Туман сгустился, мы приближались к кольцевой. Движение замедлилось. Впереди, насколь-ко можно было разглядеть, долгой очередью стояли машины. Должно быть, авария под мостом. Года два назад именно здесь, у кольцевой дороги, я видел аварию. Как раз постелили жирный свежий асфальт, а утром по нему прошел дождь. Это был автофургон пионерлагеря, вез продукты. Его размазало по шоссе: валялись какие-то листы крашеной фанеры, цинковые ящики от продук-тов, батоны белого хлеба, откатившиеся колбасы. И среди всего этого расхаживали орудовцы, направляли движение. Раму, шасси, то, что осталось от машины, оттащили уже на обочину.
Мы подвигались шажочками: двинулись - стали, двинулись - стали. Уже различим был впереди бетонный мост в тумане. По нему высоко над шоссе смутно мелькали машины.
Мне все хотелось сесть поудобней. Наверное, это ремень не дает глубоко вдохнуть, теснит сердце. Я ослабил его, пересел повыше; проедем кольцевую отстегнусь.
Как можно было ожидать, авария. Две машины столкнулись и стояли под мостом, загородив движение; у красных "Жигулей" сплющен и открыт багажник, у "Волги" смят перед. Помахивая полосатыми жезлами, ходили по битому стеклу орудовцы в шинелях, в белых поясах, направляли движение в узкое русло. И желто-синяя "канарейка" - машина ОРУДа с мигалкой наверху - ждала на обочине. Все почтительно притормаживали в пределах ее видимости, дальше вырыва-лись на свободу.
Оттого ли, что я отстегнулся, оттого ли, что выехали из-под моста, как из ущелья, дышать стало просторней. Появились светофоры, знакомые транспаранты с лозунгами - мы въезжали в город. Впереди по сторонам шоссе высились огромные дома, верхние этажи их были закрыты дымкой тумана.
- Кира, это напряженное шоссе, - сказал я.
- Мы и так опаздываем!
И в тот же момент мелькнул со свистком у рта, с жезлом, вытянутым в нашу сторону, регулировщик, мелькнул и исчез, я даже не слышал свистка. Мы как раз обгоняли такси, оно, в свою очередь, начало обходить троллейбус. Кира не остановилась.
- Это бессмысленно, - сказал я. - Он уже передал по рации.
Молча она перестраивалась из четвертого ряда. Мысль понятна: хочет свернуть в переулок, в арку и там дворами, переулками выйти на другую трассу. Главное, ведь предупреждал.
Крошечная наша машинка ныряла между автобусами, грузовиками, "Волгами", устремля-лась в малейший просвет, пересекая поток, визг тормозов сопровождал нас. Как гонщик на поворотах, просто артистически вела она машину. Мы были уже во втором ряду, нацелились в арку, но тут троллейбус оттеснил нас. Я оглянулся: автобус, троллейбус, еще автобус, сплошной очередью они подвигались к остановке.
- Бросим машину, поймаем такси, - быстро сказала Кира.
Но нам не удавалось протиснуться в первый ряд. В утренней толчее машины шли тесно друг за другом, не давали воткнуться. А уже виден был другой орудовец, он сошел с нейтральной полосы: жезл в руке, микрофон у плеча, на бедре рация. Машины обтекали его, он смотрел номера, и мы сами к нему приближались. Он придержал движение, жезлом показал нам: к бровке.
Теперь все те, кого мы обогнали, обгоняли нас, некоторые вертели пальцем у виска, не упускали случая. А регулировщик, не глянув, пошел на середину шоссе, чтобы туда к нему шли. Я решил остаться в машине: хорошо известно, как любят орудовцы, когда вместе с нарушителем является ходатай. Кира отстегнулась, откинула с себя плащик на спинку сиденья, обдернула свитер. Глянув в кошелек, зажала три рубля в руке. "Добилась?" - хотелось сказать. Я сказал вслед:
- Не волнуйся.
С лицом наивной девочки, кокетливо и весело шла она между машинами к орудовцу, будто на свидание шла. Он глыбой возвышался посреди шоссе. В сапогах на толсто подбитых подошвах, перетянутый белым ремнем и портупеей, в рукавицах с белыми глянцевыми раструбами чуть не до локтей, чтобы всем были видны его жесты, расхаживал он высоко по нейтральной полосе среди встречно мчащихся машин. А к нему шла моя жена. Я отвернулся, не хотелось смотреть на это.
Все ехали и шли мимо, а я у тротуара сидел в машине, и место водителя рядом со мной пустовало, на спинке сиденья ждал женский плащ. Поискав в кармане пиджака, я достал тюбик валидола, положил таблетку под язык - давило опять. Глупо - вот что самое обидное во всем этом, глупо! Мчаться, обгонять, чтобы теперь сидеть выставленным на обозрение. Я включил приемник.
Краем глаза я уже видел, Кира возвращается. Я отвернулся.
