдаты в траншее закурили, потянуло махоркой, враз перебившей запах немецкого кофе. Под негромкий говор солдат Федор задумался.
Как же далеко Москва, товарищи, родные. Когда же он впервые надолго оставил дом? После того, как его выгнали из университета: за неблагонадежность и участие в студенческих демонстрациях. Мать плакала, отец, всю жизнь копивший деньги на учебу сына и мечтавший видеть его преуспевающим юристом или врачом, закаменел от горя, но слова грубого не сказал, не обидел. Только спросил, положив на стол, покрытый старенькой скатертью, тяжелые рабочие руки:
- Как жить-то теперь будем, сынок?
А вокруг тогда начиналась весна, потянуло лёгким теплом, запушилась верба, жизнь казалась такой долгой-долгой. И все по плечу.
В одночасье он собрался и укатил по железной дороге. На Дон. Пристроился к табунщикам на конном заводе недалеко от станицы Пятиизбянской. Научился лихо скакать на горячих донских жеребцах, гнать табун на пастбища, объезжать неуков. Были деньги - посылал домой. Писал редко. Где-то глубоко в душе сидела невысказанная обида и горькая вина перед отцом и матерью, из последних сил тянувшимися всю жизнь, чтобы выучить его.
Да тут и попался ему в товарищи веселый полтавский хлопец Роман, с красивым высоким голосом и затаенной грустью в ласковых карих глазах. Уговорил он Федора податься еще дальше на юг, к теплому Черному морю. Рыбачили, таскали тяжеленные мешки в портах, ночевали на прогретом палящим солнцем песке одесских пляжей.
К осени нанялись на иностранный пароход кочегарами. Посудина дряхлая, машина стучит вразнобой, работа - хуже, чем у чертей в аду: в угольной пыли, в поту швыряй и швыряй лопатой в ненасытные, гудящие огнем топки. Увидел зато Констанцу, Варну, Стамбул, Марсель, Гибралтар.
Из Англии пошли через Атлантику в Америку. Эти несколько недель Федор запомнил надолго: дикая жара, парная духота у машин - то и дело приходилось окатывать себя душем из забортной воды. Роман, не выдержав этой гонки со смертью, заболел. Поднялась температура, губы спеклись в сухой, горячий и темный ком. В Бостоне, поглядев на Романа, старший механик брезгливо приказал списать его на берег. Греков вступился за товарища. Его тоже списали.
Начались мытарства на чужбине. Федор быстро освоил американский сленг - сказывалась учеба в гимназии и в университете. Да что толку? Хронически не было денег, а Роман таял на глазах. Но куда сунешься, кто ты такой в этой самой "справедливой" стране мира, предоставляющей людям, попавшим в нее, умирать вполне свободно? И от голода, и от болезней.
Приютились в немыслимой трущобе, среди таких же бедолаг, как они сами. Однажды живший по соседству мулат, с которым они успели подружиться, принес им бутылку молока. Греков взял. Лицо у мулата было разбито, под глазами синяки.
- Кто это тебя так? - поинтересовался Федор, бережно поддерживая голову Романа, медленно пившего молоко.
- А-а… - отмахнулся мулат, - есть тут одно место… салун Старого Билла.
Надо было что-то есть, и на следующий день Федор пошел вместе с мулатом наниматься в официанты.
Хозяин салуна сразу поставил свои условия - раз в день будет кормить бесплатно или давать пару кружек пива. Заработок - доллар в неделю.
- Вышибал не держим, - прислонившись плечом к косяку двери, объяснил он Грекову, - поэтому, если случится какая драка, работай кулаками, вышвыривай за порог сам. Не заплатят или перебьют посуду - удержу из твоего заработка. Доллар надо отработать!
День-другой было спокойно. Федор подавал посетителям пиво и сосиски, приносил вечером еду и молоко Роману. Ночами убирал заплеванный, пересыпанный сырыми опилками пол, мыл грязную посуду. При обилии рабочих рук кругом и такая работа была благом, более того - шансом выжить.
В конце недели завалилась в салун некая шумная компания. Орали, хлопали друг друга по плечам, горланили песни. Когда Греков подошел за расчетом, один, грубо обругав его, плеснул в лицо остатки пива. Федор не стерпел - выбил из-под обидчика стул, успел отмахнуться еще от двух-трех. Потом, получив сзади крепкий удар по голове, свалился на пол.
