* * *
В нашем квартале идёт сооружение точечных баррикад. Бронетехника выдёргивает и таскает с сопредельной стороны плиты, столбы и прочий крупногабаритный хлам. Спешим, нам ни к чему неприятности в виде прорвавшихся грузовиков, набитых атакующими повстанцами. В угловом доме, откуда можно вести огонь в нескольких направлениях, "прописываются" снайпер, Паша-пулемётчик и расчёт АГС-17.
Около полудня, нежданно-негаданно, к подвалу, где разместилось командование батальона, подкатывает УАЗик с замазанными опознавательными знаками. Машину пропустили, поскольку признали своего. На заднем сиденье - цинки с патронами и… хорошенькая маленькая девочка, которую прислала жена комбата.
Это просто чудо какое-то, что водитель с девочкой добрались до нас через исступлённо стреляющий город. Ошарашенный комбат долго не выпускает дочку из объятий, потом стискивает водилу. Тот смущённо кривится и торопится обратно в штаб группировки, и так долго пропадал.
Чёртова неразбериха военного времени. Кто же это там "догадался" сплавить ребёнка на передовую?
Девочку зовут Вика. Её селят в подвале, рядом с отцом. Благодаря этому взрослые начинают воздерживаться от курения и брани. В спокойные часы, когда нет огневых налётов, она играет за нашим домом, на полузаснеженном пустыре, ограниченном с двух сторон бетонным забором.
Потом, через много лет я видел этот пустырь по ТВ. По всей видимости, запись сделали уже после нашего ухода. На углу улицы огромным нефтяным факелом пылала боевая машина пехоты, а на пустыре поднимали из снега двух солдат. Они были без патронов. Им нанесли побои и увели в неизвестность.
Я всячески опекаю девочку. И вообще стараюсь, когда это возможно, быть рядом. Выстругал штык-ножом снеговую лопатку из тонкой дощечки, и сейчас Вика увлечённо строит домик, а может, просто горку.
Как же это удивительно… Тут корчится и рушится всё, стальные балки сворачиваются как пластилиновые, люди уже мало похожи на людей, а ребёнок всё равно жизни радуется. Тому, что папа рядом, тому, что мама скоро приедет… Хотя, как признался вчера комбат, мама к ним уже не приедет. Открестилась она от них.
Мимо, нервно подёргивая хвостом, пробегает Рыжий с мышью в зубах. Дерзкий полосатый кот с белой грудкой нашёл у нас пристанище. Любит греться у печки и путаться под ногами.
- Смотри, смотри! - кричит Вика. - Рыжий мыша поймал!
Девочка внимательно следит за хищником, о чём-то напряжённо думает. Кот скрывается за углом.
- А у мышей мама есть?
- Есть.
- А почему они с мамой не ходят?
Вика не по-детски серьёзна, смотрит снизу-вверх, она верит, что я знаю всё на свете. Но что, что я мог ей ответить?
Девочка медленно возвращается к своему снежному сооружению, и я вижу, что у неё дрожат губы. Мне становится обидно и больно за Вику. Ладно, мы. А ей здесь совсем не место.
Неожиданно я понимаю, как мне сильно повезло в жизни. Моё детство проходило в мирных условиях. По выходным у меня был ЦПКиО, а там - карусели, мороженое, лимонад "Саяны" и ещё много чего хорошего.
Ещё я думаю о том, что дни становятся холоднее. Надо бы найти Вике варежки.
* * *
Простите меня, если где-то я перегнул палку, но я расскажу, что должен. Я обязательно должен рассказать об инкассаторе со служебным пистолетом и двумя пустыми обоймами к нему. Всех его коллег из регионального управления инкассации убили в первые дни войны. Они обслуживали филиалы госбанка в разных районах города. Иван вдоволь здесь настрелялся и уже имел трофейный АКМ, но не бросал закреплённого за ним оружия. Он хорошо знал город и всегда нам помогал. Потом Иван собрался домой, к своим близким. Его никто не удерживал. Ни приказом, ни простым человеческим словом.
Почему всё так несправедливо получается? Дома его так и не встретили. В тот самый момент, когда мы вытаскивали своих из очередной передряги, Иван наткнулся на крупные силы повстанцев, и никто не пришёл ему на помощь. Иван засядет в развалинах школы на безымянном перекрёстке и примет неравный бой. О том, что с ним сделали после боя, лучше не говорить.
