* * *
Было еще часов пять вечера, но уже стемнело. Снег словно излучал слабым мерцанием дневной свет и позволял еще достаточно хорошо видеть узенькую тропку меж высоко наметанных сугробов, по которой Косицын спешил домой.
Войдя в просторный, засугробленный вдоль плетня двор, в правом дальнем углу которого стояла небольшая ладная изба из крепких бревен, и увидев выходящую из сарая жену с охапкой хвороста, он крикнул, спрашивая о сыне:
- Марья! Где Вовка?
- Дома твой поблажник, дома. Работой занят, пимы чинит.
- Потом дочинит. Зови сюда. Пусть корову в сани запрягает!
- Что ты хочешь делать, Алеша?
- Хочу вон ту поленницу дров у нас украсть, - сказал Косицын серьезно, но тут же рассмеялся. - Непременно украду! - И, подталкивая жену к крыльцу, проговорил просяще: - Ну иди же в дом, иди. Застынешь. - И снова строго и шутливо: - Давай сюда моего любимого сына! Никаких поблажек ему сегодня! Зови сорванца!
- Куда ты дрова–то, Алеша? Да и корову пожалей! Она и так молоко по каплям дает, заездили. Того и гляди совсем доиться перестанет.
- Капля по капле - горшок набежит. Другие и тех капель не имеют. Интернатские дети, к примеру. - Там ведь такие есть, что и в школу еще не ходят. А хочу я, Марья, чтобы не только мой сын в тепле зимой сидел, но и другие этим теплом обогрелись. Дрова у ленинградцев на исходе, а пока новые подвезут - топить нечем будет, ребятня–то болеть начнет…
Примерно через час–полтора низкорослая черная корова с белыми пятнами на боках и светлым пузом втащила в интернатский двор большие сани–дровни, тяжело груженные березовыми поленьями. Худенький подросток в аккуратном, по росту сшитом бараньем тулупчике велел позвать директора интерната и, когда Надежда Павловна вышла, сказал, что дрова эти - от колхоза. И корова тоже. Пусть берут и пользуются, благо хлев есть, сарай тоже, а сено завтра будет.
После этого он повернулся и пошел со двора такой же быстрой походкой, как и тот, невысокого роста, мужчина, что полдня носился по интернату.
Корова тоже хочет есть
Весь вечер только и разговору было, что о корове. Завхоз дядя Коля загнал ее в хлев и запер там, но почти все ребята успели на нее поглазеть.
Корова понравилась всем. Была она ростом невелика, с кургузыми прямыми рожками. Вымя маленькое. На ней уже пахали, и сани она таскала не раз. В общем, попала бедолага в разряд домашней рабочей скотины.
Но глазищи у нее были, что у доброй сказочной королевы: большие, чистые, чуть грустные. Красивые были глаза. А так что ж - корова как корова. Но никто не назвал ее ни Чернухой, ни Пеструхой, а дали ей кличку ласковую - Ночка.
Когда тетя Ася подоила ее, то воспитательница малышей Серафима Александровна только вздохнула: молока было чуть больше трех литров.
- Ничего, - сказала Серафима Александровна, - самым маленьким хватит.
- Иногда и кашу сварим на молочке, - добавила тетя Ася. - В день литров семь–восемь корова давать будет. Вот только кормить ее чем?.. Летом корму много - трава, а сейчас?
- Завтра колхоз обещал подвезти сено, - успокоила повариху Надежда Павловна.
Ночью ребята долго не могли заснуть. Говорили о корове, обсуждали ее достоинства и недостатки, гадали, привезут завтра сено или нет. Они–то знали, как плохо, когда желудок пустой, и от всего ребячьего сердца сочувствовали маленькой корове, которой, может быть, придется голодать.
- Слышите, она му–у–кает, - сказал Рудька Шестакин. - Наверно, есть ужас как хочет!
- Не выдумывай, - отозвался его брат Юрка. - Это ветер в трубе. И потом, рано ей есть хотеть.
- А может, ее сегодня и не кормили вовсе, - не унимался Рудька.
- Да замолчи ты! Дам вот леща!
- Поговорили и хватит, - тоном приказа сказал самый старший, Валерий Белов. - Так и до утра проболтать можно, школу проспим.
Постепенно все утихомирились, и вот уже слышно сонное бормотание, похрапыванье и спокойное, ровное дыхание уснувших огольцов.
