– Нет, – сказал Сабуров, – довольно. – Он опустил голову на руки и задумался над тем, сколько мечтаний, мыслей о будущем, поздних раскаяний и неосуществленных желаний погребено в русской земле за эти полтора года, сколько людей, мечтавших, желавших, мысливших, каявшихся, погребено в этой земле, и никогда они уже не осуществят ничего из того, о чем думали. И ему показалось, что все это исполнимое, но не выполненное, все задуманное, но не сделанное теми, кто теперь мертв, всей своей тяжестью ложится на плечи живых и на его плечи. Он задумался над тем, как все будет после войны, и не мог себе этого представить, так же как не мог бы себе представить до войны того, что происходило с ним сейчас.
– Чего загрустил? – спросил Ванин. – Генерал говорил с тобой?
Сабуров поднял голову.
– Я не грущу, я просто думаю. – Он рассмеялся. – Почему у нас, если кто-нибудь задумается, считают, что он грустит? Петя, возьми автомат. Сейчас пойдем с тобой.
– Куда? – спросил Масленников.
– Обойдем позиции.
– Поспите, Алексей Иванович. Утром…
– Нет, утром обходить их… мне жизнь дороже, – усмехнулся Сабуров.
– Тогда я с вами, – сказал Масленников.
– Нет, я один, – и Сабуров положил руку на плечо Масленникова. – Все, Миша. Когда командир возвращается в часть, его принимают как гостя первые полчаса, а потом хозяин снова он. Понял? Ложись спать. Ты бы тоже вздремнул, – вставая, сказал Сабуров Ванину.
– Я уже, – улыбнулся Ванин. – Никак политдонесение не кончу, три раза засыпал.
– А ты их скучно пишешь, – сказал Сабуров, – так скучно, что сам в это время засыпаешь, а представь себе, как другие засыпают, когда их читают!
Сабуров и Петя вышли из блиндажа. Масленников растянулся на койке и сразу же, по-детски посапывая носом, заснул, а Ванин сел за стол и, положив перед собой незаконченный лист политдонесения, задумался. Потом полез под койку, достал оттуда потрепанный клеенчатый чемодан и вытащил из него толстую общую ученическую тетрадь. На первой странице ее было написано: "Дневник". Сюда в редкие свободные минуты он заносил разные привлекавшие его внимание события и обстоятельства.
Он положил дневник рядом с листком сегодняшнего политдонесения и подумал, что, может быть, именно то, что он записывает в эту заветную тетрадь, и нужно было писать в политдонесениях. Разговоры, мысли, чувства, события, показывающие людей с неожиданной стороны, – все, что он записывал, потому что это было интересно ему, может быть, именно это и вообще интересно, а то, что он пишет каждый день по графам "Положительные явления", "Отрицательные явления", не особенно интересное для него, может быть, так же неинтересно и для тех, кто будет читать.
В эту минуту, приподняв плащ-палатку, в блиндаж вошла Аня.
– Здравствуйте, товарищ старший политрук, – сказала она.
Ванин поднялся ей навстречу.
– А где капитан Сабуров? – спросила Аня.
– Ушел в роту, скоро вернется.
– Разрешите обратиться к вам?
– Пожалуйста.
– Назначенная в ваш батальон военфельдшер Клименко по месту назначения явилась, – доложила Аня. Потом, опустив руку, спросила: – А Алексей Иванович скоро будет?
– Скоро.
– Хочу его поскорее увидеть.
– Сочувствую вам, – улыбнулся Ванин. – Он скоро будет. Садитесь.
Они сели и с минуту молчали.
– Не смотрите на меня так. Я никого не просила об этом.
– Знаю.
– И он не просил.
– Знаю. Я просил.
– Вы?
– Я. И прекрасно, что это вышло, что вы здесь. Мы тут с Алексеем Ивановичем часто спорили. Мы с ним очень разные люди. Но как бы вам это объяснить… Стойте, вы же меня давно знаете, – вдруг прервал себя Ванин.
– Конечно, товарищ Ванин, – сказала Аня. – Кто же из сталинградских комсомольцев вас не знает?
