- И я тоже, - выступил из темноты Жаров, - тесно не будет?
- Ой, товарищ капитан, весь полк позвал бы!
Послышалась команда дежурного.
Лязгнули буфера вагонов, и состав тронулся.
В полночь эшелон остановил свой долгий бег и встал под разгрузку на станции Дарница. На рассвете колонна полка вытянулась на дороге вдоль берега и тронулась вверх по Днепру.
4
Зубцу не терпелось скорее посоветоваться с парторгом. В поисках Азатова он обошел полдеревни, и все напрасно. "А что, если подряд, из избы в избу?" - подумал Зубец. Он подошел к дому, где обосновались разведчики, и взялся уже за ручку двери, как вдруг услышал незнакомую мелодию. Что за инструмент? Звучная мелодия лилась, как горный ручей, перескакивающий с камешка на камешек. Зубец тихо потянул на себя дверь. "Тсс!" - кто-то, не оглядываясь, поднял руку, и Семен молча примостился у порога.
Завороженные диковинной музыкой, бойцы расселись на лавках, а кому не хватило места - просто на полу. Играл Азатов, и у Зубца вырвался невольный вздох облегчения. Нашел все-таки. Чуть вскинув голову, Сабир искусно выводил мелодию на инструменте, напоминавшем русскую свирель. "Вот оно что - башкирский курай!" - догадался Зубец.
Семен пригляделся к Сабиру: взгляд черных глаз задумчив, лицо чуть побледневшее, одухотворенное.
Скрипнула дверь, и вошел Пашин. Ладный, по-командирски подтянутый, он прислонился к стене, заложив руки за спину, и, видно, сразу пленился звуками курая.
Зубец так и впился в него глазами. Знает или не знает? Да, Азатов и Пашин! Оба хороши, стоят один другого. А ему приходится выбирать - тот или этот? Нелегкая задача.
Стихла музыка, и Азатову дружно захлопали.
- Тебе, Сабир, в артисты можно, - похвалил Зубец. - Про любовь бы петь да играть.
- Песня - хорошо. Но для джигита этого мало. У него еще должно быть отважное сердце и крепкая рука. А не будь этого - и песня его умрет.
Сабир секунду помолчал, а затем каким-то проникновенным голосом начал говорить:
- Есть предание у нас вроде легенды, что ли. Росли, говорится, три брата, и все близнецы. У первого - золотые руки. За что ни возьмется, все у него спорится. У второго - диковинно верный глаз, ни одной стрелы мимо цели. У третьего же - расчудесный голос. Запоет, и его песня - хозяин твоему сердцу.
А настала лихая година - все трое ушли на войну. Первые два как джигиты бились, тогда как третий решил: ни воевать, ни работать он не может, и удел его - только песня. Потому и подался домой, так и не изведав ни горестей, ни радостей воинских.
А кончилась война - вернулись братья с победой. В дни большого сабантуя люди любовались удалью джигитов, их силой и ловкостью. Гору же, у которой праздновался сабантуй, с тех пор окрестили Намыстау - гора чести, значит.
Заявился на праздник и третий брат. Только голос его вдруг ослаб, зафальшивил, и люди, отворачиваясь, уже стыдились слушать его песни. Разобидевшись, он ушел от них на лысую гору и, как одичавший пес, подолгу сидел там на голых камнях. Сколько ни старался петь, голос его был глух и слаб, а слова холодны и мертвы. Никакое сердце их не принимало. Гору же, на которой он все еще пробовал петь, люди прозвали Хурлыктау - горой позора, значит.
- Это так, - задумчиво проговорил Юст. - А все-таки музыка - великая вещь. Вот послушал - вроде дома побывал.
- Не горюй, Юст. Нам вместе на побывку скоро, - обнял его за плечи Азатов.
- Да тебе, кажись, в другую сторону.
- Мои тоже там, за Днепром.
- Не в Башкирии, значит?
- Видишь ли, кончил школу - на Днепрострой подался. Там и Ганку встретил. Она из-под Житомира приехала. А сдружились - увез ее в Башкирию. Вместе учились, потом работали. За неделю же до войны уехала с сыном на родину, к матери. Там и застряла. Она у меня отчаянная, может, и выдюжит.
Все примолкли, и каждый подумал о своих близких. Нарушил молчание Глеб Соколов - самый молодой в роте.
- А она у тебя красивая, Сабир?
- У нас говорят, красота нужна на свадьбу, а любовь - каждый день, - отшутился Азатов.