В эту неделю он остался без заработка. И еще оказался в долгу у хозяина.
Доллар надо было отработать! Здесь нигде и никто не давал даром - это Федор уже знал очень хорошо, но и быть в роли избиваемого ему тоже не очень нравилось. Раньше он иногда ходил биться "на кулачки", зимой, на льду Москвы-реки, и поэтому решил больше так просто не даваться.
Вскоре любители подраться уже обходили салун Старого Билла стороной. Хозяин был доволен.
Однажды вечером он долго стоял за спиной Федора, мывшего посуду, потом, посопев, сказал:
- Тебе велел зайти к нему мистер Каллаген.
- Каллаген? Кто это?
- Уважаемый человек… Утром пойдешь по этому адресу… - Старый Билл протянул Грекову визитную карточку. - Видно, тебе, парень, у меня больше не работать! Жаль… Но каждый делает свой бизнес. И не вздумай отказаться. Я не хочу неприятностей…
На следующий день Федор пришел в школу бокса мистера Каллагена.
Сам Каллаген, маленький, сухощавый, очень подвижный, с острыми глазками-буравчиками и пустой трубкой во рту, заставил Федора раздеться, взвесил, осмотрел и предложил для начала по полдоллара за день работы.
- Покажу тебе два-три приема, чтобы не сразу падал на пол, а там посмотрим. Идет?
Через неделю Каллаген отозвал его в сторону, присел на низкую скамейку и похлопал рукой рядом с собой, приглашая Федора сесть. Тот опустился на скамью, тяжело дыша и вытирая несвежим полотенцем пот с разбитого лица.
Каллаген не спешил начать разговор. Он то вынимал изо рта трубку, то снова зажимал ее крепкими зубами. Наконец решился.
- Слушай, парень… Я видел твой нырок под прямой удар, видел, как ты держишься на ринге. Конечно, если бы ты попал ко мне в руки лет десять назад, это было бы много лучше, но и сейчас я готов заниматься с тобой отдельно. Подумай. У тебя может быть хорошее будущее в боксе. Заключим двухгодичный контракт.
- Мне нечем платить, - отказался Федор.
- Деньги мы будем делать вместе, - засмеялся Каллаген. - А пока доллар в день и усиленные занятия. Через месяц бой с негром Фостером. Учти, он неплохой боксер. Выиграешь - десять, нет, даже пятнадцать долларов, проиграешь - ничего.
- Согласен… - выдохнул Греков. Тогда это казалось ему спасением.
Через месяц он выиграл у Фостера, послав того в нокаут в пятом раунде.
Роман поправлялся медленно, и Федору приходилось снова и снова выходить на ринг в прокуренных, полных орущих полупьяных людей залах. Нужны были деньги на врача, на питание, на жилье. И все это для двоих, а работал он один. Лишь через год Роман стал похож на человека.
- Домой, только домой… - твердил он каждый день. - Солнце, вишни цветут! Федя, от какой же красоты мы с тобой уехали!
К желанию Грекова расстаться Каллаген отнесся резко отрицательно.
- Я еще не вернул свои деньги. Ты не можешь так уехать, нарушив контракт. Знаю, что кормил на мои деньги своего больного друга, знаю. Хочешь, я куплю ему билет на пароход в Россию, а ты останешься еще на год? Иначе за нарушение условий контракта - полиция! Суд, тюрьма. А твой друг все равно еще не сможет работать в дороге. Так что…
Тогда-то Греков наконец понял, что прикидывавшийся добряком Старый Билл просто-напросто продал его в кабалу Каллагену. А может, они были из одной шайки? Кто знает… Оставалось только стиснуть зубы и ждать конца контракта.
Уезжая, Роман плакал. Федор отправил с ним письмо родным, взял его адрес и долго-долго смотрел вслед уходящему в море пароходу, пока тот не потерялся в сверкающей дали.
…В Россию он вернулся только в тринадцатом году. Отца схоронили без него. Обняв худенькие, вздрагивающие от сдерживаемых рыданий материнские плечи, Федор решил для себя, что больше так не будет - не оставит он ее одну. Пошел на завод Гужона, где работал раньше отец. Со скрипом, но взяли. В подсобные рабочие.
Товарищи по работе долго присматривались, расспрашивали, как там, в Америках-то? Рабочий день казался бесконечным, тягостно-серым. Потом стали доверять, позвали в кружок. В четырнадцатом он уже был членом партии большевиков.