- А ему можно прикладом драться? - обиженно пробурчал Андрей.
Разговор внезапно оборвался. Марина опять начала быстро работать скалкой.
- Марина, Маринка… - сказал надтреснутым голосом Андрей.
- Ты что, Андрейко, захворал? Может, тебе голову солнцем нажгло? - насмешливо спросила Марина.
- Нет, я так, пойду, пора мне…
Андрей нерешительно поднялся с лавки и направился к дверям.
- Андрейко!..
Он круто обернулся. Шашка, описав полукруг, бряцнула по ногам.
- Маринка!..
Ввалившиеся за последние дни глаза Андрея лихорадочно горели. По телу пробежала дрожь. Протянув к Марине руки, он сделал несколько шагов вперед, готовый схватить ее в свои объятия. Марина легким движением отошла в сторону.
- Рукав у тебя в мелу, отряхни… - холодно сказала она.
Андрей, тяжело ступая, как после тяжкой работы, вышел во двор.
Марина видела в окно, как Андрей взметнулся на коня и пустил его галопом. Ей хотелось крикнуть, чтобы он вернулся, сказать ему на прощание ласковое слово. Но вместо этого она еще быстрее заработала скалкой.
Никогда прежде не пил Андрей, а сейчас, словно торопясь наверстать упущенное, с головой окунулся в бесшабашный пьяный разгул.
Незаметно подошел день отъезда.
Андрей стоял посреди заросшего травой двора. Мать, цепко обхватив руками его голову, не могла понять, чего от нее хочет Григорий Петрович, который тщетно старался оторвать ее от сына.
- Хватит, слышь, старая, хватит! Да что ты - не слышишь, что ли? Ну, чего убиваешься, - мы ж его не хороним.
Андрей осторожно освободился от материнских рук и повернулся к отцу.
- Благослови тебя бог.
Старик торжественно перекрестил сына и отвернулся, вытирая рукавом заплатанной рубахи морщинистое, обветренное лицо.
- Езжай, сынку, на площади побачимось.
Андрей сел на подведенного братом коня. Мать хотела было ухватить стремя, но не успела. Андрей ударил коня нагайкой и, закусив до крови губы, вылетел за ворота.
Солнце поднялось над плавнями. Как только рассеялся утренний туман, на базарную площадь стали съезжаться казаки.
Блестя серебряным набором, на дорогом золотистом коне прискакал Степан Шмель. Презрительно кривя губы, он пристроился к гнедому маштаку Дергача. Позже всех пришли пешие казаки, лошади которых были забракованы на выводке.
Андрей на площадь прискакал, когда построенные в две шеренги казаки ожидали команды. Увидев Дергача, он ударил слегка плетью по крупу Шмелева коня и стал рядом с ним в строй.
- Чего озоруешь? Вот доложу вахмистру, он тебе оплеух надает! - рассердился Шмель.
- Езжай, докладывай, может, урядничьи лычки получишь, - вступился за товарища Дергач.
Осмотрев снаряжение и коней казаков пожилой полковник уселся вместе с Семеном Лукичом в коляску и уехал в Уманскую.
Семен Лукич отправился в Уманскую покупать коней для безлошадных казаков. Деньги на покупку дал Павел Васильевич Бут, выговорив себе за это право пользования казачьими паями на все время, пока казаки не выплатят ему долга.
Вести сотню в Уманскую полковник поручил есаулу Богданову и Луке Чесноку, исполняющему обязанности вахмистра.
Выехав за греблю, сотня спешилась. Казаки шли с провожающими их родными.
Рядом с Андреем шагал отец; оба молчали. Андрей думал о Марине. Он все время втайне надеялся, что она придет проводить его до Прощальной горы, где обычно казаки прощались с родными. Но Марины среди провожающих не было. Андрей, опустив голову, машинально шел в ногу с отцом.
Старик поднял на сына глаза:
- Одиннадцать лет назад и я так–то по этой дороге шел. Ваську на руках нес, а тебя на коня посадил. Убили на войне коня–то… Безлошадным домой вернулся… И сколько казаков по этой вот дороге от родных куреней ушло!