Но где–то в середине ночи что–то заворошилось, зашуршало, потом чуть скрипнула дверь, ведущая в сени, затем другая, и чья–то согнутая пополам фигура выскользнула во двор.
Сонный Юрка Шестакин приподнялся на локте. Что это? Или ему померещилось? Кто–то крадучись вышел из комнаты с чем–то белым под мышкой.
Юрка встал, похлопал рукой по топчану, на котором спал Рудька, - пусто. "Так и есть, опять этот лунатик что–нибудь выкинет", - проворчал он и стал шарить у печки, отыскивая свои валенки. Наконец он их нашел, надел, накинул на плечи пальто и уже взялся было за дверную скобу, как дверь
приоткрылась и в комнату шмыгнул Рудька.
Юрка, не раздумывая, мгновенно влепил ему здоровенную оплеуху.
- Куда бегал? Что прятал? От брата прячешь? - прошипел он.
Дикий рев ошарашенного Рудьки разнесся по всему дому.
За перегородкой в соседней комнате захныкали перепуганные дошколята, взвизгнули и замолкли за стенкой девчонки" а здесь Рудькин рев заставил ребят вскочить с топчанов.
Ничегошеньки со сна не понимая, пацаны таращили глаза, пытаясь разглядеть в темноте, что же все–таки происходит.
В комнату влетели перепуганные, кое–как одетые воспитатели. Впереди Надежда Павловна и техничка тетя Капа с высоко поднятой керосиновой лампой в руке. Ребята, вскочившие было с постелей, при появлении столь многочисленного начальства вновь юркнули под одеяла.
- Эт–то что такое? Что здесь происходит? - раздался гневный голое Надежды Павловны.
Стало тихо и недвижно, как в немой сцене. Только Рудька еще иногда всхлипывал. Он сидел на топчане одноногого Тараса, а в двух шагах от него стоял в одном нижнем белье злой, как черт, Юрка.
- Я спрашиваю: что здесь происходит? - строго повторила Надежда Павловна. Ноздри ее узкого, с горбинкой, носа нервно вздрагивали. - Драка? Старший брат избивает младшего? И не стыдно! Видели бы вас ваши родители!
- Если бы да кабы. - буркнул Юрка.
Тонкие брови Надежды Павловны взметнулись вверх.
- Что ты сказал? Подойди сюда!
Рудька перестал хныкать и испуганно таращил глаза то на директрису, то на брата.
- Так он же лунатик! Спит и ходит! - воскликнул Шестакин–старший, показывая пальцем на Рудьку. - Как чуть не доглядишь, так он что–нибудь и вытворит. Однажды под утро на стол залез, а теперь его на улицу среди ночи понесло… Может, на крышу! Вот я и привел его в чувство.
- Твой брат болен, Шестакин, и лечить его надо не такими методами. Ты уже большой мальчик, в пятый класс ходишь, и должен понимать, что я тебе говорю, - наставительно сказала Надежда Павловна.
- Ничего, мой метод правильный, - усмехнулся Юрка. - Дам разок по шее - и лунатик человеком становится. А что он визжит иногда, так вы не обращайте внимания. Это он спросонья. С луны на землю спускается…
Ребята захихикали под одеялами, но Надежда Павловна снова повысила голос:
- Не паясничай, Шестакин! Ложись–ка лучше спать. Всем остальным - тоже спать! - приказала она и, оставив лампу, вышла.
Как только все ушли, Юрка взял Рудьку за грудки и приказал:
- Не хнычь, говори правду: что спрятал во дворе? Ребята привстали на постелях и молча наблюдали за братьями.
- Ни–и–чего я не прятал! - завыл было снова Рудька.
- Тихо! - прикрикнул Шестак. - А что ты вынес белое?
- Се–е–но…
- Не ври! Сено не бывает белое. Да и откуда у тебя сено и зачем?
- Из тюфяка сено. Я его в наволочку напихал и отнес, а она, корова, не ест, только мычит тихонько. А есть ведь хочет - лижется и соломинки с полу хватает… А мое сено не берет… - и Рудька горько вздохнул.
- Так ты к корове ходил?!
Рудька молча кивнул.
