Вечером, перед самым отбоем, Тулипан снова наведался к гонведам. Не обмолвившись ни словом о том, зачем вдруг явился в такое неурочное время, он прошелся из конца в конец по узкому проходу между двумя рядами коек, распорядился еще раз перед сном основательно проветрить помещение и оставить на ночь открытыми пару окон. Затем пожелал всем спокойной ночи и ушел.
- Сдается мне, он хотел нам кое-что сказать, притом весьма интересное, - после его ухода заявил Ковач. - Да к сожалению, должно быть, передумал.
На следующее утро против своего обыкновения Тулипан при раздаче завтраков не присутствовал, а пришел только в полдень, когда четверо гонведов уже отправились с бачками за обедом. Явился он в сопровождении майора Балинта.
* * *
Прежнего Балинта не сразу узнали даже те, кто на протяжении двух недель ежедневно сталкивался с ним на его лекциях в давыдовской церкви.
Майор сильно изменился: осунулся, побледнел, круги под глазами. А когда он снял фуражку, чтобы стереть со лба пот, всем сразу бросилось в глаза, что волосы его, венком обвивавшие лысую голову, заметно поседели. Но настроение у него было отличное. Он радостно смеялся, похлопывая по плечу старых давыдовских знакомых, и пожимал им руки.
Первым Балинт узнал Пастора, назвал его по имени. Запомнился ему также Мартон Ковач, но, когда тот подошел, майор его узнал не сразу:
- Гляди-ка, до чего располнел! - сказал он смеясь.
С Шебештьеном он молча обменялся рукопожатием.
Дудаша, который начал было напоминать, кто он и откуда, Балинт прервал на полуслове. Его обращение к бывшему батраку показало, что майор его не забыл.
- Ну, друг, - сказал он Дудашу, - скоро мы сломаем палку твоего милостивого герцога.
- Мы слыхали, - заметил Дудаш, - что господин майор тяжко болел, но господь сохранил его для нас.
Балинт ничего на это не ответил, только еще раз пожал ему руку.
- Итак, гонведы, - произнес он, когда все собрались в столовой вокруг него, - я привез вам хорошие новости. Скоро узнаете. А пока приятного аппетита.
Увидав неожиданно появившегося в их бараке Балинта, почти все военпопленные-давыдовцы невольно принялись высчитывать, сколько же времени отделяет их от того момента, когда они впервые увидели лысого майора в Давыдовке.
- Неужели всего-навсего семь месяцев? - воскликнул Пастор.
Капитан Тулипан отдал распоряжение, чтобы в этот день двадцать два гонведа не уходили на послеобеденные лесные работы.
- Когда отправятся остальные, все вы явитесь на лагерный стадион. Товарищ Балинт и я будем вас там ждать.
В Давыдовке, в непосредственной близости к фронту, майор Балинт разговаривал с пленными совсем не по-фронтовому. Пускался в объяснения, убеждал, даже иногда упрашивал. Но сейчас, в глубоком тылу, речь его звучала коротко и решительно.
Он стоял в углу стадиона, на груде шлака. Тулипан и пленные расположились на траве.
- Ребята! - начал Балинт. - Прямо, без всяких предисловий сообщаю вам привезенную мной весть. Скоро вы получите возможность сражаться за венгерский народ. Пленные гонведы многих лагерей, в том числе и вашего - правда, вы это сделали в последнюю очередь, - просили дать им оружие, чтобы бороться против гитлеровцев и предателей родины, венгерских господ.
Майор Балинт говорил громко, но с расстановкой, как бы отделяя каждое слово. Мадьяры, знакомые с его красноречием по Давыдовке, слушая его несколько суховатую речь, испытывали нечто вроде разочарования. Когда Мартой Ковач поделился этим своим впечатлением с капитаном Тулипаном, тот рассмеялся:
- Есть вещи, которые в словесных завитушках не нуждаются.
- Пленные венгры писали в своих письмах, - после короткой паузы продолжал Балинт, - что они не хуже чехов и румын. А чехи уже сражаются с оружием в руках против Гитлера, против предателей своей родины, за свою свободу и независимость. Румыны пока еще этого не добились, но и они стоят на правильном пути: образовали Румынский национальный комитет, которому предстоит организовать вооруженные силы, чтобы бороться против Гитлера и румынских помещиков. Поляки уже давно воюют, и превосходно воюют. Даже часть военнопленных немцев начала организовываться для борьбы против Гитлера.