Старик, вздохнув, замолчал. Вдали, окруженная зеленым кольцом фруктовых садов, показалась Старо - Деревянковская станица.
- Батько, шли бы вы до дому. Мать–то ведь одна осталась… Василий к Богомолову пошел.
Андрей, отведя коня на обочину дороги, остановился. Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга. Андрей обнял старика, поцеловал его седую голову и, не оглядываясь, пошел вперед.
А Григорий Петрович долго стоял у обочины дороги, и его затуманенные слезами глаза упорно искали сына среди скрывающихся за ветряками казаков.
Глава III
Павел Васильевич Бут обычно жил на хуторе, и его новый каменный дом на Солонной почти всегда пустовал. Только поздней осенью, когда недавно выстроенная им паровая мельница начинала работать полным ходом, Бут со своей семьей переезжал в станицу.
Получив от сына Николая телеграмму о его приезде домой, на побывку, старик решил переехать в станичный дом раньше срока.
С самого утра в доме шла уборка. Проветривали комнаты, мыли щелоком окна и двери, а желтые крашеные полы натирали воском.
Николай приехал вместе со своим товарищем по полку хорунжим Евгением Кушмарем, молодым худощавым офицером с подвижным красивым лицом.
Когда радость встречи несколько утихла, сели пить чай на стеклянной веранде. Мать Николая принесла из кладовой свежего варенья и, вытерев руки о фартук, уселась напротив сына.
Николай не' был дома около года. Истосковавшейся по нем Степаниде Андреевне все казалось, что она видит прекрасный, но обманчивый сон, что вот–вот проснется - и не станет сына, и опять потянется тоскливая ночь…
Сидя за столом против Бута, Евгений оживленно рассказывал старику о недавних боях.
Николай молчал, рассеянно помешивал ложечкой в стакане. Любовно наблюдающая за ним Степанида Андреевна засуетилась:
- Что ж вы, дорогие мои, ничего не кушаете?
Она положила сыну кусок сдобного пирога и, вздохнув, осторожно провела рукой по его светлым, чуть рыжеватым волосам.
За столом засиделись до поздней ночи. Наконец Павел Васильевич встал и размашисто закрестился на угол.
- Ну, герои, пора и спать!
Постели молодым людям приготовили на полу в зале, под огромной, в зеленой кадке, пальмой.
Евгений, лежа с закинутыми за голову тонкими руками, полуприкрыв глаза, рассеянно слушал торопливую речь Николая.
- Ты пойми, Евгений, что это чувство мне не подвластно, я не в силах с ним бороться… Ты не смейся, но я не представляю себе свою жизнь без Марины… Я думал, что это пройдет, что на фронте мне удастся ее забыть, но… вышло не так. Даже в той атаке… помнишь, когда подо мной коня убили. Даже тогда я думал о ней. Я знаю, что отец будет против. Но мне все равно - я женюсь на Марине. Я ведь не маленький: мне уже двадцать восьмой год.
- Дураком будешь! - сердито буркнул Евгений, натягивая на себя байковое одеяло. - Возьми лучше Марину к себе в работницы. Подумаешь: "Не могу! Женюсь!" Я перестал тебя узнавать, Николай. Ты положительно поглупел. Вот Валя Богомолова - это да! Гимназию этим летом кончила.
- Да, но она иногородняя, мужичка.
- Дурак! Какая она мужичка, если за ней полсотни тысяч приданого. Казачку себе нашел… Влюбился, словно прапорщик, да еще в нищую.
Николай обиженно замолчал.
Утром, когда Павел Васильевич осматривал молодые яблони, к нему, смущенно улыбаясь, подошел сын.
- Ну как, ваше благородие: дома–то лучше? - не то насмешливо, не то ласково улыбнулся Бут.
- Мне надо с вами, папа, поговорить… об очень важном деле.
- Это о каком же? Уже не в карты ли опять казенные денежки спустил?