- Дурак! - не удержался Юрка и дал брату легкого щелчка. - Твое сено и осел жрать не станет! Ты ж чуть не каждую ночь под себя дуешь. Сопрело твое сено! - Потом подумал немного и вполголоса обратился к ребятам: - Эй, огольцы! Давай, вставай! Потроши матрацы, тащи сено! И как мы раньше не догадались? Ай да лунатик!.. Каждый пусть наберет по наволочке - ни от кого не убудет. Отнесем Ночке. Корова тоже хочет есть.
Разоблачение
У коровы молоко на языке. Это надо понимать так; хочешь иметь от коровы молоко - корми ее хорошо.
Тетя Ася, повариха, шла к Ночке невеселая и думала: если вчера надоила хоть что–нибудь, то сегодня - одни капли, а завтра…
О завтрашнем дне и думать не хотелось. Одна надежда - подвезут обещанное сено.
К удивлению поварихи, Ночка не встретила ее голодным мычанием. Вид у нее был довольный. Корова стояла и пережевывала жвачку. Очевидно, сено из ребячьих матрацев ей пришлось по вкусу, и молока она дала больше трех литров. Для "рабочей" коровы, какой была Ночка, это не так уж и мало.
Обрадованная тетя Ася поспешила рассказать об этом Надежде Павловне. Та недоверчиво покачала головой и сама пошла поглядеть на корову, для которой и голод не голод.
Внимательно осмотрев хлев, Надежда Павловна обнаружила в углу пучок сена и, сопоставив этот факт с ночным происшествием, кое о чем догадалась.
- Это проделки мальчишек, - сказала она, - но проделки добрые. - Потом, помолчав, предупредила тетю Асю: - Не говори им о моих подозрениях. Пусть это будет их тайной. Но вообще–то надо выяснить, где они достали сено, - подумала она вслух. - Шестакины явно причастны к этому.
Своими соображениями Надежда Павловна поделилась с воспитателями, и, когда мальчики и девочки ушли в школу, Ольга Ермолаевна и Серафима Александровна решили на всякий случай осмотреть комнату ребят. Чем черт не шутит! Может, у них где–нибудь - в углу, под топчаном - запрятано, не дай бог, краденое сено!
Но, осмотрев все углы, женщины ничего не нашли. Они уже хотели было уходить, как вдруг Ольга Ермолаевна обратила внимание на то, что одна постель плохо заправлена. "Кажется, здесь спит Гриша Миллер, - припомнила она. - Неряшливый парень".
Ольга Ермолаевна подошла к небрежно, кое–как застланной постели, подтянула к изголовью матрац и только стала подбивать его с боков, как на пол вывалилось несколько клочков сена.
Воспитательница быстро откинула край одеяла, простыню… Матрац с одного края был распорот. Она кинулась к другой постели, третьей, десятой… Везде одна и та же картина!
Самыми тощими оказались матрацы братьев Шестакиных.
Ольга Ермолаевна сначала возмзтилась, потом громко рассмеялась:
- Ишь ты! Они оказались находчивее нас!
- Ох, дети, дети, - вздохнула Серафима Александровна, - как плохо мы их еще знаем!
Обо всем этом доложили Надежде Павловне.
- Я так и предполагала, - сказала она. - Ребятне ругайте, сделайте вид, что ничего не знаете. Я уже говорила Асе, скажу и вам: пусть это будет их мальчишеской тайной. Но присмотреть за ними надо. Не дай бог, нам не привезут сегодня сена! Тогда через день–два мальчишки будут спать на голых досках!
Оставшись одна, Надежда Павловна подумала: "Странные эти братья Шестакины. По каждому пустяку дерутся, дразнят друг друга, а чуть что - вместе. В обиду себя не дадут. Это хорошо. Но сколько в них злости! Откуда это? Неужели от того, что война оторвала их от родителей? Но ведь и другие дети не в лучшем положении… А их сестра Фира? Умница, добрая и послушная девочка…"
Так или примерно так размышляла Надежда Павловна, не зная, что у Рудьки и у Юрки с Фирой разные отцы, что в семье относились к ним по–разному и братья с малолетства враждовали из–за этого друг с другом. Объединяла их только любовь к матери, которая у них была одна.
* * *
Позавтракав, Юрка Шестакин в школу не пошел. Он давно уже хотел что–нибудь придумать, чтобы не быть вечно голодным, чтобы иметь вдоволь хлеба для себя и брата. И придумал.