"А что же мы? Или мы хуже других, хуже поляков, румын и чехов?" - с полным правом вопрошают мадьяры. - Нет, не хуже. Все народы равны между собой, нет среди них ни лучших, ни худших. И каждый имеет право бороться за свободу, чтобы ее завоевать. "Вот мы и хотим тоже бороться за Венгрию, за наш венгерский народ", - заявили гонведы. Но они думали сначала, что главное - это только получить оружие. И тогда, мол, давай вперед, на врага! А для войны требуется не одно оружие. Победить не поможет никакое оружие на свете, если сражаешься за неправое дело!
Следовательно, первой задачей является разъяснить всем, за что надо бороться, против чего и против кого идти в бой Найдутся люди, которые заявят: что, дескать, об этом много толковать, и без разговоров ясно, за что боремся - за свободу. Но попробуй их спросить, что такое свобода, и наверняка получишь самые удивительные ответы.
Лично я экспериментировать не хочу и никому такого вопроса задавать не собираюсь. Только скажу, что вот мы, коммунисты, под этим словом понимаем истинную свободу, прекращение любого угнетения, любой эксплуатации. И мы боремся за родину, за независимость. Но за родину не для господ, а для народа. За независимость, но не за ту, что отгораживается от других народов, а за такую, благодаря которой народ Венгрии станет полноправным членом единой великой семьи свободных народов… Ради этих целей стоит бороться всеми силами.
Сделав небольшую передышку, Балинт продолжал:
- Вы сейчас, конечно, скажете: "Но если в этом заключается наш долг, для чего же нам мешкать? Да уж, разумеется, мы не меньше любим свою Венгрию, чем любой другой народ любит собственное отечество. Но вот что мы много несчастливее - это да".
Двадцать пять лет страдает венгерский народ под владычеством Хорти. Двадцать пять лет венгерские господа заботятся лишь о том, чтобы обмануть народ, завязать ему глаза, сделать его слепым и глухим. За эти двадцать пять лет многие примирились с тем, что слепо идут за своим врагом. Они, быть может, даже не знают, не верят, что можно поступать как-то иначе, и вполне искренне удивляются, слыша, что скоро все обернется по-иному.
Однако наряду с переодетыми в военную форму венгерскими рабочими и крестьянами среди военнопленных есть немало и таких, кто науськивал солдат воевать против Советского Союза. Господа эти, офицеры Хорти - уж, во всяком случае, большинство из них, - и по сей день служат врагам венгерского народа, между тем как множество простых венгров все еще продолжает прислушиваться к их словам. Кое-кто побаивается их даже здесь, в плену.
Хортистские офицеры - это прежде всего господа, а уж во вторую очередь венгры. И вернее, не во вторую, а в последнюю. Для них важнее всего не то, станет ли Венгрия свободной и независимой, а останутся ли сами они господами в ней. Иначе говоря, они не против независимости Венгрии, но только при одном условии: пусть в этой независимой Венгрии по-прежнему будут хозяевами и господами они, а крестьяне и рабочие, как всегда, останутся их слугами, пусть земля, как и раньше, принадлежит графам, заводы и фабрики - фабрикантам, банки - банкирам.
Балинт сделал долгую паузу.
Вместе с ним невольно перевели дыхание и его слушатели.
Антипатриотизм части венгерского офицерства очень усложняет положение, - продолжал Балинт. - Однако это вовсе не дает нам права бездействовать. Венгерские патриоты на родине находятся в еще более тяжелом положении. Но и в тюрьмах, и под тенью виселиц они смело продолжают бороться за Венгрию, за ее свободу.