- Нет… жениться хочу…
- Жениться? А на ком? Сестру милосердную, что ли, на фронте выбрал?
- Нет, станичная она… Гринихи старшая дочка - Марина. - Последнюю фразу Николай проговорил почти шепотом.
Старик с минуту молчал, изумленно раскрыв рот. Но постепенно лицо его стало багроветь, глаза гневно сузились. Наконец он с трудом выдохнул:
- Это повивалкину дочку мне, сукин ты сын… в невестки прочишь? Да ты что это… мою седую голосу… на всю станицу ославить захотел? Не бывать этому!
В бешенстве он схватился рукою за сук и с силой рванул его книзу. Послышался треск, и мелкие красные яблоки градом осыпали обоих. Это несколько отрезвило старика, и он более спокойным голосом проговорил:
- Отец ночи не спал, хребтину гнул, по былке откладывал, чтобы тебя учить, а ты так–то теперь благодаришь?
Я же ведь не на иногородней какой, а на казачке…
Казачке, казачке… да разве ж она тебе пара?
Павел Васильевич сердито плюнул и, не глядя на сына, пошел на мельницу.
Николай, огорченно опустив голову, побрел разыскивать мать. Степанида Андреевна возилась в погребе, укладывая молоденькие огурчики в большую глиняную макитру. Он тихо спустился по лестнице и обнял мать.
… Евгений уже одевался, когда к нему стремительно влетел Николай:
- Скорей умывайся! Я тебя на наш хутор свезу. Уток стрелять будем. А какие там арбузы… вот увидишь!
Наскоро позавтракав, друзья уселись на линейку. Белый иноходец быстро помчал их через греблю в степь.
Домой Павел Васильевич вернулся к полудню. Пройдя в спальню, он застал там жену, перебирающую что–то в большом пузатом комоде.
- Должно, слышала уже? Сынок–то что надумал!.. - опять заволновался Буг. - Сраму–то, сраму сколько будет! Да нет, не позволю! Из дому выгоню, ежели что!..
Степанида Андреевна, всегда тихая и безответная, на этот раз вспылила:
- Что ты, сказился, Васильевич? Сын с фронта приехал - радоваться надо, а ты такие слова… Да как у тебя язык–то не отсох? Я его маленьким выхаживала. Ушел на войну - глаза свои выплакала, на коленях ночи перед иконами простаивала, чтобы живым его увидеть, а ты с дому его гнать надумал! Богатства тебе мало? Мало ты греха на свою душу принял? Теперь родного сына извести хочешь?..
Степанида Андреевна, заплакала. Бут с минуту растерянно смотрел на жену, потом со злостью хлопнул дверью, ушел на кухню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Но упрямые думы неотвязно лезли в голову, отгоняя сон. Бут ворочался и тяжело вздыхал.
Вспомнилось прошлое. Был он женат два раза. Первая его жена, худая, некрасивая, болезненная женщина, умерла от родов. Оставшись вдовцом, Бут долго не решался жениться. Но однажды, будучи на хуторе у Подлипного, он увидел там батрачку–красавицу Стешу. После этой встречи зачастил Бут на хутор.
Вся родня восстала против их брака. Отец, Василий Бут, узнав, что сын хочет жениться на Стеше, избил его и выгнал из дому. Целый год работал Павел Бут на мельнице у дяди. Только после смерти отца женился он на Стеше и вернулся в отцовский дом…
Во дворе послышался яростный лай. Бут насторожился. Визгливо хлопнули ворота, а через минуту в сенях загудел хриповатый бас атамана:
Я, Павел Васильевич, с новостями. Приехал под утро
с Уманской, немного всхрапнул - и прямо к тебе.
Тяжело поднявшись, Бут пошел навстречу гостю:
- Хорошо сделал, Лукич! Я лежал, лежал да совсем уже было надумал к тебе идти, ан ты сам на пороге. Ну, идем, идем! Зараз жинка нам закусить приготовит.
Бут увел гостя на веранду, где Степанида Андреевна уже суетилась около стола.