Аркадий Шахнович, или просто Шахна, коренастый, толстощекий крепыш с живыми черными глазами, очень искусно умел вырезать по дереву. Особенно здорово у него получались танки, самолеты, миниатюрные грузовички и пушки - в общем, все то, к чему не могли оставаться равнодушными сердца мальчишек, чьи отцы воевали на фронтах Великой Отечественной…
- Шахна, - обратился к Аркашке Шестакин–старший, - ты можешь вырезать для меня десяток танкеток и самолетиков?
- Могу. Только зачем так много и что ты мне за это дашь?
- Зачем - не твое дело, а дам тебе кусок хлеба и полпорции каши.
Аркашка подумал, подумал, что–то прикидывая в уме, и пообещал:
- Ладно, Шестак. В воскресенье сделаю.
- Нет, Шахна. Мне обязательно нужно сегодня и к тому времени, как ребята со школы придут.
- Так ведь и я в школе буду!
- Опять же нет, Шахна. В школу ты не пойдешь. Мы спрячемся с тобой на чердаке, там тепло возле печной трубы, и ты будешь вырезать мне игрушки. Послушаешь меня - получишь не один, а два куска хлеба. Сегодня же!
- Но…
- Безо всяких "но", Аркаша. Или ты не хочешь мне помочь?
- Хочу, но…
- Я же сказал: оставь свое "но". Я не лошадь, и ты меня не запряг.
- Мне просто не успеть сделать десять игрушек до обеда! - взмолился Шахна.
- Ну, сделай пять, шесть, сколько успеешь… Пошли. Самое время, а то засекут!
И они спрятались на чердаке.
У Аркашки был отменный перочинный нож с двумя остро отточенными лезвиями и запас сухих осиновых чурбачков.
Он сел на груду старых березовых веников, сваленных у дымоходной трубы, и принялся за работу. Света было достаточно: рядом находилось слуховое окно.
Пока Шахна сосредоточенно работал, Юрка, привалившись спиной к теплой кирпичной трубе, дремал.
А в это время во двор въехало сразу несколько, саней. На первых была здоровенная копна сена, на двух других - березовые дрова, а еще на одних - густая зеленая сосенка. Рядом с санями шествовал председатель райисполкома.
- Принимай, хозяйка, подарки к Новому году! - весело крикнул он вышедшей во двор Надежде Павловне. - Вот только вместо елочки сосенку вам привезли! Чем богаты - тем и рады. А елок у нас просто нет…
- Отличная сосенка! Прямо–таки лесная красавица! - воскликнула Надежда Павловна. - Большое вам спасибо, Алексей Иванович. От всего интерната спасибо!
- Да что там! Не меня, не меня, людей наших благодарите. А впрочем, и их не надо - обидятся. Они ведь не для благодарности, а от чистого сердца, от всей души!
* * *
Когда Аркашка услыхал шум и крики вернувшихся из школы ребят, он растолкал совсем разоспавшегося Юрку:
- Эй, вставай! Уже со школы все пришли. Сейчас обедать позовут!
Юрка вскочил, отряхнулся от пыли, от крошева пересохших веников и спросил:
- Сколько сделал?
- Семь. Три танка, три самолета и одну пушку.
- Ну, спасибо. Обещанное за мной. В обед или ужин… А теперь - дуй вниз.
Через несколько минут они уже были в комнате, среди ребят, которые по очереди мыли руки над жестяным тазом, готовясь к обеду.
- Эй, огольцы! - крикнул Юрка, расставляя на столе Аркашкины изделия. - Налетай, покупай. Кусок хлеба за /штуку, а пушку за полкуска отдам!
У Аркашки глаза на лоб чуть не вылезли. Надо же так продешевить! Ведь все это он отдал Шестаку за два куска хлеба и ложку каши. А тот получит целых шесть с половиной кусков!
- Шестак, а откуда у тебя эти танки и самолетики? - спросил писклявым голоском Валька Пим - Такие только Шахна делать умеет!
- А я их купил у Шахны для себя и для Рудьки. И за такую же цену! А теперь, вот, передумал…
"Ну и загибает", - уже не возмущался, а удивлялся Шахна.