– Когда мы тут встретились с Сабуровым, то поспорили из-за зеленых насаждений. Помните, мы все тут зелеными насаждениями увлекались. Он мне доказывал, что, предвидя войну, мы поменьше должны были заниматься этим и побольше многим другим. И я с ним, в общем, даже согласился. Но вы помните, с каким увлечением мы это делали, как это было хорошо!
– Помню, – сказала Аня.
– Это же было счастье, – сказал Ванин убежденно, – самое настоящее счастье. Мне всегда хотелось, чтобы у всех было счастье, и все, что я делал, я делал для этого. Иногда ненужные мероприятия проводил – для этого, лишние директивы писал – все равно для этого. Так я, по крайней мере, всегда считал.
Хотя Ванин говорил путано и сбиваясь, но Аня понимала, что он говорит о том, что мучило его все это время.
– А вот сейчас, – продолжал Ванин, – хотя мне всегда казалось, что я все делал правильно и для счастья людей, сейчас я все-таки чувствую, что, наверное, прав Сабуров: может быть, меньше нужно было зеленых насаждений, меньше вольных движений на физкультурных парадах, меньше красивых слов и речей, – больше надо было топать с винтовками и учиться стрелять. Но я же тогда так не думал, что же я теперь, задним числом, здесь, на берегу Волги, так считаю. Вы понимаете меня?
Ванин откинул падавшие на лоб волосы, и Аня вспомнила давнее комсомольское собрание, где Ванин выступал с трибуны, горячился вот так же, как сейчас, и так же откидывал со лба назад мешавшие ему пряди. Не все, что Ванин говорил сейчас, ей было понятно; то, что он говорил, наверно, было лишь продолжением его споров с Сабуровым, но она понимала главное, что перед ней сидит очень хороший и очень добрый человек.
– Да… – снова прервал себя Ванин. – Вот и я говорю: особенно рад я, что вы будете с Алексеем Ивановичем вместе, когда кругом происходит все такое, черт его знает, страшное или нестрашное, но, в общем, трудное для человека. Хорошо, когда вместе… Вы что, прямо с вещами?
Аня улыбнулась:
– Вот вещи.
Она показала на большую, набитую до отказа санитарную сумку.
– А еще?
– А еще – все, – сказала Аня.
Она сняла шинель и присела к столу.
– А все-таки мы зеленые насаждения опять тут устроим, – сказал Ванин. – Как были, так и будут.
– Конечно, – сказала Аня, невольно вспомнив тот Сталинград, через который она шла сюда сегодня.
Масленников пошевелился под шинелью, потом быстро сел на койке, нащупал сапоги, надел их на босу ногу, встал и подошел к Ане поздороваться.
– Вот и вы, – сказал он.
Ане было приятно, что он сказал так, как будто здесь давно ждали ее.
– Кушать хотите?
Аня отрицательно покачала головой.
– Спать хотите?
Аня покачала головой.
– Ничего не хочу, – ответила она. – Я рада вас видеть.
– Завтра у нас, наверное, будет тихо, – произнес Масленников, то ли чтобы успокоить ее, то ли чтобы просто продолжить разговор.
– Моя старая комсомолка, – заметил Ванин. – "Друзья встречаются вновь", – кажется, была такая картина?
– Была, – сказала Аня.
– Давно не видел кино. Тут "Правду" получили как-то, смотрел в ней список картин в московских кинотеатрах. Даже "Три мушкетера" там идут.
– Я видела "Три мушкетера", – сказала Аня, – когда совсем маленькая была.
– С Дугласом Фербенксом? – спросил Масленников.
– Да.
– Говорят, теперь другие артисты играют. Дуглас Фербенкс умер.
– Неужели? – удивилась Аня.
– Умер, давно умер. И Мэри Пикфорд умерла.
– Неужели и Мэри Пикфорд? – спросила Аня с таким огорчением, как будто это было самое печальное событие из всех, происшедших в Сталинграде за последний месяц.
– Умерла, – жестко сказал Масленников.
Собственно говоря, он не знал, умерла или жива Мэри Пикфорд, но, раз заговорили на эту тему, хотел поразить слушателей своей осведомленностью.
