Первый парень был Степан-то… Лузгину до него далеко. И ростом не вышел, и пригожести нет. Волосы - и те, ровно пакля какая, торчат во все стороны, ни пригладить, ни зачесать. Не больно и жалел их Лузгин, когда в военкомате оболванили. Другие жалели… Говорили, девки любить не будут. А Лузгину - что? Его и так не любили. К другим парням жмутся, а от него, как от мухи, отмахиваются: "Иди ты! Соплей перешибешь, а туда же: лапать!" И надо же так: зазноба его, Варвара, Трофима Силина дочка, по которой тосковал он, была выше его на полголовы! А уж красива! Рядом с ней Лузгин и сесть-то боялся. Ну как засмеет! Да только, оказалось, не такая она. Поздно он понял это. Когда уж в армию уходил. Подошла она прямо на вокзале и при всем честном народе обняла и поцеловала в губы. Свои, деревенские, так и ахнули. А после в вагоне парни проходу не давали. Расскажи да расскажи, тихоня, когда этакую девку успел захороводить. Скольким парням отбой дала и, надо же, кого полюбила! Ни кожи, ни рожи! Бока хотели наломать. А он и поцеловать-то ее не успел. Растерялся. Несмелый он. Теперь вот пишет. Три письма прислала. И фотокарточку. Ее прячет Лузгин подальше. Письма-то все читают, в том беда не велика, а вот фото смотреть - это ни к чему. Да и далеко онo убрано у Лузгина, и некогда его доставать для всякого.
Поднимает голову кверху Лузгин, на небо смотрит. По-прежнему темным-темно. Разве тут чего напишешь? Да и сержант спит, а один Лузгин писать не решается. Не получится складно.
В последний раз и сержанту, видать, надоело. "Скоро ли ты, говорит, Лузгин, сам писать будешь? Пора бы!" Да не научится, видать, Лузгин складно. В писарях все равно ему не бывать, а другая работа в полку для всех одинаковая.
Есть, правда, одна работенка, что зовут "не пыльной, но денежной": ординарцем быть у кого-нибудь из командиров. Из нового пополнения некоторых звали… Лузгину тоже предлагали. Сгоряча-то хотел согласиться. Питание получше, на работы не берут, строевой не гоняют, да и спать удается все-таки больше, а как подумал, что придется Варваре писать, дескать, удрал от товарищей, нашел жизнь полегче, так и не смог, отказался. Смеялись парни. "Дурачком ты был, Лузгин, дурачком и останешься!" Да только не все так-то. Варин с Минько аж поругались. Минько говорит: "Не знали, кому предложить. Предложили бы мне, я бы с радостью! У командиров хлеб белый к пайку полагается…". Тогда Варин и говорит: "Лакейская у тебя душа, Степан, мелочная!" Другой бы, наверное, в драку, а Степке хоть бы что. Знай свое твердит: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше".
Плохо теперь Лузгину. Холодно, сыро. Но если бы сейчас опять предложили, все равно не пошел бы в ординарцы. Не может он бросить своих товарищей в эдакой обстановке…
На исходе ночи он задремал, но именно в это время начался бой. Начало его Лузгин проспал. Снилось ему в это время, будто мать запаривает кадушку под огурцы. Накалила в печи камни и ухнула их все сразу в кипяток. Забурлила вода, закипела, заворочались камни, стукают по днищу, перекатываются. От их стуканья дрожит пол в лузгиновской ветхой избенке. Лузгину страшно: вдруг камень пробьет стенку и хлынет кипяток ему под ноги. Стоит Лузгин босиком, примерзает подошвами к холодному полу, а уйти в избу почему-то не может. Силится оторваться от пола и не может. Наконец оторвался, но вместо того, чтобы просто перешагнуть через порог, взлетел к самому потолку. Прежде во сне не раз случалось Лузгину летать, только в этот раз летел он уж очень легко и плавно, как ястреб. Руками не шевелил, ногами не дрыгал. Прилетел прямо на печку и сел на свое любимое местечко по самой середке, где кирпич от времени малость поистерся и получилась удобная ямка. Только в этот раз не пришлось погреться Лузгину. То ли мать забыла протопить печь, то ли выдуло все тепло, но только печь показалась Лузгину еще холоднее, чем пол в сенях. Подпрыгнул он, ухватился за край полатей и хотел перелезть туда, а младший братишка - такой озорник - ухватил его за плечи и давай трясти что есть силы. Трясет и кричит грубым мужицким голосом:
- Земляк, а земляк! Замерз, что ли?
