"А что ежели изменить режимы?" - подумал старик. Мысль эта стала неотступной. Однажды, когда заболел кто-то из токарей, он сам встал за станок и весь день экспериментировал. Пробовал увеличивать сечение стружки, подачу, загружая станок до предела. Результат был разительный, на операцию уходило почти вдвое меньше времени. Николай Поликарпович сам затачивал резцы, подбирая наиболее выгодный профиль, напаивая пластинки для отвода стружки. Резцы стояли хорошо, станок работал спокойно. Можно было бы еще больше увеличить сечение стружки, но мощности мотора явно нехватало.
На другой день Николай Поликарпович отправился к главному инженеру, притащил его в цех и поведал свои мысли. Инженер обещал подумать. Он был очень занят эти дни, на заводе монтировался новый цех, и Николаю Поликарповичу никак не удавалось повидать его.
Наконец, они встретились в столовой.
- Мысли ваши стоющие, - сказал инженер, - только сейчас не до этого. Я рассказывал директору, решили повременить…
Мастер вскипел.
- Как так повременить? Да что они, одурели? - Он сам пошел к директору.
- Пойми ты, мил человек. - сказал Королев, - дело же не в одном станке. Один переоборудовать недолго, только разговор ведь не об одном, а о всех. Надо, значит, моторы доставать, шкивы менять надо, тут текстропные потребуются. Ну, да еще и неизвестно, как отдельные-то детали станка все это выдержат. Нет, Николай Поликарпович, не могу я сейчас на это дело пойти.
- А вы ему что? - допрашивала Кира.
- Ну, а что я ему… Надо в партком итти…
Кира попросила старика, чтоб он разрешил ей поговорить с директором. Она, конечно, сделала б это и без разрешения, но Николай Поликарпович мог рассердиться.
- Это ценная мысль, - признался Королев, - но она от нас не уйдет. Сейчас есть другие дела. План мы и так выполняем, а эти эксперименты могут ударить по плану.
- Вы боитесь риска? - в упор спросила Кира.
Королев улыбнулся:
- Не очень…
- Ну, так в чем же дело? Соберите техническое совещание, пусть оно скажет свое мнение. А я задержусь еще на пару дней, вы ж понимаете - мне интересно…
"Не выходит не быть газетчиком, - смеясь, думала Кира, - никогда не выходит".
Она предполагала совершить поездку еще в два-три уральских города, а на обратном пути завернуть в Свердловск, посмотреть на станки Николая Поликарповича.
Старик так нервничал эти дни, что даже осунулся. Техническое совещание горячо одобрило его идею. Этого только и надо было Кире. Королев не был несмелым, неспособным на риск человеком. Но он страдал излишним упрямством. Кирина настойчивость, мнение, высказанное техническим совещанием, поколебали его упрямство. К тому же он глубоко уважал газету, где работала Кира, да и ее тоже. Кира с толком писала о сложных технических проблемах, это покорило душу директора. Николаю Поликарповичу выделили для начала один станок, дали помощников: слесаря и ученика - Михалыча. Рабочие тут же прозвали подвергшийся опытам станок "кроликом". За компанию "кроликом" стали звать и маленького Михалыча. Паренек не обижался. Он был слишком счастлив. А Николая Поликарповича никакими силами нельзя было вытащить из цеха. Однако провожать Киру он поехал.
На вокзале было много ее новых заводских друзей. Мороз не давал спокойно стоять на месте. Провожающие прыгали, притаптывая, дули на руки, но не уходили.
Дима и Сергунька носились по перрону, и Александра Алексеевна по привычке на них покрикивала.
Когда Кира жала на прощанье руку старого мастера, он сказал вполголоса, чтоб никто не услышал:
- А кто первый будет на моем станке работать? - и сам ответил: - Зоя Дмитриевна. Честное слово. Тысячницей будет! Я и сыну уже написал. Точно.
ЖДИ МЕНЯ
Ты в бой иди, я буду
Тут страну стеречь…
Без вести, что покаран
злой бандит, -
Не возвращайся.
Абукасельм Лихути.
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди…
Константин Симонов.