– А Бестер Кейтон? – с тревогой спросила Аня.
– Умер.
Ванин рассмеялся.
– Что смеешься?
– Говоришь о них, как будто пишешь сводку потерь за последние сутки.
– Очень хороший был артист, – сказала Аня.
Ей было грустно, что Бестер Кейтон умер. Она вспомнила его длинную, печальную, никогда не улыбавшуюся физиономию, и ей стало жаль, что умер именно он.
– Не умер он, – сказал Ванин, посмотрев на Аню.
– Нет, умер, – горячо возразил Масленников.
– Ну ладно, пусть умер, – согласился Ванин, вспомнив о смешной стороне этого спора здесь, в Сталинграде. – Я пойду проверю посты, – добавил он, надевая шинель и этим тоже давая понять, что разговор окончен и в конце концов не так уж важно, умер или жив Бестер Кейтон.
– Там капитан уже обходит, – сказал Масленников.
– Он, может быть, в роте где-нибудь задержался, а мне все равно надо проверить…
Ванин вышел из блиндажа.
– А вы все-таки прилягте, – предложил Масленников, – Мы вам тут в углу завтра койку сколотим, а пока на моей ложитесь.
Ане не хотелось ложиться, но она не стала спорить и, стянув сапоги, прилегла на койке, плотно, до самой шеи накрывшись шинелью.
– Послушала вас, а спать не хочется, – улыбнулась Аня. – Рассказывайте, как вы здесь живете.
– Прекрасно, – ответил Масленников таким тоном, словно перед ним была не Аня, а прибывшая из Читы делегация с подарками. Потом, спохватившись, что это же была Аня, которая не хуже его знает, что здесь происходит, добавил: – Сегодня все атаки отбили. Капитан прекрасно выглядит. Мы за него тут беспокоились.
– Я тоже, – сказала Аня.
– Но его даже не поцарапало. Генерал сказал, что представил его к ордену Ленина за то, что два раза ходил к Ремизову ночью. Но что же еще? По случаю встречи выпили немного за победу. А я, про себя, и за вас выпил.
– Спасибо.
– Я очень рад, что вы здесь, – продолжал Масленников. – Знаете ли, когда все мужчины да мужчины, как-то грубеешь в этой обстановке. – Он почувствовал, что фраза у него вышла нарочито мужская, и залился румянцем. – Может, закурить хотите?
– Я не курю.
– Я тоже до войны не курил. Но в этой обстановке тянет. Время быстрее летит. Закурите.
– Ну хорошо, – согласилась Аня, понимая, что, закурив, доставит ему удовольствие.
Он вынул из кармана гимнастерки единственную лежавшую там папиросу и подал Ане, сам же стал свертывать самокрутку. Потом спохватился, что не дал спичку, вскочил, рассыпал табак из самокрутки, чиркнул спичку и поднес Ане. Она неумело закурила, быстро втягивая и сразу же выпуская дым.
– Может быть, все-таки хотите кушать? – спросил Масленников.
– Нет, спасибо.
– А воды вам принести?
– Нет, спасибо.
Масленников замолчал. Здесь под его защитой находилась жена его начальника и товарища, и он относился к ней с той трогательной предупредительностью, какая бывает только у мальчиков. Ему хотелось окружить ее заботой, дать ей понять, что он самый верный друг ее мужа, что она вполне может на него положиться и что вообще нет ничего такого, чего бы он не сделал ради нее.
Так они помолчали несколько минут.
– Миша.
– Да.
– Вы ведь Миша?
– Да.
– Вы очень хороший.
Услышав эти слова "вы очень хороший", Масленников почувствовал, что хотя они, наверное, однолетки с Аней, но она чем-то много старше его.
– Миша, – словно запоминая его имя, повторила она, закрыв глаза.
Когда Масленников о чем-то спросил ее, она не ответила. Она заснула сразу, в ту же секунду, как закрыла глаза.