Ещё я помню худенькую и бледную девушку в красном, которая изъяснялась на иностранном языке и двумя руками, крепко-крепко, держалась за раскуроченную легковую машину неизвестной мне марки. Девушку пытались увести в укрытие, а она очень хотела остаться. Это было понятно и без знания языка. Ещё она проливала тихие слёзы. Девушка осталась рядом с машиной, в которой находились мёртвые люди. Её там же и положили, на той чёртовой дороге, в окрестностях станции "Сортировочная".
Я многое помню. Но изложить здесь, увязать всё в единое целое, нет, сделать это я не в силах. Всё, что я могу сейчас - это отдать дань памяти всем павшим на той тяжёлой, непонятной и нестерпимо долгой войне.
* * *
Всё гораздо хуже, чем пишут на родине в газетах. Немногим позже, в госпитале, я читал дистиллированные вырезки, которые собирала для нас медсестра Варя. На самом деле, вакханалия продолжается. Губительный огонь войны не стихает. Гвардия, ополченцы и наёмники стреляют в нас. Мы - в гвардию, ополченцев и наёмников. Обескровленный батальон практически не выходит из затяжных столкновений.
По вечерам я завожу наручные часы ещё на одни непредсказуемые сутки, лихорадочно веду личные записи. Будет глупо умереть, ничего после себя не оставив, не рассказав о пережитом. Но зафиксировать все события я не в силах.
Какой же я был дурак, когда надеялся на бумагу! Мои записки погибли вместе со всей документацией уже через несколько дней, в нашей развороченной головной БМП.
Беда пришла с неприметного проспекта Щорса. На этой линии не происходило значительных боёв, и мы всегда относительно свободно там передвигались, используя эту "артерию" для манёвров и связи с соседями.
Потом же, пытаясь вызволить на этом проспекте бээмпэшку, свалившуюся в ров при неизвестных обстоятельствах, четверо наших бойцов вместе с экипажем машины попали в плен. Как же их так угораздило? Этого мы никогда не узнали.
Захватив несчастных, противник немедленно сжёг безнадёжно застрявшую БМП, вышел на нашу частоту в радиоэфире и потребовал к себе комбата. Встречу назначили на площади Свободы, в развороченном театре с шестью колоннами-огрызками. В стан врага майор не пошёл.
Словно в бреду, я передал Лёхе свой автомат, это чтобы избежать потерь оружия, наговорил командиру дерзостей и был готов появиться на переговорах вместо него. Не получилось. Меня схватили и повязали. Всю ночь я пролежал под арестом.
В эту ночь батальон не сомкнул глаз. Все на что-то надеялись. И в эту долгую бессонную ночь противник, не дождавшись комбата, казнил наших товарищей.
Следующим тусклым рассветом мы снимали обезображенные тела с фонарных столбов на том же самом злосчастном проспекте. Скорбные работы прикрывала лёхина БМП с полной боеукладкой. Совсем рядом, на расстоянии выстрела, решетя небо из автоматов и ручных пулемётов, злорадствовали смазанные лица. Ничего, мы до них ещё доберёмся.
Когда мёртвых принесли в расположение, на комбата было страшно смотреть. На душе у меня и так невыносимо тяжко, а стало ещё хуже. Зря я тогда окрысился на майора, у него же дочка есть. И о ней надо заботиться.
А затем, размахивая куском медицинского бинта, к боевому охранению вышел парламентёр, желающий встретиться с командиром.
* * *
Я присутствовал при том его разговоре с комбатом. Карфагенский наёмник говорил, что населённый пункт рано или поздно падёт, что они выходят из игры и потому боятся мести защитников города, просил дать проход в обмен на имеющуюся у него ценную информацию по огневой системе и узлам сопротивления противника.
Скрыть это не удалось. Весть о том, что скоро мимо пройдут побросавшие оружие карфагенские наёмники, те самые, у которых руки по локоть в крови наступавших передовых частей, облетела весь батальон.
Когда они появились, пошла стихийная бойня. Народ бежал отовсюду. С постов, из жилых помещений, от скопления неисправной техники. Наёмников неистово убивали кирпичами, ломами и кирками, всем, что попадало под руку.
Комбат не вмешивается. Значит, военная прокуратура побоку, и в дальнейшем, если что, он будет всех покрывать. Я не знаю, как к этому относиться. Я не имею права никого осуждать. Я просто ёжусь от происходящего. Испуганная Вика, как мышка, прячется в своём занавешенном углу подвала.
Четверо стрелков и экипаж боевой машины были отомщены. Только легче от этого на душе не стало.