В блиндаже, на досчатом столике, стояло в баночке несколько красивых, привезенных кем-то из города цветов. Недалеко за высоткой рвались снаряды, и при каждом взрыве вздрагивали нежные головки оранжерейных питомцев, а вода из баночки брызгала на газету, которую читал комиссар. Увлеченный чтением, он не замечал, как расплываются капли на газетном листе.
Комиссар с интересом читал "Письма с Урала", которые печатались вот уже в нескольких номерах за подписью К. Волк. Ему нравился смелый, своеобразным стиль этих очерков: они рассказывали об интересных людях и интересных делах. Сегодняшний очерк назывался "Женщины делают оружие". Комиссар был человеком спокойным, уравновешенным. Он почти не умел восторгаться, но бесхитростный рассказ Киры о наших скромных героинях глубоко его тронул.
"О таких песни надо складывать", - подумал комиссар. Ему захотелось увидеть лица этих женщин, пожать их ловкие, натруженные руки.
Он стал просматривать помещенные в номере фотографии и довольно улыбнулся, когда прочел под одним из снимков фамилии героинь кириного очерка. Потом улыбка сменилась выражением озабоченности. Где он видел эту большеглазую женщину? Комиссар нахмурился - обязательно надо вспомнить. Обязательно. Почему? Он еще не знал, почему, он это только чувствовал. Он смотрел да снимок и вспоминал, вспоминал до тех пор, пока не представился ему вдруг обгорелый партийный билет радиста Тарасенко.
Из госпиталя комиссару писали, что состояние у отсекра танкистов все еще тяжелое. Он очень ослаб после кровопотери, сильно страдает от ожогов…
- Она! - хлопнул комиссар ладонью по газете. - Разве не ее карточка была у Тарасенко под бинтами? Зоя? Верно, Зоя! Артем называл как-то ее фамилию. Комиссар припоминал такую фразу, сказавшую однажды Артемом: "Ее фамилия была Лобачева"… Но не только была, а осталась! - Осталась, осталась! - поднялся с табурета комиссар. Какое счастье рассказать об этом товарищу: жена, мол, жива, и сынишка жив. Ты теперь скорее поправляйся!
Артем лежал в прифронтовом эвакогоспитале. На самолете можно было обернуться в один день, и комиссар решил, что он сам будет разговаривать с Тарасенко. Человек уже больше полугода считает свою семью погибшей. А сегодня!..
Комиссар - он был один в блиндаже - натягивал полушубок, пристегивал к поясу кобуру и неумело приплясывал по досчатому полу. Командир ни за чтоб не поверил, что его молчаливый, суровый комиссар умеет так бурно проявлять свои чувства.
Часа через два комиссар прилетел в прифронтовой город, где лежал в госпитале уже не умирающий, но еще не выздоравливающий, ко всему равнодушный Артем. Равнодушие это тревожило врачей куда больше, чем рана и ожоги больного.
Комиссар рассказал начальнику госпиталя и врачу, что лечила Артема, о своем открытии.
- Как бы его подготовить? - озабоченно опрашивал он. - Чтобы не очень испугался, то-есть не очень обрадовался. Ну, вы, конечно, понимаете…
Врач, немолодая, но миловидная женщина, была счастлива не меньше, чем комиссар.
- О, никакой подготовки. Именно это и нужно - сильное потрясение. Пусть он даже потеряет сознание. Хорошо, если б он заплакал. Это будет такая встряска! Ну, теперь мы поставим его на ноги, честное слово. У меня прямо праздник сегодня. Товарищ комиссар, я вас, кажется, поцелую от радости…
Артем лежал с забинтованным лицом, забинтованными руками. Глаза его, чудом уцелевшие, но совсем не похожие на прежние, сверкающие, пытливые, были полузакрыты. Он все же немного обрадовался комиссару и попытался улыбнуться опаленными губами.
- Новости привез? Ну-ка… - и снова равнодушно опустил веки.
Комиссар сел у изголовья больного.
- Как была фамилия твоей жены? - в упор спросил он. Губы у больного чуть дрогнули. Но он молчал.
- Лобачева?
Артем раскрыл глаза, оглядел комиссара.