- А все же? - не унимался Глеб.
- Слаще меда, крепче кумыса! - с задором ответил Сабир.
Уже по дороге, возвращаясь в роту вместе с Азатовым, Зубец смущенно приступил к делу. Рассказал: вызвал его сейчас Самохин и пытает, не хочет ли он в разведчики. А Семена и к разведчикам тянет и нет охоты из роты уходить. Как тут быть?
- По совести скажу: жалко мне с тобой расставаться.
- Выходит, отказаться?
- Нет, зачем же. У нас говорят, слава коня в руках джигита, а слава джигита - в его собственных. Я сам рекомендовал тебя.
- Значит, все же расставаться?
- Зачем расставаться - вместе пойдем в разведку.
- Ах, Сабир, Сабир! - сгреб он парторга за плечи. - Правда, вместе?
- Я только позже приду, как за Днепр перемахнем.
- Раз вместе - тогда всей душой!
ЗДРАВСТВУЙ, ДНЕПР!
1
Взвод Василия Пашина первым вышел к Днепру. День выдался ясный, и чистое голубое небо, опрокинутое в реку, играло в ней, радуя глаз. Прямоствольный бор спускался к самому берегу, готовый шагнуть и дальше, но почти у самой кромки воды передние сосны будто приостановились, заглядевшись на свое отражение. Внезапно налетел бойкий ветерок, зарябил синюю гладь, сразу заискрившуюся солнечными бликами, и соснам никак уже не разглядеть своей красоты.
Разместившись в густом можжевельнике, бойцы залюбовались позолоченной синевой Днепра. Лучась и сверкая, он величаво дышал силой и неудержимо манил к себе.
- Вот он, Днепр могучий! - не отрывая глаз от речного раздолья, тихо вымолвил Пашин. - Вот он, гордый красавец!
"Ой, Днипро, Днипро, ты велик, могуч!" - вспомнились Соколову слова песни, и, залюбовавшись, он долго не отрывал глаз от синих волн, тронутых по гребням позолотой. Ведь это они когда-то качали струги Олега и Игоря, видели дружинников Ярослава и всадников Хмельницкого, над этими водами маячили знамена петровских полков, двигавшихся на шведов под Полтаву. Где-то тут, у этих вот днепровских круч, глядя на такие же вот волны, слагал свои думы Тарас Шевченко. Может, на этих берегах точили свои пики и сабли украинские гайдамаки, готовясь к походу на ляхов-поработителей. И не здесь ли вот переправлялись конармейцы Буденного? А может, в этих самых кустах в сорок первом отстреливались последние солдаты, отступавшие на восток? Кто знает!
Глеб снова взглянул на реку. Вот она, живая история родной земли! Днепр. Синий-синий, он величаво катил свои воды, маня и сверкая. И хотелось любоваться им бесконечно.
- Днепр! - зачарованно прошептал Глеб, чувствуя, как в горле перехватывает дыхание. - Родной Днепр! - еще раз повторил он и первым спустил на бечевке свою флягу. Набрав днепровской воды, он жадно припал к горлышку. - Хороша! - выдохнул он радостно, и карие глаза его будто захмелели. - Не хуже крепкой браги.
Его примеру последовали и другие.
- Не демаскировать себя! - строго напомнил Пашин, не отнимая бинокля от глаз.
Вдруг он поднял руку:
- Смотри, гитлеровец!
Все взглянули на противоположный берег и увидели немецкого автоматчика, беспечно спускавшегося к реке. Подойдя к закраине, он снял каску, зачерпнул ею воды.
- Эх и напою я его! - щелкнув затвором, запальчиво произнес Соколов, но Пашин резким движением руки прижал к земле винтовку снайпера:
- Пусть пьет пока. До вечера…
Еще не зная задачи предстоящего боя, Пашин весь день мысленно уже воевал на том берегу: переправлялся в облюбованном месте, высаживал свой взвод, броском выдвигался к вражеской траншее, прочно закреплялся на захваченных позициях. Прикидывал в уме, какие неожиданности его могут подстерегать, выискивал наилучший вариант решения боевой задачи.
Взглянув на часы, Пашин заспешил к рации. Радистка Оля развернула ее в стороне от берега, в тени высоких сосен. Бойцы сделали ей из соснового лапника шалаш, и девушка устроилась как дома. Смастерила из веток постель. Накрыла салфеткой маленький столик. Достала книгу. А увидев сержанта, встала и раскраснелась.
- Будем работать на передачу? - тихо спросила она, сама не понимая, куда подевалась ее всегдашняя бойкость.
