Зато весь их разговор был услышан и записан.
Официант проводил их глазами. Подошел к стойке. Небрежно, прищурясь, взял бокал, вытряхнул себе в кулак миниатюрный радиопередатчик.
Они одевались в гардеробе, опахивая, обжигая друг друга смеющимися, захмелевшими, яркими глазами.
- Какие у тебя румяные щеки. Какие ясные глаза.
- Ну да. Я же отважилась на такое дело. Это же моя Война началась. Я теперь уже ничего не боюсь. А только веселюсь. Давай веселиться. Настали же последние дни России, милый. Это конец. Это конец России.
- В моем конце мое начало. Какая-то казненная королева так однажды сказала.
- Не казни меня прежде времени. Меня и так казнят. Я слишком ведьма для этого скушного мира. Я Великая Сумасшедшая Армагеддона. И я погублю тебя.
- Дура, Клеопатра. Ты помнишь, как мы познакомились?..
- Да. Еще бы. Вовек не забыть.
- Я только прилетел с Войны.
- Ты только прилетел с Войны. Тебя Арк вытащил ко мне, да?.. ты мрачнел, стонал, ты был один, у тебя раны болели. Я испугалась твоих шрамов. Я сразу влюбилась в них.
- Ты моя родная. Ты мне роднее родного.
- Ты врешь.
- Если я вру, убей меня. У меня в кармане револьвер. Вытащи и убей.
- У меня в сумочке тоже. Смит-вессон.
- Ты умеешь стрелять?..
- Я научилась. Потому что ты… Я знала. Я знала не умом. Умом никогда ничего не знают. Я…
Он закрыл ей рот поцелуем. Курточка сползла с ее плеч, упала на паркетный пол ночного бара. Белый песец, с разинутой в отчаяньи мертвой пастью, свисал у нее с плеча, мотался сиротливо и неприкаянно, как повешенный качается под сильным ветром на виселице.
Стасинька, сложи ручки лодочкой, помолись за Папу, за Маму, за Лелю, за Русю, за Тату, за Лешеньку. Помолись Господу от всей души, и твоя молитва дойдет до неба.
А небо далеко?.. А там люди могут жить?.. А чем они там дышат?..
Там летают души, они горят во тьме, светятся золотым светом, и им не надо ни воздуха, ни еды, ни воды, ни ложа, чтобы спать… они бесплотны и бессонны, и радостны всегда.
И они… боли не чувствуют?..
Ни боли, ни смерти. Жизнь бесконечная. Жизнь неизбывная.
Она тихо встала, подошла к двери сарая. Дверь была закрыта снаружи - мало того, что Федька Свиное Рыло навесил амбарный замок, еще и припер снаружи мощным еловым дрюком. Оттепель. Кап, кап - с крыши - в снег: вода выцелует в белизне проталину, и птицы будут прилетать, пить, запрокидывать головы, разевать клювы. Господи, как еще молиться Тебе. Ночь. Звезд повысыпало - словно золотое зерно в риге рассыпали из дырявого мешка. Люську отправили, после рыбалки на Муксалме, невесть куда - когда ее волокли, она неистово орала, вырывалась, пыталась кусаться, бить солдат по щекам. Ее быстро усмирили. Господи, лишь бы не искалечили. Может, отправили на Заяцкий. Может - на Секирку. Младенчика взяла Глашенька. Ее, после того как она Федьке, положившему на нее заплывший жиром глаз, двинула худым локтем в толстый живот, затолкали сюда, в сараюшку: до тех пор, пока не одумается. Господи, помоги! Елизар Анзерский, помоги!..