Он сидел один за столом в тишине, которая изредка прерывалась далекими выстрелами. На койке, в двух шагах от него, спала женщина, жена его товарища, очень красивая (как ему казалось), в которую он бы влюбился, если бы она не была женой его товарища (так думал он), и в которую он уже был влюблен (так было на самом деле, но он бы никогда себе в этом не признался). Он почему-то вспомнил брата и шумную подмосковную дачу, куда брат его часто ездил после того, как вернулся из Испании, и потом, когда вернулся из Монголии. Должно быть, потому, что брат много раз рисковал жизнью, он любил, чтобы в эти приезды кругом него было шумно и весело. Он приезжал на дачу с красивыми женщинами, сначала с одной, потом, через год, с другой. Он был всегда шумный, веселый, и казалось, что все дается ему легко – и друзья и любовь. И Масленников замечал, что от этого брату бывало скучно. Приехав на дачу в большой компании и с женщиной, которая казалась Масленникову такой замечательной, что он бы не отошел от нее ни на шаг, брат вдруг говорил: "Мишка, пойдем на бильярд", – и они, запершись, играли по три часа на бильярде. А когда стучали к ним в дверь и женский голос звал: "Коля", – брат прикладывал к губам палец и говорил: "Тс-с, Мишка", – и они молчали, пока легкие шаги не удалялись от двери, и тогда продолжали играть снова. Брат говорил: "А ну их к господу богу", – и Масленников удивлялся: ему было это непонятно и казалось, что сам он, если бы его звал этот женский голос, не смог бы вот так промолчать и играть на бильярде. Кончив играть на бильярде, брат возвращался ко всей компании и с той женщиной, на голос которой он только что не откликался, бывал так нежен, что казалось, он на все для нее готов. А потом незаметно подмигивал Масленникову, как сообщнику, словно говоря: "Не в этом счастье, милый, не в этом счастье". Но Масленникову казалось, что счастье именно в этом.
Он вспомнил брата, и дачу, и бильярд. Где же брат? О нем давно уже ничего не было в газетах. И вдруг он представил себе, что брат погиб, и невольно подумал, что, если те, кто бывал тогда в шумной компании на даче, и женщины тоже, узнают о гибели брата, они, конечно, поговорят о нем, наверное, даже выпьют за него и будут вспоминать, как бывали с ним на даче, а больше, пожалуй, ничего и не произойдет. А вот если Сабуров погибнет, – что тогда сделает Аня? Она, наверное, станет совсем не такая, как сейчас, с ней произойдет что-то страшное. С теми же, кто бывал у брата, ничего страшного не сделается, и, может быть, поэтому брат уходил с ним играть на бильярде и не отзывался на их стук.
Он посмотрел еще раз на Аню, и юношеская тоска по любви – не к ней, а вообще по любви – охватила его. Ему очень захотелось дожить до конца войны, чтобы тоже приезжать к брату на дачу, и тоже не одному, но чтобы это было совсем не так, как у брата. Он стал придумывать, какая она будет, эта женщина, но когда думал о ней вообще, то наделял ее самыми замечательными качествами, а когда воображал себе ее лицо, ему чудилось лицо Ани.
Он задремал, сидя на табуретке у стола, и вздрогнул, когда его окликнул Ванин, вернувшийся с обхода постов.
– Где Сабуров?
– Еще не приходил.
– Уже шесть часов, – сказал Ванин, – не иначе как забрался в дом к Конюкову. Нигде его больше нет.
XXII
Сабуров действительно отправился в дом к Конюкову.
Ходить туда можно было только ночью, и то большую часть пути ползком, с риском угодить под случайную пулю,
Сабуров с Петей сначала прошли вдоль полуразрушенной стены, потом свернули. Здесь Петя весь подобрался, как бы готовясь к прыжку.
– Ну как, товарищ капитан? Тут место открытое.
– Знаю, – сказал Сабуров.
– Как, поползем или махнем?
– Махнем, – ответил Сабуров.
Они выскочили из-за стены и пробежали тридцать метров, отделявших их от следующей стенки, за которой уже можно было сравнительно безопасно пробираться к дому. Немцы услышали шум, и позади запоздало ударила по камням пулеметная очередь.
– Кто идет? – тихо спросил кто-то в темноте.
– Свои, – отозвался Петя, – капитан.