Неловко почувствовал себя и Пашин. Он и без того застенчив, а тут еще такой случай! Начиная с того вечера, когда он пел в вагоне, Оля не сводит с него глаз. Смотрит и молчит, но глаза говорят о многом. На Олю заглядеться не диво - хороша собой. И все-таки она не для него, Пашина. В поведении Оли чудилось сержанту что-то легкомысленное, коробили его кокетливые Олины улыбки, которыми она одаряла любого и каждого. Нет, если он когда и полюбит девушку, то не такую. Ему нужна любовь чистая, гордая!
И Пашин ответил Оле сухо и официально:
- Да, на передачу.
Девушка быстро оправилась от смущения, обрела свою обычную бойкость и, настраивая рацию, заговорила сама. Правда, форсировать? Правда, сегодня? Правда, на Киев? Пашин отделывался односложными ответами. "Чем он недоволен? - гадала радистка. - А что, если спросить?" - и она лукаво взглянула на сержанта.
Передав донесение, он хотел было идти, но Оля снова засыпала его вопросами. Хочешь не хочешь, а отвечай. А правда, он любит петь? Ту, об Украине, он хорошо пел. А правда, он всегда неразговорчив? Нет? Значит, только с нею? Она видит, угадала! - и опять лукаво взглянула на Пашина. - А правда, ему никакая девушка еще не нравилась?
Пашин замялся, но Оле не хотелось отступать.
- А если бы полюбил, то какую девушку? - в лоб спросила Оля.
- Гордую, чистую. Правдивую.
- А я не такая?
- Ну, как сказать…
- Нет, скажи, скажи, - не отступала Оля.
"Была ни была, пусть знает", - решил Пашин.
- Не люблю, когда девушка цены себе не знает, когда разменивается: нынче с одним, завтра с другим. Терпеть не могу такое! - и, рванувшись, со всех ног помчался к берегу.
Оля отшатнулась, как от удара. Глаза ее расширились, лицо побледнело. А через минуту она вытирала мокрые от слез щеки. Ей хотелось остановить Пашина, возразить ему, сказать что-то большое и важное. Только сил у нее уже не было.
2
Не успело солнце перевалить за Днепр, как ветер откуда-то пригнал хмурые тучи и полил дождь. Река потемнела, взъерошилась, и по ней сердито загуляли высокие волны. Тревожно зашумели сосны, сбежавшие с крутогорья к самой кромке воды. Дождь усиливался, но и под его секущими струями бойцы сшивали телефонным проводом плащ-палатки, набивали сухими сучьями и сеном. Толстые зеленые туши поплавков подтаскивали ближе к воде и тщательно маскировали. Саперы связывали поплавки длинными слегами в узкие плоты, легкие при переноске и подвижные на плаву. А на берегу мокли никому не видимые разведчики и наблюдатели, не сводившие глаз с противоположного берега. Командиры подразделений спешно заканчивали подготовку к ночному бою.
Березин нашел Самохина в маленьком окопчике под туго натянутой плащ-палаткой. На газете, разостланной прямо на земле, майор увидел банку консервов и несколько свежих огурцов. Приняв рапорт, он не отказался разделить скромный ужин. Замполиту понравилось слегка возбужденное, дышащее решимостью лицо командира. Третьим в окопчике был командир взвода лейтенант Румянцев - чернобровый офицер со строгим замкнутым лицом. Он мог бы показаться старше своих лет, но по-юношески чистый лоб и свежий румянец во всю щеку говорили, что командиру едва ли перевалило за двадцать.
- Ну как, все готово? - разрезая огурец, спросил Березин.
- Да, можно сказать, все. Сам проверил, - поправляя на пруди новенький орден Красного Знамени, ответил Самохин.
- Осталось только боезапас дополучить, - добавил Румянцев.
- Да, боезапас, - повторил Самохин, метнув недовольный взгляд в сторону командира взвода. - Батальонные обозы в пути застряли.
- Пришли уже, - сказал Березин.
- Тогда сейчас и получим, - и командир роты тут же послал за патронами старшину Азатова.
- Задача такая: сто раз все продумай!
- Понимаю, товарищ майор.
- И действовать нужно не только дерзко, но и осмотрительно.
- Сам за всем следить буду, - повторил Самохин.
- Не только сам, все должны помнить об, этом, все!
- Первыми идем - первыми и будем.