Свой товар Юрка распродал быстро. Он подсчитал, что после расчетов с Аркашкой у него останется целых четыре с половиной куска хлеба! Й каждый - по сто граммов! Полкуска Юрка решил также отдать Шахне - вместо обещанной каши. "Два куска я съем, - думал Шестак, - один Рудьке, а один…" Он вскочил с топчана и хлопнул себя по лбу: "Придумал!"
Ребята вернулись с обеда. Должники вручили Шестаку хлеб. Два с половиной куска он, как и решил, отдал Аркашке Шахновичу; два, не торопясь, съел, запивая водой, третий отдал Рудьке, а четвертый завернул в обрывок бумаги и спрятал нод матрац. Потом позвал Борьку Тимкина и пошел с ним колоть дрова, - зарабатывать на ужин добавку.
Вечер прошел спокойно. Кое–кто из ребят доделывал уроки при тусклом свете керосиновой лампы с треснувшим стеклом, Аркашка сосредоточенно вырезал перочинным ножичком какие–то фигурки, Федоров сидел на своем топчане, поджав по–турецки ноги, и тихонько наигрывал на мандолине что–то очень грустное.
В углу комнаты шушукались первоклашки - у них были свои секреты.
Но вот пора и спать. Пришла Ольга Ермолаевна и, подождав, пока все разденутся и залезут под одеяла, унесла лампу. Стало темно и совсем тихо. Лунный свет не мог пробиться в заиндевелые окна и только голубил их. Было слышно, как в печной трубе время от времени стонал ветер да на окраине села, возле кладбища, нудно и противно перекликались волки.
- Тоска-а… - громко протянул длинный и тощий Николай Шестаков, прозванный Паганелем. - Развылись, чуть не под окнами.
- А может, это мертвяки? - подал испуганный голос Валька Пим. - Им, наверное, страсть как холодно на морозе…
- Балда, не говори глупостей.
Пим замолк. Как–никак Николаю уже исполнилось четырнадцать лет, и семилетнему Вальке Пиму лучше было его не злить. Николай Шестаков только прозвище имел несерьезное, прямо–таки безобидное прозвище, а характерец - ой–ой!
Но сегодня настроение у Николая было хорошее. В школе он получил "отлично" по истории, за ужином - добавочную порцию вареной свеклы, а сейчас лежал в уютной темноте хорошо протопленной комнаты, и раздражали. его только ветер в трубе да завывание волков за окном. Хотелось с кем–то поговорить - спокойно, по–доброму, и он заговорил сам, на авось, может, кто–нибудь и откликнется.
- Третий раз мы живем у кладбища - в Нерехте, в Григорцеве и вот теперь тут. Я слышал, тетя Капа говорила Серафиме, что это к счастью. А какое счастье, если война все идет и идет, и в Ленинграде люди от голода и бомб гибнут. Какое тут счастье, спрашивается?! Ребята зашевелились. Николай задел больную струнку - не было дня, чтобы они не думали о доме, о родном городе. Но они не видели его в развалинах, в дыму пожарищ и потому не представляли в полной мере всего ужаса происходящего.
- Так ведь Капа про нас говорила, - подал голос Шахна. - А тут нет ни бомб, ни блокады. Есть, правда, тоже хочется…
- А я вот никак не пойму, - рассудительно начал Стасик Маркунас - Ну, блокада. Это значит окружение, то есть ни туда, ни сюда. Но ведь есть же самолеты! Загрузить их едой - хлебом, картошкой, мясом - и посбрасывать все на парашютах…
- Дурак ты, Маркун! - оборвал его Рудька. - Трижды дурак! Самолеты, чтобы немцев бомбить, нужны. Это раз. Много ли ты на самолетах увезешь? В Ленинграде же народу - пропасть! Это два. И потом посбивать их фашисты могут. Это три!
Эх, скорей бы этих гадов погнали! - процедил сквозь зубы Николай. - Так же, как под Москвой. Ну и врезали же им там!
Ребята замолчали. Наверное, каждый представил в ту минуту, как их отцы бьют и гонят немцев уже не от Москвы, а от Ленинграда.
Снова стало тихо в комнате, лишь по–прежнему стонал и всхлипывал ветер в печных трубах.
Но молчание было недолгим.
- Да-а, - пробасил Мишка Бахвал. - . Голод - не тетка. И там и тут. Я сейчас ох как пожевал бы чего–нибудь! А то что это за ужин - свекла да лепесток хлебушка!