- Ну, Лобачева…
- А где у тебя ее карточка?
- Вот еще привязался, - устало сказал Артем. - В тумбочке поищи…
Женщина-врач глаз не спускала с забинтованного лица. Она увидела, как в глазах больного замерцали чуть заметные огоньки.
- Артемыч! - сказал комиссар и взял в свою руку его, забинтованную. - Она жива, и Димка жив.
- Еще ничего не придумал? - вяло ответил больной. - Лекарств, что ли, нехватает, чудесами теперь лечат?
- Дурень ты! - разозлился комиссар. - Раз говорю - верь! Понял? Вот газета. Видишь? Она. Я и то узнал, карточку вспомнил. И очерк тут есть. Автор - К. Волк. Хочешь, прочтем? Да не закрывай же ты глаз!
- Камфору, - сказала женщина-врач рыжеглазой сестре. - Он сейчас не слышит, товарищ комиссар. Нет-нет, не беспокойтесь, это скоро пройдет. Вы все сделали, как надо. Очень хорошо.
…Вечером Артем потребовал к себе врача. До этого он заставил рыжеглазую сестру раз пять перечесть ему очерк. Потом стал атаковать врача вопросами.
- А я очень буду теперь страшный? А я обязательно выздоровею? А если жена приедет, ее ко мне пустят?
Потом он продиктовал письма для Киры и Зои. Их отправили на адрес редакции.
Прежде Артем переносил перевязки без единого звука. Теперь ом стал постанывать, тихонько поохивать.
- Пожалуйста, осторожнее, - просил он врача, - не очень уж уродуйте, а то никто не узнает.
…Когда почтальон принес Зое конверт, где почерком Киры была написана ее фамилия, она мыла на кухне Димку. Наскоро обтерев мыльные руки, Зоя распечатала конверт, поднесла письмо к глазам и бледная, - Димка никогда не видел маму такой бледной, - облокотилась о плиту. Она стояла молча с закрытыми глазами. Димка испугался и закричал:
- Мамочка, мама! Папа умер, да? Папу убили?
Зоя крепко прижала к себе мокрое димкино тельце.
- Папка нашелся. - прошептала она.
Димка так прыгал в своем корыте, что оно в конце концов перевернулось, вода пролилась, и Зоя совершенно вымокла. Прибежавшие на шум соседки испуганно остановились в дверях. Зоя, в мокрых туфлях, мокром платье, кружилась вокруг перевернутого корыта с голым Димкой в руках.
- Письмо, - смеясь, крикнула она, - от Артема письмо!
Месяца два спустя Александра Алексеевна, первый раз в своей жизни, подошла к массивной двери директорского кабинета.
- По какому делу, товарищ? - с привычной надменностью спросила секретарша.
- По серьезному, милая по серьезному, - огрызнулась Александра Алексеевна. Она уже почти отворила дверь; но гибкая секретарша опередила ее маневр, ловко щелкнув американским замком.
- Директор занят, - строго сказала она.
Александра Алексеевна отрыла рот для подобающего ответа, но в это время дверь отворилась изнутри, от директора кто-то вышел, и она, оттолкнув секретаршу, величественно вошла в просторный, немного мрачный кабинет. Она знала директора, он часто бывал в цехе и, пожаловавшись на неприветливость секретарши, опустилась, по его приглашению, в большое, удобное кресло.
- Ну? - С любопытством глядя на посетительницу, блеснул очками директор.
Александра Алексеевна по-хозяйски стряхнула пепел с зеленого сукна.
- Я слышала, вы Лобачеву хотите премировать. Нет, я не по сплетне, мне мастер говорил. Я ей соседка, вот он и советовался - в чем она, мол, нуждается. И я, знаете, чего надумала, - понизила голос Александра Алексеевна, - сказать чего?
- Ну? - с еще бо́льшим любопытством повторил Королев.