Дернулась, открылась дверца.
- Пять рублей дай, три не взял. Скорей же!
- Глупо, Кира! Неужели ты не понимаешь, он и пять не возьмет, ему по рации передано.
- Пять рублей, рассуждать будешь дома!
Она достала права, где у нее есть уже два прокола: она их потому и не взяла сразу. Один прокол, правда, погашен печатью, удалось тогда отспорить, поездили достаточно, но сейчас я и пальцем не шевельну: добивалась добилась. Пусть воспитывает ОРУД, если мои слова ничто.
Властно, твердо шагая поперек движения, он шел, подходил сюда в короткой своей шинели. Теперь я увидел, это офицер, старший лейтенант. Кира выпорхнула радостная навстречу, успев бросить мне:
- Не вылезай.
В зеркале было видно, как он зажал свою белую рукавицу под мышкой, взял права, повертел талон в пальцах, смотрел номер машины, жезлом указывал на вмятину в крыле. С обворожитель-ной улыбкой Кира объясняла. Видела бы она себя со стороны, какое у нее плачущее лицо, когда она вот так улыбается.
Уже собрался народ на тротуаре, у нас это мгновенно. Сколько сразу оказывается свобод-ных, никуда не спешащих, не занятых делом, готовых стоять и обсуждать. Можно догадаться, что они говорят. Люди, которые с работы и на работу ездят в троллейбусах, в давке, толкотне, обожают владельцев машин. Особенно когда вылезает из машины модная, молодящаяся дамочка и проходит, никого не видя и не замечая, как сквозь пустоту.
Взяв обе рукавицы под мышку, старший лейтенант достал дырокол. Кира быстро объясняла что-то. Я вылез.
- Жаловалась? - старший лейтенант ногтем указывал в печать.
- Почему вы говорите женщине "ты"? - спросил я спокойно.
Повернув тугую шею, он глянул на меня вполоборота, как на какое-то насекомое на асфальте, и опять передо мной была широкая его спина с белой портупеей.
- Почему вы говорите женщине "ты"? - повысил я голос, чувствуя, что бледнею. Таблетка валидола помешала во рту, я проглотил ее.
- Неправильно ведете себя, товарищ.
Мужчина с постным официальным лицом качал головой, воинственно дышала рядом с ним женщина в высокой прическе. Я заметил зеленую "Волгу" позади них у тротуара: тоже остановле-ны, ждут своей очереди.
- Вас не спрашивают!
Рабская порода. Следующая очередь его, так он выслуживается, задабривает, готов другого утопить.
Кира поспешным жестом попыталась остановить орудовца, уже заправлявшего талон в дырокол. Он отпихнул ее руку.
- Руку! - закричал я. - Не сметь касаться моей жены. Где вы нужны, там вас нет! - кричал я, сознавая, что кричу это на публику. - А где честные граждане…
Сердце провалилось, я задохнулся без воздуха. Бурое от ветра лицо орудовца, меняющееся лицо Киры, испуг в ее глазах, смотревших на меня.
- Поедем, - глухо сказал я, не слыша своего голоса. Заметавшаяся мысль была одна: не упасть при всех, сейчас, здесь. Страх подымался из пустоты, где остановилось сердце. Хотелось рвануться, подтолкнуть его, чтобы пошло. Но помимо себя я говорил, плохо слыша, что говорю, чувствуя, как бледнею сильней и немеют губы:
- Мы сейчас в главное управление… Я знаю куда… Я это так не оставлю…
И шел к машине. Толкнулось сердце. И заспешило, заколотилось под горлом.
- Зачем ты вылез? - спрашивала Кира, заглядывая мне в глаза.
Я пытался изнутри опустить стекло, вдохнуть воздуха. Ледяной пот заливал лицо.
- Я же сказала, не вылезай! Только хуже сделал.
Одной рукой ведя машину, она другой рукой через меня опускала стекло.
Сердце то обрывалось, то занимало всю грудь. В зеркале увидел мертвое лицо, тусклые, не мои глаза, в них страх.
- Кира, мне что-то…
- Без паники, понял? Без паники.
- Тут медпункт где-нибудь… Что-то не по себе.
- Не выдумывай! Я тебя знаю!
И совала таблетку мне в рот. В сухих губах таблетка не удержалась.
Мы проскочили на красный свет. Тряхнуло. Визг тормозов. Люди на тротуаре шарахнулись от машины. Кира перебежала на мою сторону, закричала на людей:
- Что вы смотрите, помогите!
Я пытался вылезть.
- Сейчас, обожди…
Боль, вонзившаяся в лопатку, стягивала обручем, не давала вздохнуть.
- Я сам… Сейчас…
В распахнутой двери стояла женщина в белом халате. Я слабо улыбнулся, когда меня провели мимо. Глупо, глупо всё! И недостойно. Неужели всё?