Щель меж досок. Поглядеть на волю. О, звезды крупные. Стася знала их имена. Мама Аля рассказывала ей много про звезды. Они выходили, там, в Петербурге, на крышу Дворца, у Мамы дрожала в руках карта звездного неба. Маленький Леша, ростом ей по колено, стоял рядом, важно насупившись, держал в руке керосиновый фонарик. Мама водила пальцем по карте, потом вздергивала палец и взглядывала на небеса. И здесь, на Островах, как и там, в Петербурге, сиял, вбитый в чернь низко над горизонтом, павлинье-цветной, огромный Сириус, испускавший пучки алмазных розово-синих и золотых лучей; мерцал алый злой Альдебаран - глаз Тельца; сверкала на плече охотника Ориона ослепительная застежка - далекая звезда Бетельгейзе; тускло горели, прямо над головой, Гиады и Плеяды, звездные скопленья, дымились, улетали в черное бездонье Богова жилища. В небесах царила зима, и зима царила на земле, и Стася плыла в зиме, как в корабле, в старом развалюхе-сарае, в диких лесах Анзера, одна, замерзшая, задрогшая донельзя, без теплой шубы, без валенок, - ах, где ее отороченные лисьим мехом Царевнины сапожки, подаренные Отцом на день ее рожденья. Может, она сегодня ночью умрет, ведь на земле так холодно, холодно и в небесах. И свой день рожденья она встретит уже на небе. Там, на небе, не надо готовить яства, стряпать торты и печь пироги, разливать по бокалам душистое вино, надрезать спиртовую пахучую корку влажных и блестящих, ярких апельсинов. Там не надо ей Царских подарков. Там она будет совсем одна. Она протянет руки к звездам и неслышно прошепчет: здравствуйте, Мама, здравствуйте, Отец, и Лешенька, и сестрички, ведь это я. Я прилетела. Меня - там - внизу - больше нет. Вы рады?.. И я счастлива.
И черная пустота прошепчет ей нежно, в ответ: поздравляю тебя, Стасенька, живи долго, живи всегда.
Она притиснула мокрое, захолодавшее личико к доскам сарайной двери. Пощупала выступ на животе под платьем, маленький шарик. Вцепилась в крестик на груди. Камень с ней, и нательный крестик с ней. Если Федька полезет к ней еще раз, она воткнет себе под ребро острую щепку. Вот она, деревяшка, острее, чем нож. Настоящее лезвие. Она нашла ее здесь, в сарае. Здесь рубили и пилили дрова подневольные монахи. Спала она на сваленных в кучу в углу сарая рыболовных сетях. Сколько дней Свиное Рыло держит ее здесь?.. Ей под дверь подсовывают еду в железной миске. Господи, как там малышка. Глашенька заботливая. Глашенька покормит ее. Бабы с Сельдяных ворот сшили малютке из обрезков овечьей шерсти хорошее теплое одеяльце. Господи, благослови добрых баб.
Лицо, прижимайся к сырым доскам. Пусть заноза вопьется в щеку. Что это за звезда горит чудесно, грозно там, над острыми зубцами пихтового леса? Стася, Стасенька, не плачь. Ты никогда не видала такой звезды. Гляди, ее лучи длинные, огромные, они тянутся в разные стороны, они длятся и летят, они вьются и перевиваются в смоляной густоте неба. На вкус, на язык они горькие, соленые. Они - длинные и льются, как твои слезы, Стася. Это горькая Звезда Полынь. Она огромная и дымная, она бьется на ветру, она зеленая, синяя, как камень из Короны, что мы привязала навеки к животу своему. Живот, жизнь. Жизнь зарождается у женщины в животе. Когда-нибудь… С мужем… с любимым… Завтра в сарай придет Федька Свиное Рыло, приведет с собой еще солдат со зверино раздувшимися, на запах женщины, ноздрями. Завтра ее распнут на рассыпанных дровах, на голом земляном полу сараюшки, на опилках. Она не убьет себя. Пусть у нее в животе вырастет Звезда Полынь. Пусть родится на свет горькое дитя. С глазами зелеными, синими, как анзерские леса, как карельские озера. Как Белое море у берегов, там, где молчат старики валуны, поросшие нежными мхами.
Звезда мигнула ей и вдруг начала расти. Она росла, приближалась, лучи ускоряли свой струящийся бег. Она заполняла собою все черное небо, и снег заливался зеленым, полынным светом, и лучи обрушивались на лес, на сугробы, падали отвесно на крыши сараев и бараков, на скелетный остов Распятского храма. Стася глядела во все глаза, прижав лицо к щелястой гнилой доске. Что это?! Кто… Ее дыханье занялось. В зеленом призрачном свете, по снегу, между сугробов к ней шел босой человек. На его груди, на кителе, запеклась кровь. На голове, в лучах Полынной Звезды, блестела круглая золотая каска. Он шел, опустив руки, закрыв глаза, и на его губах светилась единственная улыбка.
Он шел по снегам невесомо, не оставляя следов. Рваный китель на груди был распахнут. Худые ребра. Пятна сукрови. И крестик, крестик. Золотой крестик в оправе из мелких алмазов. Они не успели его с тебя снять, когда расстреливали.