- Говорят, есть у нашего завода самолет. И летает он другой раз в город на Волгу, - заговорщически зашептала Александра Алексеевна. - А мужа Лобачевой недавно в этот самый вот город перевезли, в госпитале лежит. Была б я, товарищ Королев, директором, призвала б я стахановку Лобачеву и сказа а:
"Дорогая Зоя Дмитриевна, здорово вы работаете и за это даю вам премию: летите в заводском самолете, проведайте своего любимого мужа, проведите с ним полный день (али два, али три) и прилетайте тогда обратно".
- Вот как бы я сказала Лобачевой, товарищ Королев. И лучшей премии тебе не придумать, чем хошь поклянусь!
Директор заходил по кабинету.
- А знаете, это здорово, - сказал он. - Я посоветуюсь с товарищами.
Он подошел к столу и сделал заметку на большом блокноте.
Александра Алексеевна вышла от директора сияющая, скорчила рожу секретарше и бегом побежала домой рассказать обо всем Полине. Они долго и удивительно мирно обсуждали, что нужно приготовить Зое в дорогу, в какое из своих платьев нарядит ее Полина.
Поговаривали, что завод обязательно займет одно из первых мест в знаменитом уральском соревновании.
- Так оно и будет! - уверенно говорила Зоя в цехе. - Только надо, чтоб ни один человек не валял дурака, а каждый нажимал во-всю. Сочтите-ка, сколько фашистов уложат наши сверхплановые гостинцы!
Директор рассказал в парткоме о предложении Александры Алексеевны, и все нашли его великолепным.
Когда парторг ЦК вызвал Зою и сказал, что она может собираться в дорогу, она так растерялась, что ни единого слова не могла оказать. Это было в конце рабочего дня первой смены. А самолет улетал на рассвете. Значит, через день она увидит Артема…
Да нет, чепуха… Фантазия, Впрочем, что же тут фантастического. Самолет - птица быстрая…
Подруги мастерски прикинулись, что они потрясены зоиной новостью. На самом же деле их поразила сама Зоя. Они никогда не видели ее такой растерянной. Она была для них образцом мужества, находчивости. Что же это с ней? Сидит, как вкопанная, и как-то глупо улыбается. И совершенно не думает о том, что надо собираться в дорогу, что надо раздобыть чего-нибудь вкусного для Артема. Хорошо, они заранее обо всем позаботились, а то что было бы? Беда.
Димка не лег спать, пока не написал отцу длинное-предлинное письмо. Как ему хотелось бы отправиться вместе с Зоей… Но он сказал; "Ты, мамуля, не беспокойся, я не буду скучать. Теперь ведь весна, а весной всегда весело".
- Весною всегда весело, - мысленно повторила Зоя. Мысль о войне, о тех страданиях, что несла она с собой, огромной тяжестью лежала на сердце, и оно не могло, как прежде, широко и беспечно раскрыться навстречу весне.
…Зоя впервые поднялась на самолете высоко в небо. Она смотрела на широко раскинувшиеся внизу поля, темные квадраты лесов, аккуратные коробочки заводских зданий. В дни войны все это называется коротким выразительным словом - тыл. Это были несметные богатства, и Зоя оглядывала их гордым, хозяйским глазом. Путешествие могло бы доставить ей огромное наслаждение. Но едва успев забраться в самолет, она начала беспокоиться об Артеме. Каким она найдет его? Она пыталась представить себе больного Артема, бледного, слабого, с изуродованным ожогами лицом. Ну, что же, - вздыхала Зоя, - она и виду не покажет, что поражена этой переменой. Может, потом, когда останется одна, поплачет досыта.
…Как далеко до госпиталя. Еще два квартала. Еще один. Вот здесь, в переулке. Какой тихий переулок. Трава пробилась между камнями, деревья вдоль тротуара, густая тень… Зоя с трудом преодолевает желание бежать.
Дежурная сестра будто не понимает ее состояния, расспрашивает о чем-то, не торопясь, проверяет документы.
Зоя получает халат и торопливо одевает его задом наперед.
Лестница. Этаж, второй, третий. Зоя стучит в стеклянную дверь. Молчание. Она входит в большую, светлую комнату. У стола спиною к ней сидит широкоплечий человек в белом костюме. Голова его обрита. Он занят чем-то и не оборачивается, чтобы посмотреть, кто вошел в комнату.