Пацифида, моя голубая мечта, примешь ли ты меня после этой кровавой войны?
* * *
В гулких и каменно-тяжёлых снах я часто вижу прошлую жизнь. Андрея, морпеха Рафу, Санька. Последний радуется предстоящему выходному. Его афганка отутюжена, белый подворотничок торчит ровно на толщину спички, пахнет хорошим парфюмом. Санёк смеётся и зовёт меня на дискотеку в городской парк. Его лицо ещё чистое, не испорчено ударами металлического рамочного приклада и контрольным выстрелом в упор. Андрюха с Рафаэлем тоже куда-то собираются, но куда, я не могу уловить. Просыпаюсь мокрым. Вспоминаю число и текущий год. Они ведь все уже мёртвые. Почему приходят ко мне?
Случается, я вижу другой сон. С неба летят мины, плотно, друг за другом, летят прямо в меня. Они ложатся совсем рядом, но я не вижу разрывов и ничего не слышу, кроме щелчков контактных взрывателей. Мины только оставляют воронки в окаменевшей от холода земле. И я иду, а потом ползу по тому гиблому полю, обшариваю эти воронки руками, и никого не нахожу. Я раскапываю их, эти воронки, пальцами, копаю так, что из-под ногтей сочится кровь, и никого, совсем никого не нахожу. Кого я там ищу? Зачем мне всё это?
* * *
Утром поступает приказ готовить раненых для отправки в тыл. Позади нас всё перекрыто, но комбат надеется проскочить, а на обратном пути доставить топливо и боеприпасы. Автоцистерну ему, конечно, никто не даст. Точно пропадёт под обстрелом. Привезёт в полубочках и канистрах.
К подвалу подходит БМП-2 с треснувшей башней и выведенным из строя вооружением. Механик-водитель Лёха без настроения. Вчера убило его наводчика-оператора, и тот лежит сейчас вместе с Андрюхой, Саньком, маленьким морским пехотинцем Рафаэлем и другими ребятами, которых мы потеряли накануне во время обороны своего квартала. Ладно, на дворе зима и тела могут какое-то время сохраниться.
Комбат ждёт, когда военврач заполнит свой журнал. Потом прощается с Викой и лично возглавляет чересчур опасное предприятие.
- Ну что, доедем?
Голова Лёхи забинтована. Он что-то неопределённо мычит, косится в сторону нашего морга, всё-таки собирается с мыслями:
- А убитых когда? Вывозить будем?
- Вывезем, всех вывезем, - обещает комбат. - Ты главное живых довези нормально.
БМП со скрежетом разворачивается, берёт с места и быстро набирает скорость, застилая всё вокруг сизой выхлопной гарью.
На это жутко смотреть, как одинокая безоружная машина уходит по заваленной обломками улице, вдоль голых и чёрных скрюченных деревьев, мимо выгоревших домов, но я не отрываю от неё глаз. Всё-таки, двенадцать душ на борту.
Мы видим товарищей и командира в последний раз. Вырваться из города они не смогли. Через несколько кварталов бэшку уничтожили сосредоточенным огнём нескольких РПГ. Выстрелы пришлись точно в место механика-водителя, в моторное отделение, в корму. БМП врезалась в дом. В машине начался пожар. Контуженные люди, отчаянно поддерживая друг друга, пытались спастись в той же самой полуразрушенной четырёхэтажке. Всех отловили и учинили расправу. Обугленного Лёху и изуродованные тела его пассажиров найдут только в марте, при разборе городских завалов.
В составе взвода мы пошли на помощь, действуя в пешем порядке через незнакомые дворы, но только надорвали сердце от собственного бессилия, когда прохлопали сильный заслон и сами едва не оказались в смертельной западне.
Вечером я сидел у подвала, обнимал стальной шлем и прятал лицо в рукав замызганного, оборванного бушлата. Слишком много всего навалилось за эти несколько дней. Я держался утром 1 января после первых ужасающих потерь, держался второго и третьего числа, держался на проспекте Щорса… А сегодня вот что-то совсем меня развезло.
Я думал, что привык уже ко всему. К стрельбе, взрывам, к виду настигнутых смертью людей, лежащих в неестественных позах на станции "Сортировочная", в частном секторе, в городской застройке. Оказывается, это не так.
- Почему ты плачешь, дядя Ильдар?
- Мне плохо, Вика.
- А от чего? Там Серый волк был?
- Да, Вика. Там Серый волк был.