Борьбу, которую венгерскому народу предстоит вести до победного конца, никто другой взять на себя не может. Здешние венгерские патриоты - лишь вспомогательный отряд. Мы выполняем роль тех самых камней, которые стронут с места всю лавину… И лавина эта сметет со своего пути ненавистное рабство…
Балинт стоял задумавшись, видимо о чем-то споря сам с собой. Наконец встряхнул головой и, как бы ответив "нет" на собственный невысказанный вопрос, на какое-то минутное свое сомнение, заговорил решительно и громко, как в самом начале речи:
- Я приехал, товарищи, чтобы сообщить вам следующее: венгерские патриоты предпринимают попытку организовать Венгерский национальный комитет. Все венгерские военнопленные пошлют в один из подмосковных лагерей по нескольку делегатов от каждого лагеря. Эти представители станут решать, что следует, что можно сделать для освобождения венгерского народа. Завтра мы проведем общелагерное собрание, и вы изберете пятерых делегатов.
Гонведы ждали, что Балинт скажет что-то еще. Но он так на этом и кончил. Он стал набивать свою трубку, вспомнил, как перед отъездом из Москвы друзья наставляли его:
"Пусть пленных вдохновляет на борьбу за наш народ не красноречие оратора, а факты. Убеждения имеют истинную цену лишь тогда, когда основаны на знании фактов и ясном понимании обстановки".
Покуда майор набивал свою трубку, слово взял Тулипан.
- Четверть века назад в одном из сибирских лагерей мы, тогдашние военнопленные, так же, как вот сейчас вы, спросили: наш ли это долг, имеем ли право мы, венгерские рабочие и крестьяне, браться за оружие в защиту русской революции? И решили: да, имеем. После этого больше ста тысяч венгерских рабочих взялись за оружие во имя свободы. То, что теперь предстоит сделать нам, есть прямое продолжение тогдашней освободительной борьбы… Венцом тех прежних побед явится для нас грядущее освобождение Венгрии.
Трубка Балинта успела разгореться.
Гонведы ждали, сами не зная чего.
- Хотите ли вы, чтобы был образован Национальный Комитет? - нарушил молчание Балинт.
И все ответили в один голос:
- Да! Хотим!
- Хотим! - с некоторым запозданием крикнул Дудаш.
- Хотите, чтобы завтра же были выбраны делегаты?
- Хотим!
- Хорошо. Кто в таком случае будет докладчиком на завтрашнем собрании?
- У румын выступал уполномоченный партии, - заметил Ковач.
Балинт сделал вид, будто не расслышал.
- Так кто же будет докладчиком? - повторил он.
- Вот хотя бы ты, Шебештьен… Как думаешь, сможешь взяться за это дело?
- Нет, товарищ майор. Не умею я… Пусть лучше Ковач. Предлагаю Ковача.
- Что ты на это скажешь, Ковач?
- Аудитория меня не пугает, товарищ майор. Но я считаю, что Пастор скажет лучше меня. Проще, сильнее. Да и ребята любят его больше.
Балинт колебался. Поглядел на Тулипана.
- Думаю, Ковач прав. Самое подходящее - выступить! Пастору, - заметил капитан.
- Возьмешься, Пастор? - спросил майор.
Пастор бросил вопросительный взгляд сначала на Шебештьена, потом на Мартона.
Шебештьен ему улыбнулся, Ковач смотрел строго.
- Берусь!
- Правильно. Итак, договорились. Первым будет выступать Пастор.
Еще с минуту Балинт молча дымил своей трубкой. Потом выбил пепел и, сунув ее в карман, протянул руку Ковачу.
- Ты хороший товарищ, Мартон Ковач! - сказал он.
* * *
Вечером после отбоя майор Балинт долго прохаживался с Пастором взад и вперед по пустынному двору.
Когда Балинт вызвал к себе Пастора, тот был уверен, что майор хочет поговорить с ним о завтрашнем собрании, о докладе, который ему предстоит сделать. Он полагал также, что Балинт даст ему на сей счет кое-какие советы и указания. Но майор ни одним словом не обмолвился ни о собрании, ни о предстоящем выступлении. Он вспоминал родные места, зеленые Карпаты и Тису.
Пастор молча шагал рядом с ним, изредка вставляя только короткие "да" или "нет". Но вдруг он почувствовал на сердце такую тяжесть, что казалось, если тут же от нее не освободится, то бремя это надорвет ему сердце. И тогда заговорил уже Пастор, а Балинт замолчал.
Сперва Дюла рассказал о своей жене. Она родилась в имении Алмаши, где ее отец служил батраком. Не успела девочка подрасти, как ей пришлось наняться прислугой в Мукачево. Потом она была поденщицей на оссайской лесопилке.
