Роман рассказывает о подвигах советских людей на фронте и в тылу, в самые трудные первые годы войны.
Содержание:
Глава первая 1
Глава вторая 2
Глава третья 5
Глава четвертая 7
Глава пятая 11
Глава шестая 13
Глава седьмая 16
Глава восьмая 18
Глава девятая 19
Глава десятая 22
Глава одиннадцатая 26
Глава двенадцатая 27
Глава тринадцатая 31
Глава четырнадцатая 32
Глава пятнадцатая 33
Глава шестнадцатая 35
Глава семнадцатая 37
Глава восемнадцатая 40
Глава девятнадцатая 43
Глава двадцатая 45
Глава двадцать первая 47
Глава двадцать вторая 49
Глава двадцать третья 52
Глава двадцать четвертая 54
Глава двадцать пятая 56
Глава двадцать шестая 58
Глава двадцать седьмая 59
Глава двадцать восьмая 63
Глава двадцать девятая 64
Глава тридцатая 66
Глава тридцать первая 69
Глава тридцать вторая 73
Глава тридцать третья 78
Глава тридцать четвертая 80
Глава тридцать пятая 83
Глава тридцать шестая 84
Глава тридцать седьмая 86
Глава тридцать восьмая 88
Глава тридцать девятая 93
Глава сороковая 95
Глава сорок первая 97
Глава сорок вторая 100
Глава сорок третья 103
Илья Маркин
Люди грозных лет
Глава первая
Как и всегда, приняв лекарства и лечебные процедуры, однокашники по академии - генерал Федотов и полковник Бочаров встретились в тенистой аллее парка московского военного госпиталя.
Обычно они весело здоровались и, уединившись среди зарослей кустарника, начинали тот неиссякаемый разговор, который может быть только между друзьями.
Но на этот раз они молча пожали руки и сели на ближнюю скамью, не заметив даже, что ее заливают знойные лучи летнего солнца.
Бочаров курил одну папиросу за другой, и сквозь клубы табачного дыма его остроскулое бледное лицо казалось совсем желтым.
Федотов, сжав руками костыль, неотрывно смотрел на какую-то известную ему одному далекую точку.
- Читал? - не изменяя положения и все так же напряженно глядя вдаль, первым нарушил молчание Федотов.
- Читал! - набирая полную грудь дыма, ответил Бочаров.
- Да, неудачно лето начинается, неудачно, - медленно и тихо, словно разговаривая с собою, сказал Федотов.
- Больше чем неудачно, - ответил Бочаров и, резко бросив папиросу, повернулся к Федотову. - Тебе-то еще ничего, ты всего две недели здесь, не оторвался от той жизни, настоящей, а я четвертый месяц прозябаю. Что на фронте делается, знаю только по газетам и по рассказам раненых. Эх, - воскликнул он, - хоть бы одним глазом взглянуть на карту оперативной обстановки!
- И что было бы? - по-прежнему не меняя положения, спросил Федотов. - Удовлетворил бы свое любопытство и пошел бы манную кашку кушать?
- Понимаешь, - не заметив иронии друга, продолжал Бочаров, - я лежал все эти месяцы и думал: вот наступит весна, земля подсохнет, реки угомонятся и рванемся мы на запад, довершая то, что не успели завершить прошлой зимою. Наступление под Харьковом я воспринял как начало большого, большого дела.
- Так и я считал, - ответил Федотов и оттолкнул костыль.
Не только мы, весь народ так понял. Ты посмотрел бы на госпитальных нянечек и сестричек, когда объявили о нашем наступлении под Харьковом. Они же все сияли!.. Веселые бегают, радостные, что ни попросит раненый, все есть. А сегодня мгновенно сникли, тихие опять, задумчивые…
Долго сидели они, ничего не говоря и думая об одном и том же. Вдруг лицо Бочарова дрогнуло, неуловимо наливаясь румянцем, глаза радостно засветились, и Федотов сразу понял - к ним подходит Ирина.