Открыл глаза Лузгин, огляделся. Все тот же лес кругом и тьма. Стоит перед Лузгиным пожилой усатый солдат, дышит в сложенные ковшиком ладони. А над головой солдата зарево полыхает, будто в деревне дома горят. И земля легонько подрагивает. Нет-нет, да и посильнее дрогнет, так, что с елок посыплется снег.
- Чего это, чего? - заволновался Лузгин. - Наступление, да? Началось? Я - счас!
Схватив винтовку, он вскочил, готовый бежать, куда прикажут. Однако никто ничего не приказывал. Кто сидел, как и он, привалившись спиной к пеньку, кто стоял, повернув голову в сторону зарева. Невдалеке собрались в кучку командиры, среди которых был и его взводный. "Дымов. Лейтенант Дымов", - почему-то только сейчас вспомнил он такую простую фамилию. Самый высокий среди командиров - лейтенант Колесников - батальонный. Голос зычный, взгляд орлиный, на поясе наган, на шее автомат. Возле него неотлучно - ординарец, по фамилии Митрохин, шустрый малый, чистый цыган. У этого тоже автомат на шее, только не наш, немецкий. Раздобыл где-то. В наступлении трофейное оружие иметь удобно: возле каждого убитого немца запас пополнить можно.
А солдат все стоял перед Лузгиным и грел дыханием ладони.
- Говорят, у тебя, земляк, самосад имеется. Дал бы на одну закрутку!
Лузгин вроде слышал его, а вроде и не слышал. Стоял и смотрел, не отрываясь, на светлые сполохи, пока не догадался присесть на старое место. Чего стоять без толку - в ногах правды нет…
- Так как же насчет табачку? - сказал солдат и присел рядом с Лузгиным на корточки. Он был высок ростом, широк в плечах, и ему было неловко просить, глядя на Лузгина сверху вниз. - Дашь или не дашь?
- Дам, конешно, дам! Ты обожди, не уходи только! - Лузгин искал кисет с махоркой и никак не мог найти. Он не замечал, что раза два коснулся его кончиками пальцев… - Это что же, бой, значит? Началось? А нас что же? Как же мы? Там - бой, а мы - здесь!
Солдат с интересом разглядывал его, усмехаясь в усы. Когда Лузгин достал кисет, он, не торопясь, свернул цигарку, закурил от трофейной зажигалки и, сильно затянувшись, с блаженным стоном выпустил первую порцию едкого самосадного дыма.
- Сосед воюет. Сто двадцатый полк. Мы пока в резерве. Вот когда слева восемьдесят девятый вдарит, тогда наш черед.
На дымок от его цигарки потянулись солдаты. Один из них, длиннорукий, костистый, будто слепленный наспех неумелым скульптором, спросил:
- Почем ты знаешь, Леонтьев, какой полк за каким пойдет? Ты что, генерал?
- Генерал - не генерал, а кой-чего смыслим, - ответил Леонтьев, - любой, если мозгой пошевелит, может догадаться, как оно дальше все обернется.
- Ну и как оно обернется?
- А вот так, я думаю… Ты, Москалев, место наше приметил?
- Какое место?
- На котором сейчас полк стоит?
- Чего его примечать? Болото.
- Так. А какая у немца техника на этом участке?
- Откуда мне знать?
- Ну так я скажу: танки у него здесь.
- Неужто танки?! - ужаснулся кто-то.
- Да брешет, - сказал Москалев, - откудова ему знать?
Услыхав слово "танки", солдаты придвинулись ближе, сгрудились вокруг Леонтьева. А тот - словно на занятиях по тактике:
- Стало быть, товарищи, наш, двести двадцатый, занимает оборону в районе болота. Подступы к нам с фронта и флангов для тяжелой техники противника закрыты естественным препятствием… - вывернув из чьей-то винтовки шомпол, он стал рисовать на снегу непонятные для Лузгина линии и кружочки. Остальные следили за ним более внимательно, и Лузгин понял, что большинство понимает, о чем говорит Леонтьев.