- Отец! - громко крикнула Стася и стала падать на колени перед закрытой дверью, сползая по доскам, вклеиваясь ладонями в шершавую мякоть старого дерева, и сучки царапали ей руки, вонзаясь в кожу, и через щелку она продолжала видеть, как сверкает зеленью крыльев селезня, грудкой зимородка его побитая пулями, источенная вмятинами Войны золотая каска.
- Ну, с Богом. Прощай.
- Ты прощаешься со мной?..
- Как видишь. Еще рано прощаться. Еще такси не пришло. Ты все уложила? Ничего не забыла?
У двери стояли два перехваченных крепкими ремнями чемодана. Она гладко, скромно причесана. На ней длинный, до пят, плащик с бантом, на беличьем меху, сумка через плечо. Лех подошел к чемоданам, поднял их, оба сразу, пробуя на вес.
- Замучаешься ты там, с пересадкой в Варшаве. Тяжеленные. Будто в них не подарочные цацки всякие, а булыжники. Банка с селедкой там?..
- Там, конечно. Не сходи с ума.
Он подошел к ней, взял ее лицо в ладони. Долго глядел на нее.
- Мы не полюбовались им напоследок. Он у селедки в животе. Как хорошо, что ты не селедка. А то таможенники разрезали бы тебя.
Они засмеялись оба.
- Ты беспечный. Передавали вести с Войны. На Восточном фронте наступленье врага.
- Мне все равно. Враг, друг. Я все равно там окажусь опять.
Она поправила выбившийся из-под мехового беретика локон.
- Я бы не хотела, чтоб это произошло так быстро. Я волнуюсь. А ты не волнуешься совсем.
- А что мне волноваться. Ты у меня умница. Вот я в кинотеатре перед фильмом, вместе со Стивом, представлю новую пантомиму - будет называться "Сцена на таможне". Как ты трясешься и прячешь банку под юбки.
- Я никогда не трясусь, ты знаешь. А потом… - она засунула руку в карман плащика. Достала смит-вессон. - Мне не страшен серый волк.
- Ты с ума сошла. Ты же не умеешь стрелять. Где ты его купила? Это не игрушка, слушай. И как ты его провезешь через границу. Вот тут тебя точно накроют. Сумасшедшая.
- Мы все сумасшедшие, Лех. А что касается стрельбы…
Она оглядывалась, озиралась по сторонам. Увидела яблоко на столе. Схватила яблоко. Повела Леха за руку, как ребенка, в спальню. Положила яблоко ему на голову, сама выбежала в гостиную, видела, как он стоит с яблоком на голове, о, расстоянье от оружья до человека ничего не стоит, - а жизнь человеческая, вместе со всем оружьем, деньгами, войнами, драгоценностями, любвями и ненавистями, - стоит - чего?!
- Стой так! Не шевелись!
- Ты спятила. Я не хочу так. Ты что, рехнулась?.. брось револьвер сейчас же…
Он стоял, выпрямившись, раскинув руки в стороны, удерживая равновесьем яблоко на затылке, послушно и неподвижно, весело улыбаясь. Воспителла, вздохнув, быстро прицелилась, выстрелила. Раздробленное яблоко упало на пол. Пуля застряла в стене. "Пятизарядный, четыре заряда осталось", - шепнула она удовлетворенно и закрыла глаза. Лех подошел к ней, как слепой, вытянув вперед руки.
- Девочка, ты…
- …спокойно, Лех. Нам предстоят тяжелые деньки. Эту игрушку мне подарил мой духовник. Исповедник. Отец Ионафан, иеромонах. Я к нему ходила на исповедь, ходила… и однажды… я все ему рассказывала, Лех, все… про свои желанья… про страхи… про предчувствия. До встречи с тобой… ты знаешь… за мной стали следить черные люди. Они вынюхивали меня везде… на улице… в концертных залах… на вечеринках у друзей… велик наш град Армагеддон!.. да не спрячешься… Ионафан… у него такие длинные золотые волосы, как у девушки, висят по плечам… он безбородый, у него чудесная улыбка… я понимала, что он - не священник… церковь для него - вроде мафория: снял - надел… Однажды он спас меня… спрятал от них. Они хотели напасть на меня прямо в церкви… он спрятал меня…
Она отвернулась от него. Она задыхалась.
Они могли опоздать на поезд. Он выглянул в окно. Машины не было.
- Вот как. Ты его… любила?..
- Ты… не можешь меня спрашивать так. Я любила всех, с кем я была. Я никого на свете не люблю, кроме тебя. - Она улыбнулась, спрятала револьвер в карман, поправила непослушную прядь. - Я не думала, что ты ревнивец. Ты ревнивец, ты израненный ревнивый царевич, а я твоя красавица. И я тебя не ждала, а кокетничала с другими. А Исупов и Серебряков - уехали?..