Зоя замирает у дверей. Она узнает плечи Артема, его загорелый затылок. Она на носочках, неслышно, бегом проносится по комнате и, задохнувшись от счастья и от бега, прижимается щекою к его щеке. Ресницы его дрогнули. Он недоуменно вырвался из объятий и застыл на месте.
- Зойка! Приехала? От чертяка!
Зоя видит смуглое лицо, розовые пятна шрамов, белые зубы. Какой он красивый, Артем! Она никогда не думала, что он такой красивый. Его руки ее обнимают. Она слышит его голос, его смех. - От чертяка! Никто же не умеет так говорить, только Артем.
Они стоят, разделенные стулом, с радостным изумлением разглядывая друг друга.
- Да ты уже совсем не больной. Какой ты молодчина, Артем!
- А ты, Зойка, какая хорошая стала, еще лучше, чем была, честное слово!
Артем потребовал подробного рассказа об ее и димкиной жизни. Он читал письмо семилетнего сына.
"Папка, меня, как и всех советских людей, война многому научила"… От чертяка, - совсем умный стал, - смеялся Артем. Никто из них ни словом не обмолвился о Мишуке, хотя оба все время думали о нем…
- Сыграй мне, Зойка, и я буду на самой вершине той высоты, что зовется счастьем. Пойдем в клуб. Я всех выгоню из комнаты, один тебя хочу слушать. Ребята не обидятся. Пошли.
Никогда еще Зоя не смотрела на свою изуродованную руку с такой тоской.
- Я не играю больше, Артем, - печально сказала она. - Я тебе не писала, как угостил меня тот самый фашист…
Шрамы на лине Артема стали багровыми. Он промолчал. Только весь вечер оставался угрюмым, и их разговор уже не мог приобрести прежней оживленности.
На другой день, когда они сидели в прохладном уголке парка, Артем попросил.
- Спой, ладно? Хотя бы тихонько.
Стоя среди густо разросшихся кустов сирени, с едва распустившейся, совсем еще юной листвой, Зоя тихо спела свою любимую песню:
Зима пробежит,
И настанет весна,
Настанет весна.
Природа проснется
От долгого сна,
От долгого сна.
Ко мне ты вернешься
И будешь со мной,
Ты будешь со мной…
Они пробыли вместе три дня. Это, конечно, много. Но это в сущности так мало!
Им казалось, они ровно ничего не успели сказать друг другу и даже упустили что-то самое важное.
…Сказка окончилась. Надо было расставаться.
Через неделю Артему предстояло вернуться в часть.
Ему разрешили проводить жену на аэродром.
- Снова прощаться? - улыбнулась Зоя. Только глаза ее не улыбались, а Артем смотрел в глаза. Они стояли рядом, под высоким, спокойным небом. Волга плескалась вдали о плоские зеленые берега. Артем держал Зою за руки и время от времени подносил к губам ее пальцы. Он очень любил эти руки.
"Умные какие чертяки", - думал бывало Артем, наблюдая, как бегают по клавишам быстрые, смуглые пальцы. Теперь эти рука стали жесткими, они в ссадинах… Он смотрел на них с уважением…
Скользя сапогами по сочной траве, механик направился заводить мотор. Зоя прикусила губу… Самолет - птица быстрая. Еще минута, другая, снова далеким станет Артем, сном покажутся эти дни, и это объятие…
Теперь они с Димкой станут ждать его…
- Вот одолеем немцев, на Урал, как до дому поеду, - будто продолжая ее мысли, говорит Артем. - Ты ж у меня совсем уралкой стала. - Он, как девочке, приглаживает ей волосы своей большой ладонью. - Хлопцам буду хвалиться: жинка - уралка. Ты еще не знаешь, как фронтовики уральцев уважают…
Ее зовут в кабину. Самолет, упруго подпрыгивая, мчит по траве. Вот он уже отделился от земли…
- До побачення! - кричит Артем, и Зоя понимает движение его губ.
Широко расставив ноги, задрав голову, он долго, до боли в глазах, смотрит в небо, вслед ширококрылой птице, прокладывающей себе путь к знаменитым горам Урала.
Свердловск, май - июль 1942 г.