- Позади нас болота нет. Но именно здесь находится штаб дивизии…
- Все знает! - воскликнул Москалев. - Ну что ты скажешь!
- Немцы тоже знают, не волнуйся, - заметил Леонтьев и продолжал: - Соседние полки расположены на возвышенности. Позади них деревень нет. Вот теперь и соображайте, куда немец двинет свои танки: к нам в болото или на деревни.
- Я так думаю: непременно двинет на деревни! - сказал один из солдат. - Закрепится на высотках и двинет в глубину обороны.
- Правильно, Саватеев, - сказал Леонтьев, - быть тебе нынче же командиром отделения!
- Если раньше не шлепнут, - заметил Москалев.
- Меня не шлепнут, - спокойно отозвался Саватеев, - я махонький, а вот ты, дядя, - дылда. Тебя издаля видать, так что поглядывай…
- Гляжу. Вторую войну гляжу, а ты без году неделя как в полку, а туда же: в командиры метишь…
- Да будет вам! Давай дальше, Леонтьев!
- Значит, немец попытается взять деревни. Там суше. Если это удастся, он, разбив оба полка, выводит на большак танки и захватывает штаб дивизии. - Шомпол сделал два больших зигзага и нарисовал кружочек возле ног Лузгина. Все подавленно молчали. - Вывод один, - сказал Леонтьев, - пока он не разбил фланговые полки, надо немедленно вводить в бой наш полк! - При общем молчании он вытер шинелью шомпол и ввернул его на прежнее место. - Дай, землячок, еще на одну. Хороший у тебя самосад.
- Коли все так, чего ж тогда стоим? - волновались одни.
- В штабе не хуже нашего знают! - отвечали другие. - Раз стоим, значит, так надо. Начальству виднее.
Когда все разошлись, Лузгин спросил у сержанта Митина о Леонтьеве.
- Голова! - коротко ответил сержант. - Без образования, а - голова! Вторую войну топает. Мог бы служить в кадрах - не захотел. Теперь вот рядовым… Вчера его парторгом выбрали. Ты затвор почисти. Вода попала…
Далекая вначале стрельба на правом фланге постепенно приближалась. Шальные снаряды стали залетать в болото, где стоял двести двадцатый. Скоро еще более громкие звуки боя послышались слева, и там тоже заполыхало небо. Наверное, немцам удалось поджечь и эту деревню.
Протяжный надрывный крик-команда родился неизвестно где, пролетел над болотом и оборвался. И сейчас же его подхватили десятки голосов:
- Первый взво-од!.. Второй взвод! Тррретий…
- Отделение! Становись!
Из болота вышли, когда совсем рассвело.
Лежа в наспех вырытом окопчике, Лузгин, сам не зная зачем, то и дело открывал и закрывал затвор винтовки. Не то чтобы надо было. Просто муторно очень лежать вот так, без дела. Хоть бы уж начинали скорей, что ли! В соседнем окопчике Минько. Он тоже вертится, возится, устраивается поудобнее, будто навек лежать собрался. Мурзаева совсем не видать. Только винтовка торчит дулом кверху. Как стрелять будет - не понятно. Командира отделения, если б захотел - не докричишься. Его место на самом правом фланге. Лузгин рад и тому, что лежит он не последним. Еще левее его лежат люди. Чужие только. Не его роты даже. Оттуда раза два кричали, табачку спрашивали, да Лузгин не ответил. Может, не положено, кто знает!
Давно лежит Лузгин. Успел отлежать один бок, на другой перевернулся, а наступления все нет. Только спереди, оттуда, где немцы, все сильнее какой-то гул. Навроде бы гусеничные тракторы, только погромче. Неужто и вправду танки? Засосало у Лузгина под ложечкой. Такого с ним еще не было. Трусит он, что ли? Беда, коли так. Говорил давеча взводный: кто трусит, того первого убивает. Закон, говорит, в бою такой неписаный: смелого и пуля щадит.
А гул все ближе. Теперь уж точно не трактора. Танки. Идут они прямо на него, на лежачего… Еще муторней стало на душе. Чего тянут, чего ждут? Но вот высоко в небо взлетели две зеленые ракеты, загорелись ярко, рассыпались искрами. И не успела еще погаснуть первая из них, как встал во весь рост командир взвода.