- Нет. Они еще здесь. - Они вместе вышли в коридор, он напялил теплую куртку. - Они уедут тогда, когда я получу твою телеграмму из Парижа, что все в порядке.
Он взял ее руку в свою. Она вздрогнула. Ее глаза стали огромными и бездонными. Север и тьма, и лютый холод, и звезды просияли, заблестели в них.
- Ты жжешься. Твоя рука жжется. Ты - огонь. Ты моя Война. Ты мое сраженье.
- Не надо телеграммы. Приезжай сама. Ты. Живая.
- Люди иногда умирают в сраженье, Лех.
Их глаза ударились друг об друга, как клинки, просверкнули.
Она вырвала руку, подбежала к окну, прижала лицо к стеклу.
- Такси!
…поезд "Брест - Щецин". В Варшаве ей надо сделать пересадку на парижский поезд. Мерный стук колес. Вагон плавно покачивается, подается из стороны в сторону. Ночь. Ах, убаюкивает как. Горит мягкого света ночник. Настольная лампа погасла. Ты дремлешь на подушках, Воспителла. Ты слышишь сквозь сон: по вагонному коридору - тяжелые, медленные шаги. Голоса. Ты вздрагиваешь. Приподнимаешься. Прислушиваешься напряженно, мучительно, не открывая заспанных глаз. Нет, показалось. Снова тихо. Тишина. Она в купэ одна, никого к ней не подсадили. За окном несутся, мелькают молниями зальделые реки, заснеженные деревья, села с домами под высокими нахлобученными снежными шапками, лиловые резкие, больно бьющие по глазам огни станций, разъездов, полустанков. Скоро граница, Буг. Она подносит руку ко лбу, медленно крестится. Шепчет молитву. Богородица, Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах, благословен плод чрева Твоего. Плод чрева моего. Мое чрево. Я была с Лехом много раз, и ни разу не зачала. Куда бы я ломанулась с ребенком в брюхе в Париж, с сапфиром в кулаке, повязанная со звериной военной разведкой. И Анастасия - фигура на доске; Анастасия - ферзь, она - пешка. Она закуталась в теплый пуховый платок. Козий пух, ангорская шерсть, кружевная, тончайшая вязка. Она не Царица. Она не Царевна. Она простая баба, хоть у нее и родня в Париже.
Она снова улеглась в подушки. Тарахтенье колес, мерное, усыпительное. Спи, девочка. Спи, усни. Угомон тебя возьми. Баю-бай. Баю-бай. Кто так пел ей давно, когда она еще не понимала, кто она, зачем она. Кто склонялся над ней, русыми волосами щекотал ей лоб, щеки. Мать?! У нее никогда не было матери. Она засыпает. Ей снится сон. Вся наша жизнь есть сон. Почему во сне бьет маленький, резкий, противный барабанчик. Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Это ее сердце. Это ее сердце считает удары ее жизни. Та-та-та-та-та-та-та-та-та-там. Сколько еще осталось. Сколько. Сколько. Господи, унеси Войну. Отведи Войну. Возьми Войну к Себе на небо. Возьми ее у людей навсегда.
Поезд бежит вперед, колеса стучат неостановимо. Мерно, тяжело раскачивается вагон. Она беспокойно ворочается на подушках, смеется во сне. Состав замедлил ход, тормозил, перестукивая железными сцепленьями, визжа колесами о морозные рельсы. Остановка. Тересполь. Приграничная станция - уже польская.
В дверь ее купэ резко, требовательно постучали.