Эта невысокая, хрупкая, с вьющимися светлыми волосами молодая женщина - военный врач - вместе с Бочаровым была ранена на фронте и вместе с ним прибыла в госпиталь. С первой встречи она понравилась Федотову своим нежным, певучим голосом и веселым взглядом больших ясных глаз. По всему было видно, что между Ириной и Бочаровым давно установились душевные отношения, какие обычно устанавливаются между фронтовиками. Но сейчас, увидев мгновенную перемену в Бочарове, Федотов все понял. Это была нескрываемая любовь.
Федотов не успел оправиться от неожиданного открытия, как звонкий голос дежурной сестры позвал Бочарова.
- Товарищ полковник, - издали кричала она, - к вам приехали, ждут в комнате свиданий!
"Алла приехала! - чуть не вскрикнул Федотов и, взглянув на Ирину и Бочарова, увидел, что и они подумали то же. - Что же будет?"
Растерянный Бочаров посмотрел на Ирину. Та в ответ улыбнулась ему и мягко проговорила:
- Иди, Андрей, а мы с Николаем Михайловичем посидим.
Никогда в жизни не переживал Бочаров такого внутреннего опустошения и усталости, какие испытывал, входя в комнату свиданий. Сколько радости и счастья видела эта просторная, в шесть окон комната за две сотни лет существования знаменитого Лефортовского госпиталя в Москве! Какое множество людей нашли и узнали в ее стенах то самое сокровенное и дорогое, о чем мечтали они и в бредовом полузабытьи болезни и в ясном течении спокойных раздумий! Он же, Андрей Бочаров, чем ближе подходил к этой комнате, тем шагал короче и неувереннее. До этого все представлялось ему простым и ясным. Но теперь, когда наступил решающий момент, он не знал, что делать и как поступить. Только одного всей душой желал он: отдалить эту встречу, собраться с мыслями и тогда принять окончательное решение. Но именно этого он и не мог сделать. Услышав в раскрытую дверь неясный гул множества голосов, он остановился на мгновение, передохнул и решительно шагнул через порог. Среди раненых и посетителей преобладали женщины. Их взволнованные и радостные голоса окончательно смешали мысли Бочарова.
- Андрей, - вывел его из оцепенения знакомый мужской голос, - не узнаешь?
- Володя! - удивленно и радостно вскрикнул Бочаров, увидев статного мужчину в сером, военного покроя костюме.
Они обнялись, дружески поцеловались и, словно вокруг никого не было, перебивая друг друга, возбужденно заговорили.
Это был двоюродный брат Бочарова Владимир Андреевич Канунников, которого, как и всю семью Канунниковых, Бочаров любил еще с детских лет. Но не одни родственные отношения сближали Андрея и Володю.
Молодой Канунников, так же как и его отец, был высок ростом, плечист, а его открытое волевое лицо с широким лбом и такими же, как у отца, пытливыми глазами сразу выдавало в нем незаурядные способности.
- Мы всей семьей собрались к тебе, - неотрывно глядя на Бочарова, говорил Канунников. - Но отец срочно вылетел на Урал, а мать прихворнула.
- А ты где работаешь? - радуясь встрече, спросил Бочаров.
- Все там же, в главке, заместителем начальника.
- Отца догоняешь!
- Ну, до отца мне еще далеко! А ты как? Как здоровье?
- Ничего! Скоро в строй. Да что мы здесь? Подожди минутку, я схожу к дежурному, пойдем в парк и там поговорим на свободе.
К счастью, дежурил по госпиталю знакомый врач, и, получив разрешение, Бочаров повел Канунникова во внутренний парк. Только войдя в тень липовой аллеи, Бочаров вспомнил, что в беседке остались Ирина и Федотов, и невольно растерялся. Ему стало больно и стыдно от мысли, что Володя, так хорошо знавший Аллу, сейчас встретится и будет говорить с Ириной, и в этом разговоре раскроет то, что Бочаров и сознательно и бессознательно таил ото всех. Возможно, из деликатности Володя ничего не скажет, но может подумать нехорошее, обидное для Ирины, а все, что касалось Ирины, Бочаров считал самым светлым в своей теперешней жизни.
- Ты чем-то взволнован, - заметил смущение брата Канунников.
- Да нет, так просто, - ответил Бочаров, чувствуя, как все лицо пылает от жара.
"Может, сказать, подготовить его?" - мелькнула спасительная мысль, но, взглянув на беседку, он облегченно вздохнул.