- Вперед! За Родину! Ура!!
Больше ничего не слышал, не помнил Лузгин. Не помнил, как вскочил на ноги, как закричал, как побежал следом за лейтенантом. Ослеп и оглох он в ту минуту, как поднялся. Земля под ним дрожала, как дрожит пол на молотилке в страдную пору. Нет, верно, не совсем оглох. Слышит он, как гудят танки, как рвутся снаряды, как стреляет его винтовка. Пришел в себя только в траншее. Не наша, немецкая. Трупов полно и воды по колено, однако все лучше, чем в мелком окопчике. Хороший у Лузгина лейтенант, заботливый. Это он нарочно бросок подальше сделал, чтобы траншею занять. Ребята повеселели. Размещаются по-хозяйски. Теперь им и танки вроде бы не страшны.
Лейтенант смеется:
- Ну что, Лузгин, испугался? Привыкай, брат, еще не то увидишь.
Глянул на трупы, помрачнел:
- Оттащите в сторону. По ним топтаться будете?
Мертвого тащить вдвое тяжелее, чем живого. Не знал раньше этого Лузгин. В воде они, что ли, намокают?
Когда кончил - посунулся ближе к лёйтенанту. Хоть и он не железный, а все кажется, с ним рядом не так боязно. Весь в грязи, а шинелка как положено: на все пуговички и подворотничок на гимнастерке белый. Лузгину перед ним совестно трусить.
- Может, закурите, товарищ лейтенант?
- Спасибо, не научился. А ты давно куришь?
Лузгин курил давно. В деревне тот не парень, который не курит.
Покачал головой лейтенант и снова взялся за бинокль. А к чему бинокль, когда танки под самым носом!
Лузгин хорошо видел, как лежавший недалеко от него пэтээровец выстрелил в ближайший танк, как блеснул огонек где-то около башни и как после этого танк продолжал двигаться вперед как ни в чем не бывало. Ружье выстрелило во второй раз. Ударившись о броню, пуля срикошетила и зарылась в землю, не причинив танку никакого вреда. Упрямый боец выстрелил в третий раз. Тогда стальная махина развернулась и пошла прямо на окопчик пэтээра. Между ним и траншеей, в которой находился Лузгин, было не более тридцати метров. Когда машина приблизилась, солдат выстрелил в четвертый раз, но в этот момент гусеницы наехали на окоп.
Секундой раньше командир взвода лейтенант Дымов швырнул под танк гранату и теперь нагнулся, прячась от осколков. Услышав взрыв, он снова высунулся из траншеи и увидел, как по-прежнему невредимый танк переваливает через окопчик пэтээра. Длинное ружье согнулось и вдавилось в землю. Дымов приготовился бросить вторую гранату, когда из полуразрушенного окопа позади танка показалась стриженая голова без каски. Вслед танку полетела бутылка. Лузгин едва услышал слабый звук и тут же увидел пламя, разом охватившее броню над моторным отделением. На этот раз танк не пошел дальше. Круто развернувшись, он двинулся на окопчик вторично и, затормозив одну гусеницу, сделал полный разворот, сровняв окоп с землей. Однако танк уже горел, из его люков выскакивали танкисты. По ним отовсюду стреляли из винтовок, кидали гранаты.
Одному из танкистов осколком выбило глаз. Остановившись в полусотне шагов от Лузгина, он ловил в ладони ускользающую массу.
Лузгин сполз на дно окопа и, встав не четвереньки, изрыгал из себя съеденную утром пшенку, покуда кто-то не стукнул его по затылку:
- Эй ты! Чего разлегся?
Другой голос сказал миролюбиво:
- Оставь его. Не видишь, сомлел желторотик!
Лузгин приподнялся.
- А танки… танки где?
Зубы у него стучали, руки дрожали. Он лег рядом с Митиным, высунул вперед винтовку и огляделся. По косогору вверх бежали немецкие пехотинцы. То один, то другой падал и оставался лежать, зато другие все приближались и приближались к Лузгину.
- Стреляй! В душу твою мать! - закричал Москалев и погрозил кулаком. Лузгин выстрелил. Бежавший прямо на него человек споткнулся и упал. Лузгин не понял и приподнялся, ожидая, что человек сейчас поднимется и побежит снова.