Она вздрагивает, просыпается. Или это ей тоже снится? Улыбка слетает птицей с ее губ. Она судорожно нашарила рядом с собой сумочку. Там револьвер. Она засунула его в косметичку. Возможно, деликатные таможенники не станут копошиться в дамских вещицах. Ха! Благородные сыщики. Она будет ясно улыбаться им. Изогнувшись на вагонной полке, она дотянулась до зеркальной двери, откинула задвижку. Дверь распахнулась. Вошли люди. Ты никогда не видела таможенников, Воспителла?! На рукавах у них традиционные повязки приграничных польских солдат. Зачем на них черные очки! Зачем у них холеные, тонкие руки с мышцами, что выступают и бугрятся, заставляя вспомнить о каратэ-до! Бегай глазами по черным стеклам, пытайся поймать хоть искру живого взгляда. Напрасно. Холеные лица приближаются к ней, черное стекло блестит непроницаемо. Это ночь. Это ужас. Ее вежливая улыбка. Ее отодвиганье дальше от них, к окну, в угол, где на стене торчит синий фонарь ночника. Синий свет. Синий камень в брюхе селедки. Рыба, беременная мировой драгоценной загадкой. Ее улыбка становится кривой, надменной. Покажите ваши документы, мадам. Паспорт?.. Виза?.. Спасибо, все в порядке. Они ставят ей печать в паспорте. Они глядят на нее черными равнодушными стеклами. Успокойся. Они тебя не тронут. Нас интересуют ваши чемоданы. Покажите, пожалуйста, ваши чемоданы, мадам. Ты рано успокоилась. Да ты вся дрожишь. Улыбайся, черт побери! Возьмите сами с полки, они тяжелые. Какая милая улыбка у мадам. Улыбайтесь еще, нам нравится ваша улыбка. Она уже прекрасно знает, что это не таможенники. И они знают, что она - догадалась. Ух, и вправду, тяжеленные!.. а что же там в них везет пани, а?.. неужто все подарки для родни, друзей?.. Я еду в Париж. У меня в Париже любимая родня. Я везу много подарков. У меня пересадка в Варшаве. Варшава город столь же красивый, как Париж. О, что вы, мадам, много красивее. Согласна. Тут одни подарки. Вы убедитесь. О, презенты!.. ну, поглядим… Пан идеально говорит по-русски. Пан жил в России?.. учился?.. У пана отец или мать - русские?.. Да, пожалуй. Страх. Сзади, со спины, на плечи наваливается мягким зверьим брюхом дикий страх. Открывай, Вацлав!
Замки щелкают. Из внутренностей чемоданов вываливается все содержимое. Купэ, как цветным водопадом, затопляется бездной сувениров и подарков - тут и баночки консервов в ярких упаковках, и вязаные шарфы и носки, и перчатки, и коробки конфет, и глянцевые календари, и игральные карты, и раскладные детские книжки, и открытки с розочками и морскими видами, и веселая смешная бижутерия - коралловые бусы и сердечки колье, висячие мониста серег и толстые витые браслеты, и шарфы, газовые и шелковые, и платочки, нашейные и носовые, и связки копченых колбасок, и банки кофе, и фруктовый сахар в пакетиках, тут же отчего-то и пишущая машнка, и круглые зеркала, и щипцы для горячей завивки волос, и бутылки с "Тверским" пивом… и люди в черных очках копаются, ищут, отшвыривая, разбрасывая - уже раздраженно, презрительно - по сиденьям, полкам, по полу купэ весь цветной водопад ненужных людских вещей. Они ищут то, что им надо найти. И она знает, что они ищут.
- Вот она, проше пана!..
В руках мрачно молчащего человека в черных очках - банка с маринованной селедкой. Он вертит ее, подбрасывает торжествующе. Его напарник достает из кармана консервный нож. Проше пана! Откупоривайте! Один открывает банку. Двое других напряженно следят за женщиной. За ее движеньями. Она не шелохнется. Сидит в подушках недвижно, спокойно. Банка открыта. Человек вынимает из нагрудного кармана таможенной формы перочинный нож; крышка летит прочь; он вынимает из банки, одну за другой, терпко пахнущую рыбу, кладет на вагонный столик и начинает потрошить. Вскрывает одну рыбу - нет. Другую - нет. Еще, и еще, и еще - нет. Смотрит на женщину, сжавшуюся в углу купэ. Как же это пани не предусмотрела, среди прочих подарочков, разделочную дощечку для селедочки. Двое, пока один разрезает селедку, придвигаются к ней. Простите, панове, что-то здесь душно. Можно, я открою окно? О, ради Господа Бога.
Она всем телом повисла на рукояти, нажала, стекло поползло вниз. Ворвался морозный воздух. Снег полетел на ее волосы, застревал в прядях мелкими жемчужинами. С чудесной улыбкой, не сходящей с застывших уст, она невозмутимо раскрыла сумочку, достала косметичку. Один потрошил рыбу. Двое других внимательно следили за ней. Она вынула из косметички зеркальце, помаду, тени для век, начала подкрашиваться, дотошно и тщательно, прдирчиво и изящно, продолжая бесконечно улыбаться. Улыбайся. Улыбайся. Раззявленная пасть косметички скалится с вагонного стола.