В беседке сидел один Федотов.
* * *
Проводив Канунникова, Бочаров вернулся в беседку. Все так же привалясь к спинке садовой скамейки, Федотов о чем-то сосредоточенно думал. Услышав шаги Бочарова, он повернул голову и, вновь привалясь к спинке, безразлично спросил:
- А ты не собираешься к семье съездить?
- К семье? - дрогнувшим голосом переспросил Бочаров. - Ты к чему это?
- Хотя бы к тому, чтобы уточнить отношения с Ириной.
- Ты что, говорил с ней?
- С ней не говорил, а с тобой собираюсь.
То, что сказал Федотов, было столь неожиданно, что Бочаров растерялся на мгновение, стиснул зубы и, вдруг почувствовав, как внутри все закипело от обиды и возмущения, прошептал:
- А кто тебе позволил в мои личные дела вмешиваться?!
- Дружба! - воскликнул Федотов.
- Дружба тоже имеет свои пределы.
- Настоящая - нет! И мне казалось, что мы дружим по-настоящему.
- Знаешь ли, кто для меня Ирина?! - выкрикнул Бочаров. - Я прошел с ней самое трудное, я отыскал в ней то, чего не мог найти в других. Нас война, огонь, смерть свели! И прошу тебя: не вмешивайся, я сам разберусь!
- А я только и хочу, чтоб ты во всем разобрался и не так, как тогда, в академии, с Аллой. Вспомни, разве я тебе не говорил, что Алла не тот человек? Жизнь ее - танцплощадка, мечты, наряды, цель - красивый и обеспеченный муж. Мы все видели это, а ты и не слушал и не признавал ничего.
- Я понял это, да поздно, - с трудом выговорил Бочаров.
- И хочешь повторить?
- Не смей так говорить! Ирина совсем другая…
- Не о ней говорю я. О тебе, о твоей семье.
- Что семья! Семья тогда радость, когда она связана любовью, а если…
Бочаров осекся на полуслове. Он вспомнил своего сына - маленького трехлетнего Костика, каким видел его в последний раз утром первого дня войны. Костик лежал в кроватке, разбросав пухлые ручонки, и чему-то радовался во сне. Это воспоминание заглушило все его мысли, но тут же рядом с Костиком он представил Аллу, и вновь горечь и разочарование охватили его.
- Нет! Нет, нет. Не могу! Я тоже человек, я тоже имею право на полноценную жизнь!
- Жизнь! - зло усмехнулся Федотов. - Какая тут жизнь, когда миллионы людей бедствуют. Война, кровь, разрушения, а ты - жизнь!..
Бочаров опустил голову и сидел, не смея взглянуть на друга.
Глава вторая
В октябре 1941 года, когда немецко-фашистские войска вышли на ближние подступы к Москве, а в столице началась эвакуация предприятий и учреждений на восток, старого токаря Василия Ивановича Полозова свалил в постель тяжелый сердечный приступ. Разбитый и обессиленный, с худым землистым лицом, лежал он в своей комнате и ловил тревожные вести о событиях в городе. Многому он не верил, и только когда к нему зашел сам директор завода и сказал, что все оборудование погружено в эшелоны и отправлено на Урал, он понял: Москве угрожает смертельная опасность. Василий Иванович не спал всю ночь, а утром почувствовал неожиданное облегчение. Это же заметил и врач, сказав, что кризис миновал и началось выздоровление. Жена не поверила ни словам врача, ни бодрому виду Василия Ивановича, считая, что и врач и старик только успокаивают ее, что болезнь не проходит, а, напротив, ухудшается. Она целыми днями сидела у кровати мужа, без конца надоедала с лекарствами и на все его вопросы неизменно отвечала:
- Лежи, лежи. Вот отлежишься - все узнаешь.
Только с приходом дочери Веры Василий Иванович оживал, жадно слушая ее рассказы.
За свою жизнь он повидал и войну, и разруху, и голод, но никогда, даже в мыслях, не допускал, чтобы на двадцать четвертом году советской власти враг мог подойти к Москве.