- Ну как, Лукич, проводил молодых–то, все слава богу?
- Проводил, Павел Васильевич. Вот с конями маленькая заминка вышла, да, спасибо, есаул выручил.
- Это какой же есаул? Тот, что у тебя на квартире стоял?
- Он самый. Я как приехал в Уманскую, так зараз к барышнику, лошадей смотреть. Ну, он мне и всучил одиннадцать штук с небольшим изъяном. Каюсь, кум, вот как перед богом, недоглядел. Переплатил я ему за лошадей–то. Ну, казаки пришли, я им коней сдавать, а ветеринар на дыбки: "Не могу и не могу таких лошадей пропустить! Я, мол, на выводке лучших, чем эти, браковал". Ну, говорю, то на выводке, а то у меня. А он все свое. Тут есаул и помог, а то бы не знал, что и делать. Паи–то я тебе, Павел Васильевич, оформил, получай документы… - Атаман полез в карман за бумажником.
- Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли–то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.
- Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора - рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой–то засыплешься!
Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.
А новости, Васильевич, вот какие. Есаул–то, слышь, за дочку мою сватается.
Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в Рот, поперхнулся и со слезами на глазах протянул:
- А–а–а-а!
- Да, такой случай вышел. Я ему и говорю - отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: "Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из–за этого откладывать не резон".
Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:
- Мой–то сынок тоже жениться задумал…
- Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе не привычны.
- Они и станичные–то разные бывают, - уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.
- А все–таки, на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.
- Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.
Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:
- Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его, на твоем месте, из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох, и насмешил!
- А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю, - тяжело поднялся из–за стола Бут. - Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта–то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.
Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.
- Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. - бросил он гневно.
Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.
Степанида Андреевна, скупая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.
На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.
Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на
него не накидывайся, а то я тебя знаю - коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.
Что я, своему сыну ворог, по–твоему? Да только не
бывать этой свадьбе! И ты из головы эту думку вытряхни, слышишь? Пока я хозяин в доме, этому не бывать!
- И чем она нашему Николушке не пара? Что бедна - так на что нам богатство? - Степанида Андреевна приподнялась на кровати, опершись на локоть. - Ты, Васильевич, о Николушке подумай. Ты на него накричал, а он уж два дня домой не приходит. Сердце все изболелось у меня.
- На хуторе он, с приятелем вместе уехали.
- А ну–ка что случится с ним? Не переживу я этого, старик. Горячий он у нас. И чем она тебе не невестка? Что красавица, что работница!..
Бут молча повернулся к жене спиной. Он старался уснуть - и не мог. Мысли о сыне и ему не давали покоя.
… Николай с Евгением приехали на третий день. Увидев мать, работающую на огороде, Николай прошел туда и стал помогать ей срывать спелые помидоры.
- И никак, Николушка, слушать он не хочет. Как скаженный, эти дни ходит, - начала первая Степанида Андреевна.
- А где он, мама? - почему–то шепотом спросил Николай.
- На мельницу пошел, где ж ему быть? Целыми днями там пропадает. Ты, Николушка, поласковей с ним - может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, - отец. Сердце–то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.
Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:
- Ну, я, мама, пойду к отцу.
Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.
Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.
- Что, с отцом–то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?
Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как–то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что–нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.
- Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить - одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.
- А коли откажет?
- Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся - обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко - болел, что ли? Почему он не на фронте?
- У атамана рыжего жеребца видал?
- Видел. Конь замечательный.
- Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.
- Да–а–а, тогда все понятно… А хлеба–го у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.
- А где их взять–то? Девок отправлю.
- Это на мужскую–то работу?
- А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику–то трешницу в неделю надоть, а девке - рубль. Ну, а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, - небось, за двоих мужиков сработает.
- Отец!..
- Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь–то с головы выкинул? Жениться–то? - неожиданно спросил Павел Васильевич.
- Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.
Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.
- О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать–то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел… Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.
Николай бросился целовать отца.
Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? - с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. - Ославил старика–отца на всю округу…
Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.