Он догадался присесть, только когда пуля щелкнула о каску.
- Есть один! Давай дальше! - крикнул Митин.
Но дальше стрелять не пришлось. Полежав еще немного, Митин перекатился на спину, сказал громко:
- Шабаш, ребята! - и - Лузгину: - Чего глаза таращишь? Закуривай!
Потом они с час или больше сидели на дне траншеи и отдыхали. Подошел командир взвода, присел рядом, снял каску. Под каской оказались светлые волосы.
- Ну как, Митин, жарко?
- Терпимо, товарищ лейтенант. Лузгин счет открыл.
- Да ну?! Офицер или рядовой?
- Сейчас узнаем.
Раскрывши рот смотрел Лузгин, как Митин выскочил из окопа, ящерицей скользнул между камней и скрылся в неглубокой ямке. Когда он вернулся обратно, в руках у него была небольшая книжечка, завернутая в непромокаемую бумагу, и фляга в чехле.
- "Отто Майер, - прочел он, - одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения". Годок, значит… Рядовой оказался.
- А что это у тебя? - спросил лейтенант, указывая на флягу.
- Где? Ах, это… Сам не знаю. Взял на память…
Сидевшие подвинулись ближе.
- Давай попробуем!
Москалев отвинтил крышку, понюхал.
- Спирт! Не сойти мне с этого места!
- Дай сюда! - Леонтьев отобрал флягу, положил в карман. - В санчасть отдам. Если правда - спирт, для раненых он нужнее.
Москалев бросил на Леонтьева свирепый взгляд, но ничего не сказал.
Довольно скоро немцы снова пошли в атаку. Цепи их приближались, тускло поблескивая воронеными касками. Лузгин видел их очень близко и непроизвольно вжимал голову в плечи, чтобы стать еще меньше… Под ноги подкатилось что-то большое, упругое и, вместе с тем податливое, мягкое…
- Не видишь? Убери! - закричал над его головой Москалев.
Лузгин понял не сразу. А когда понял, ощутил новый приступ тошноты. "Как же это никто раньше не заметил?"- сокрушенно думал он, приноравливаясь половчее взять труп. Минько лежал лицом вниз, словно нарочно весь испачканный зловонной траншейной жижей. Лузгин хотел перевернуть Степана лицом вверх, чтобы поглядеть, в какое место тому угодило, - может, домой написать придется, - но сверху посыпалась земля и тяжелые сапоги больно стукнули Лузгина по спине. Он обернулся. Вместо правой половины лица у человека закопченная маска с обгорелой, в клочьях, кожей. Рядом с Лузгиным - командир взвода и сержант Митин. Они тоже смотрят во все глаза и молчат.
- Что, не узнаете? - спросила маска голосом командира батальона.
- Товарищ лейтенант Колесников! - крикнул Митин.
- Геннадий, ты?! - Дымов схватил своего друга за руки.
- Огнеметом попотчевал, ни дна бы ему ни покрышки! - сказал комбат. - Как я теперь с такой харей целоваться буду?
- Тебе в санбат надо немедленно!
- Обойдется. Жаль, водки нет! В самый бы аккурат теперь!
- Есть водка, - сказал Дымов. - Даже спирт, Леонтьев, налейте! Как там у соседей?
- Да так же, как у вас, - ответил Колесников, возвращая флягу, - четвертую атаку отбили, теперь сидят гадают, сколько еще будет. - Ну-ко, дай еще глоточек! Знобит вроде…
- Глаз-от цел у вас, товарищ лейтенант? - сейчас Москалев говорил тихо, проникновенно, с какими-то старушечьими интонациями.
- Раз тебя насквозь вижу, значит, цел.
- Я к тому, что, может, надо помочь вам дойти до санинструктора…
- Москалев! Займите свое место! - приказал Дымов.
- А комбат тебя и впрямь насквозь видит! - хохотнул Митин, провожая Москалева.
- Мочой надо ожог-то! - пробасил Варин. - Моя бабка завсегда ожоги мочой излечивала. И следов никаких.
- Сюда бы твою бабку! - сказал Колесников. - Вместо нашей Зинаиды.
Варин с сомнением покачал головой.
- Н-не знаю… Все-таки шестьдесят скоро! Напишу, конечно… А лечит - что надо. Главное - без следов.