Леон Самохин и Яков Румянцев лишь недавно окончили военное училище. В полку они с первых дней боев на Курской дуге. Дружны еще с училища и с тех пор почти неразлучны. В обоих через край бьет молодость. Только Яков скромнее и сдержаннее. Леон же любит блеснуть, покрасоваться. И часто бывает излишне самоуверенным и неосмотрительным. Вот почему Березин напоминал ему о важности трезвой оценки боевой обстановки.
- Нет, ты понимаешь, какой случай показать себя! - после ухода замполита сказал Самохин.
- Да, от нас во многом зависит успех, - согласился Яков.
Командира роты вызвали к Жарову. Самохин побаивался комбата и шел к нему с опаской: кто знает, как проявится его крутой нрав.
- На чем будете переправлять пушки? - строго спросил комбат. - На плотах? А какова их грузоподъемность?
Лейтенант замялся.
- Пушки-то потонут… - еще строже продолжал Жаров.
- Виноват, не подумал, - густо покраснел командир роты.
- А делать не думая - то же самое, что стрелять не целясь.
- Виноват…
- Плоты для вас готовы: саперы постарались, - прерывая лейтенанта, сказал Жаров. - Только это еще полдела. За всем нужен командирский догляд.
Капитан проводил ротного продолжительным взглядом. После этого долго о чем-то думал.
А Самохин, возвращаясь к себе, тоже размышлял: почему комбат так подчеркнуто строг к нему? Такое ощущение, вроде тебя высекли. И отношения эти начались не вчера, еще на Курской дуге. Помнит, вызвали к комбату. Пришел, а тот не принимает. Час ждет, два. Зовет, наконец. Только Самохин вошел - и сразу под огонь:
- Это что за безобразие! - вскочил с места Жаров.
Самохин оторопел.
А комбат, распаляясь с каждой секундой, продолжал:
- Не командир вы, а самодур. Вон отсюда, видеть не хочу!
- Това… - теряя голос, начал было Самохин.
- Вон, говорю! Слышите, вон!
Самохин мгновенно взмок, и неведомая сила вымахнула его из землянки. Еще ничего не понимая, он побрел было к себе, как его задержал ординарец Жарова: комбат приказал обождать.
В ожидании вызова Леон присел на скамейку. За что же все-таки ему досталось? Траншея у него лучшая в батальоне - Жаров сам хвалил. Порядок в подразделениях, можно сказать, образцовый. За разведку боем только что орден дали. В чем же провинился он?
К Жарову пришел командир другой роты лейтенант Назаренко. Этот тоже попадет сейчас под горячую руку. Но Леон не угадал. Назаренко вышел улыбаясь. "Похвалил, видно", - позавидовал Самохин. Веселым вышел и лейтенант Сазонов, командир третьей роты.
- Так и не знаешь, за что? - подивился он, выслушав Леона.
- Не знаю.
- Ну, я бы спросил.
- Спроси поди. Он и рта раскрыть не дал…
- Видно, натворил, брат. Комбат зря пробирать не станет.
Один за другим приходили и уходили офицеры, а Самохин все никак не мог понять, за что же ему досталось и что предстоит ему, когда комбат позовет снова. Понятно, как захолонуло у него сердце, когда ординарец опять пригласил в землянку.
- А, Самохин! - начал Жаров как ни в чем не бывало. - Проходи, садись.
На это неуставное "ты" никто не обижался, ибо оно всегда свидетельствовало о добром расположении командира.
- Да проходи же, проходи, садись, - приглашал капитан оторопевшего офицера, словно не замечая его смущения.
Комбат задавал вопрос за вопросом, и Самохин обстоятельно отвечал.
- Что же, хорошо, славно поработали, идите.
Самохин нерешительно потоптался на месте.
- У вас еще что? - подбодрил его Жаров.
- Прошу прощения, товарищ капитан, - запинаясь, начал Леон, - только прошу объяснить, в чем моя вина. Давеча вы просто оглушили: "безобразие", "вон" и прочее.
- Ах, вот что! - с хитринкой взглянул Жаров на Леона. - Так, дорогой мой, я просто-напросто повторил ваш же собственный разговор с подчиненными. Чтобы вы на себе прочувствовали подобное обращение. Дошло, надеюсь?
- Так точно, товарищ капитан… - задыхаясь, вымолвил Самохин.
- Вот и расчудесно. Видите, и долгих объяснений не понадобилось. У меня пока нет к вам других претензий.
Леон хорошо помнит, комбат так и сказал тогда: "пока". А вот теперь Самохин чувствовал, претензии есть снова. И немалые.