- Сделайте что-нибудь! - кричала Кира, пока меня укладывали - и ноги, и всего. - Скорей. Зачем вы мерите давление? Укол! Скорей. Вы будете отвечать!
Я не почувствовал укола - тупо ткнули в оголенную руку.
- Тебе лучше? Лучше? - внушала Кира. - Лучше тебе?
Я показал глазами: лучше. Боль не отпускала. Мне совали подушку под затылок, приподы-мали голову.
Чьи-то неподвижные ноги в мокрых ботинках, вытянутые ноги покойника, к одному ботинку прилип желтый лист. Я увидел их сверху, как увидят чужими глазами, стало неприятно, я потянул их.
- Он умирает! - истерически закричала Кира. - Да сделайте же скорей что-нибудь! Он умирает!
Крик ее внезапный испугал меня.
- Кира! - позвал я. Если это конец, так чтоб в дальнейшем она не корила себя, я сказал ей, боясь не успеть, что был с ней счастлив, пусть она знает это. Кажется, она не слышала, она в этот момент истерически кричала на врача. Но врач услышал, как-то странно посмотрел на меня.
Был резкий запах лекарств. Врач, присев рядом, опять накачивал манжетку у меня на руке. Над ним Кира сжимала пальцы, слезы дрожали у нее на щеках, распухшие губы ползли. И она и врач смотрели на стрелку тонометра, пока из манжетки, шипя, выпускался воздух.
За перегородкой горел электрический свет, две тени - Киры и врача появились на матовых стеклах. Ко мне села сестра, марлевой салфеткой промокала пот на лице, я весь был как в холодном компрессе. От лекарств сильно хотелось пить. Она дала воду в мензурке, вода пахла лекарствами, взяла в ладони мою руку. От теплых ее рук шло тепло ко мне, боль всё была, но не так знобило и дышалось легче.
Врач говорил за перегородкой:
- Сейчас она ничего не покажет, - и набирал номер, параллельный телефон звякал. - Возможно, это вообще сильный спазм.
- Но надо сделать, - настаивала Кира.
- В первые сутки может не показать.
Параллельный телефон все звякал, качалась на стекле тень растянутого витого шнура. Они говорили о кардиограмме, я понял.
Вошла Кира, испуганно глянула на меня, на сестру, но заговорила она голосом, внушавшим бодрость:
- Вот видишь, это спазм. Сейчас что-то в воздухе, в самой атмосфере что-то такое… Вот и доктор говорит.
И врачу, который тоже подошел ко мне:
- Он у нас, к сожалению, склонен к панике. Эта склонность у него есть.
Было неловко за фальшь, которую не могли не видеть. Испуг прошел, все возвращалось на свои места, и все становились сами собой.
- Извините нас, доктор, за весь этот переполох.
Он кивнул мне с тем же строгим лицом, отошел к столу и там что-то писал.
День разгулялся в вышине. Густо-синее осеннее небо сияло за окном. Я смотрел снизу, и мне было видно, как вертикально вверх блестящей пулей уходит в небо самолет, оставляя за собой ослепительный инверсионный след. Но не о вечности думал я сейчас, глядя в вечное небо. Совер-шенно подавленный, лежал я на жестком топчане в облитой на груди, расстегнутой рубашке, один рукав которой был закатан.
Опять звякал телефон, на матовых стеклах была тень моей жены, я слышал ее голос.
- Нет, нет, ничего особенного, - говорила она, и тень руки трогала тень прически. - Тут вкралось одно непредвиденное обстоятельство, после расскажу… Конечно, все остается в силе. Обеспечишь? Очень важно, чтобы его приняли, это очень, очень важно…
Отсвет успешного разговора еще был на ее лице, когда она вышла, улыбаясь, как на сцене.
- Вот видишь, все налаживается, - пальцы ее играли деревянными бусами на груди. - Все постепенно наладится.
Чужое лицо женщины, с которой я прожил жизнь, улыбалось победительно. А жалела меня некрасивая незнакомая девочка, все то время, пока мне было действительно плохо, она грела в своих руках мою руку.
Странным, диким показалось мне сейчас все то, что было здесь, что произошло на улице, вся эта безобразная сцена, когда я при людях, на глазах толпы грозил, кричал, кидался, как на врага. Хотелось скорей уехать от своего позора. Я категорически отказался ехать в больницу, отказался от машины "скорой помощи". Наша машина все так же стояла на тротуаре, засыпанная уже сухими листьями, и на нее, и на асфальт, и под колеса нанесло их с тополя, шумевшего на ветру.
После холодного утра, сильной росы, тумана жарко слепило солнце, машины, мчащиеся в конце переулка по шоссе - из тени домов в свет, отбрасывали его ветровыми стеклами. Вскоре в этом сверкающем потоке мчались и мы. Смерть не состоялась. Мы возвращались в жизнь, которую мне столько раз хотелось начать заново.
1982