Все чаще ему казалось, что ему или говорят неправду, а может быть, он настолько болен, что все понимает не так, как нужно. И чем безнадежнее были вести, тем все меньше и меньше верил им Василий Иванович. Даже грохот зениток по ночам воспринимал он теперь не как раньше. В конце концов он перестал слушать Веру и только ждал удобного случая, чтобы вырваться из-под опеки жены и самому посмотреть, что делается в Москве. Ходить по комнате врач ему разрешил уже давно, и Василий Иванович, когда жена стояла в очереди в продуктовом магазине, старательно оделся, взял палку и вышел из дому. И сразу же, выйдя на улицу, понял, что положение в городе действительно тревожное. Всегда шумная и оживленная Семеновская площадь была пуста. На углу, перегораживая улицу, темнели сваренные из рельсов стальные ежи. Нижние окна большого универмага были заложены мешками с песком и чернели прямоугольниками бойниц. Почти пустые трамваи ходили редко и вяло, не оглашая улиц веселыми звонками. На всем пути до завода Василий Иванович увидел среди прохожих только несколько штатских мужчин и двоих детей. Но более всего поразил Василия Ивановича родной завод. Две его высокие трубы не дымили, как всегда, а измазанные черными и коричневыми пятнами уныло уставились в пустынное небо. Центральные ворота были распахнуты настежь, и около них в куче мусора безбоязненно копошились воробьи. Железная мачта у трансформаторной будки покосилась, и с ее вершины безвольно свисали хвосты оборванных проводов. На просторном дворе было дико и пусто. Там, где пролегла линия железнодорожной ветки и неизменно посвистывал маневровый паровоз, валялись вывернутые шпалы и щетинилось несколько таких же, как на углу Семеновской площади, ежей из стальных рельсов. Всю заводскую территорию окутала опустошительная тишина.
Обходя кучи мусора, Василий Иванович уныло брел заводским двором. Увидев глазницы выбитых окон первого цеха, он обессиленно прислонился к стене и замер. Ему казалось, что стоит еще раз шагнуть, как он упадет и больше не поднимется.
- Положение, товарищи, тяжелое, - вывел его из оцепенения тихий голос за стеной. - Немцы отчаянно рвутся к Москве…
Голос смолк, и послышалось тяжелое, прерывистое дыхание усталого человека. По рассказам Веры Василий Иванович знал, что на заводе неизвестно зачем остались семеро молодых мужчин из разных цехов и начальник второго цеха Полунин. Все они были призывного возраста, но в армию не ушли и с заводом не уехали. Давно зная Полунина, Василий Иванович безошибочно различил его голос.
- Если немцы ворвутся в Москву, мы приступаем к работе, - продолжал Полунин за стеной.
Услышав эти слова, Василий Иванович стиснул зубы и неуверенными шагами двинулся вдоль стены. Миновав раскрытые ворота, он увидел тех самых семерых мужчин, о которых рассказывала Вера. Тесным кружком они стояли вокруг Полунина и, заслышав шаги Василия Ивановича, повернулись к нему.
- Василий Иванович? - удивленно и с заметной досадой спросил Полунин.
- Нет, выходец с того света, - буркнул Василий Иванович и со злостью выкрикнул: - Шепчетесь, туды вашу мать, Москву сдавать готовитесь!
От тупой боли в груди он вдруг пошатнулся, жадно хватая ртом воздух, постоял мгновение и, оседая на землю, погрузился в пелену зыбкого тумана.
Очнулся он от холода. Как сквозь сон, доносился до него едва слышный говор Полунина:
- Вот, старый, что подумал!
- Не он один, многие косятся. По улицам ходить стыдно, - с горечью произнес второй голос.
- А ты не стыдись того, что партия поручила, - сердито ответил Полунин.
"Подпольщики, видать, - сообразил Василий Иванович, - а я - то на них".
Он открыл глаза и увидел озабоченные лица рабочих. Все они с жалостью смотрели на него, и от этого ему стало стыдно и за то, что подумал о них, и за то, что сказал.
- Лежи, лежи, Иваныч, - с нежностью проговорил Полунин, - все обойдется.
Василий Иванович поймал его руку и, перебирая сухие пальцы, хрипло попросил:
- Ты, Семен Федотович, в случае чего и меня в виду поимей. Я еще пригожусь. Из Москвы-то я никуда…