Они прошли еще несколько шагов вдоль стенки.
– Сюда, – послышался тот же шепот. – Это вы, товарищ капитан?
– Я, – ответил Сабуров.
– Сюда, головой не ударьтесь.
Сабуров пригнулся и спустился на несколько ступенек вниз. Ощупью они повернули за угол и вошли в подвал.
Это была часть той самой большой котельной, из которой когда-то лейтенант Жук вылавливал спрятавшихся немцев. За два месяца времена переменились: то место, которое раньше считалось опасным, сейчас, в этом сровненном с землей городе, казалось комфортабельным помещением. Часть котельной обвалилась от прямого попадания пятисотки, но другая, меньшая часть, была цела.
В двух стенах, углом обращенных к немцам, были сделаны бойницы для четырех пулеметов. Лестничная клетка обрушилась, к отверстию в потолке был приставлен кусок притащенной откуда-то пожарной лестницы. Пролом в стене, образовавшийся от попадания бомбы, был загроможден обломками котлов, а там, где все-таки оставался проход, он был завешен двумя сшитыми вместе плащ-палатками. Именно отсюда, приподняв плащ-палатку, Сабуров вслед за провожатыми вошел в котельную.
В котельной было дымно. Прямо на цементном полу горела железная самодельная печка. Труба была выведена наружу, через стену, но вставлена она была неплотно, и из всех колен ее просачивался дым. Один боец сидел у печи на корточках, а пятеро или шестеро вповалку спали в углу на нарах, сооруженных из двух пружинных матрацев и нескольких дерматиновых сидений, снятых с разбитых машин.
Когда Сабуров вошел, сидевший у огня боец вскочил, откозырял и спросил:
– Прикажете разбудить Конюкова, товарищ капитан?
– Разбудите.
– Товарищ старшина, товарищ старшина! – стал расталкивать Конюкова красноармеец.
Конюков, оправляя на ходу ремень, подбежал к Сабурову.
– Разрешите доложить! – гаркнул он, остановившись за три шага. – Гарнизон дома номер семь по Татарской улице находится в боевой готовности. Больных нет. Раненых двое. Особых происшествий нет. Докладывает старшина Конюков.
– Здравствуй, Конюков.
– Здравия желаю, – отчеканил Конюков и, отступив на шаг, опять вытянулся.
Несмотря на всю его дисциплинированность, было во внешности Конюкова что-то новое, чуть-чуть партизанское, что появляется у людей, долго сидящих в осаде, постоянно рискующих жизнью и отрезанных от остального мира. Ремень у Конюкова был по-прежнему затянут так, что не просунешь двух пальцев, но ушанка была надета залихватски набекрень, у пояса в треугольном черном футляре висел немецкий парабеллум, а на ногах красовались немецкие летные сапоги с меховыми отворотами.
И по тому, как красноармеец спросил: "Прикажете разбудить Конюкова?" – не решаясь сам произвести это действие, и вообще по царившему в гарнизоне порядку Сабуров понял, что Конюков за эти дни поставил себя здесь как положено.
– Давно не был я у тебя, Конюков. Пришел посмотреть, как живете.
– Хорошо живем, товарищ капитан.
– Скажи, пусть скамейку к печке принесут – я замерз, и садись – поговорим.
– Прикажете разбудить людей? – спросил Конюков.
– Зачем будить? Устали, наверное?
– Точно так, устали.
– Это все, что есть у тебя?
– Никак нет, не все. Половина на постах, половина спит. По очереди и воюем, если только атаки нет.
– А если атака?
– А если атака, все на постах, по расписанию. Антонов! – позвал Конюков.
– Да.
– Найди товарищу капитану скамеечку, – сказал Конюков. – Одна нога здесь, другая там.
Скамеечки не нашлось, вместо нее боец принес два автомобильных сиденья и положил их немного поодаль от печки, а сам стал ворошить дрова.
– Вольно, Конюков, – сказал Сабуров. – Садись, – и сам сел к огню.
Конюков тоже сел, наискось от него, но, даже сидя на низкой автомобильной подушке, ухитрялся сохранять подтянутый вид.