- Не бойся, дядя Ильдар. И не плачь. Я Серого волка прогоню. Я тебя защищать буду.
Сирота наша… карфагенская. Чем она могла помочь мне, всем нам? Ей бы самой уцелеть в этом горниле. Девочка продолжала что-то говорить. И тогда я, весь увешанный оружием, вымазанный в грязи и крови взрослый человек заплакал по-настоящему, не скрываясь. Вика стояла рядом и терпеливо гладила меня по заскорузлой непокрытой голове.
* * *
В доме Заремы тепло и спокойно, как в благословенной Пацифиде. Я уже сложил на указанное место принесённый в подарок ворох деревянных обломков и теперь наслаждаюсь тишиной, наблюдаю, как женские руки быстро накрывают на стол.
Этот побелённый дом с небольшим садом и колодцем во дворе стал нашим спасением. Вода в местной реке отравлена нефтью и телами павших. А снег в Карфагене не очень, чтобы топить. Слишком мало, да и грязный он почти повсеместно от копоти и сажи.
Я знаю Зарему совсем немного, а мне кажется, я знаю её целую вечность.
Милое лицо, ясные глаза, чёрные волосы, выбивающиеся из-под косынки. Отец и братья Заремы пропали без вести с началом боевых действий. Теперь она одна, но дом бросать не хочет. Вздрагивает от любого шума за стеной, но не уходит. Каждый день ждёт родных.
- Здесь есть оружие, Зарема?
- Какое?
- Ну… Автомат, винтовка, пистолет.
- Почему спрашиваешь? - удивляется она.
- Это очень важно. Если в доме есть оружие, сегодня же от него избавься. Если наши войска возьмут тебя с оружием в руках, ни на что не посмотрят. Смерть на месте. Я знаю.
Зарема легко прикасается к складкам бесформенной длиннополой одежды:
- У меня только кинжал.
Кинжал - это ещё терпимо. Из-за него она не должна пострадать.
Кушать подано. На столе дымится варёная картошка, в мелких тарелках - домашние соленья, есть и свежевыпеченный хлеб. Зарема просто волшебница.
Я беру всего понемногу. Сама она к еде не притрагивается. Я многого не понимаю. Что у неё в голове? И почему ко мне относится так по-доброму?
- Тебя земляки не осудят?
- За что?
- За то, что врагам помогаешь.
Зарема неожиданно становится печальной.
- Какой же ты враг? Ты хороший.
Хороший… Знала бы она что мы сотворили с теми наёмниками.
Очень вкусно. Беру ещё одну картофелину. Щедро посыпаю её солью. Чисто армейская тема. Так кажется вкуснее и сытнее. Особенно, когда хорошо, до жёсткого состояния формы, пропотеешь, а на бронике выступает высол.
- Уходить тебе из Карфагена надо, Ильдар. На вашем направлении наши ополченцы сильно закрепились. Поклялись, что никто не пройдёт.
- Я тоже клятву давал. И свою братву здесь не брошу.
Наверное, я был резок. Зарема едва заметно вздыхает и больше уже не говорит на эту тему.
Я благодарю за угощение и отодвигаюсь от стола. Мне совестно. Пусть эти продукты лучше Вика съест. Она голодная.
- Знаешь, у нас в батальоне девочка живёт. Можно я твои деликатесы с собой заберу?
- Сколько ей?
- Пять.
- Пять лет? - поражается Зарема. - Вы же её там совсем заморозите! Конечно я соберу ей продукты и одеяло тёплое дам. Вы вместе приходите. Обязательно приходите! Приглашаю.
Мы долго молчим. На улице смеркается.
- Расскажи о чём-нибудь, - просит Зарема. - Одичала я тут одна.
- Ты слышала о Пацифиде?
- Нет. А где это?
Я прикрываю веки и начинаю рассказывать о далёкой Пацифиде, почти недосягаемом материке в Тихом океане. Холодный и немилостивый Карфаген куда-то исчезает. Перед нами встают колоссальный порт, грандиозные дворцы и храмы. Мы видим небо, не тронутое дымом пожаров, тысячелетние земли, по которым никогда не ступали вооружённые люди. Вокруг только мир и спокойствие.
Зарема прямо расцветает.
- Пацифида - это правда? Туда можно попасть?
- Конечно. Только на билет надо долго копить.
- Хоть бы одним глазком посмотреть на такое счастье, - мечтательно произносит Зарема. - Когда совсем не стреляют…
Где-то дважды бабахает самоходка, ветер носит обрывки автоматных очередей.