- Тихая женщина, редко когда слова от нее дождешься Зато до чего хорошо умеет слушать, как смотрит в глаза! Прямо теплом тебе душу обдает. Глаза у нее карие, а волосы блестящие, цвета дикого каштана…
Потом Пастор начал вспоминать сынишку.
- Принес я ему однажды из леса ежа. Мальчонка разговаривал с ним, как с человеком. Только почему же это еж не хочет ему отвечать?.. Разобиделся до слез. Ему казалось, что колючий клубочек злится на него. Чтобы задобрить ежа, он отдал ему игрушечный мяч. Я его сам смастерил из дерюжки…
О матери он говорил долго, с большой любовью.
- Матушка моя называет звезды небесными светлячками - сказал он и глубоко вздохнул.
При мысли о матери Дюла невольно поднял вверх голову но сегодня там звезд не было. Порывы ветра гнали с востока на запад темные тучи. Ветер дышал влагой, дождем и крепким ароматом хвои.
В лагере царила глубокая тишина. Шаги часовых почти не были слышны.
Вот уже два десятка лет был Балинт вдали от родины. Многое повидал он за эти годы, многому научился. И всякий раз, когда узнавал что-то новое, отмечал про себя: "Это пригодится дома… там, в Венгрии".
Встречи с пленными гонведами, как и любое услышанное венгерское слово, глубоко западали ему в душу. Они напоминали ему прошлое и собственную юность, но еще больше говорили о том, какая исполинская работа ожидает его и его товарищей, когда все они в конце концов вернутся в родную страну.
Сейчас, беседуя с Пастором, он испытывал большое желание сказать этому парню что-то теплое. Слова готовы были сорваться с его губ, но он все время себя останавливал. Балинт и сам не отдавал себе отчета, в чем тут причина, только не клеился этот разговор. Сознание подсказывало, что красивыми словами сейчас ничего не выразишь.
- Освободим родину? - вдруг совсем тихо спросил он Пастора.
Освободим, - ответил коротко Дюла, боясь выдать волнение, которое им овладело.
* * *
Большой зал лагерного клуба украшен гирляндами из еловых веток. Зажжены все огни. В глубине сцены флаги - красный и красно-бело-зеленый, привезенный майором Балинтом из Москвы.
Конвойные в клубе отсутствовали, за порядком наблюдали сами венгры. Балинт и Тулипан заняли места в зале среди военнопленных. На сцене за покрытым красной тканью столом сидели пятеро гонведов.
Собрание открыл краткой речью Мартон Ковач, после чего предоставил слово Пастору.
Услыхав свое имя, Дюла резко поднялся и вышел на самый край сцены. Он остановился в правом ее углу, широко расставив ноги, словно готовясь к схватке.
Речь свою Пастор начал очень тихо. Первым делом назвал тех, что на протяжении столетий вновь и вновь поднимали борьбу за свободу венгерского народа: Дожа, Зрини, Ракоци, Тамаша Эсе, Кошута, Петефи…
Затем сказал о венграх, которые в годы гражданской войны сражались на советской земле за свободу всех народов… Не забыл Пастор и памятный для Венгрии тысяча девятьсот девятнадцатый год и героев Венгерской коммуны.
Когда Дюла заговорил о разделе земли, его голос зазвучал сильнее.
Страшное проклятье произнес Пастор по адресу венгерских господ - он слышал его еще в детстве от деда. А дед узнал его от своего далекого прадеда. С той самой поры, как господа посадили на раскаленный "престол" отважного Дьёрдя Дожа, ходит это страшное проклятье по венгерской земле. И подобно оно не тлеющим под пеплом углям, не мигающему огоньку костра, а живущей в черных тучах молнии, готовой в любую минуту ударить в надменные башни графских дворцов:
"…Да извергнет их гниющие останки венгерская земля и да не осмелится никто даже произнести их позорного имени!"
Пастор задыхался от возбуждения.
Затаив дыхание, слушали его речь гонведы.
Лицо оратора пылало огнем, когда, положив правую на сердце, давал он слово до последней капли крови бороться за свободу родины.
- К оружию! К оружию! - крикнул кто-то из гущи рядов.
- К оружию! К оружию! - эхом отозвались сотни голосов.
Все повскакали с мест, захлопали, затопали ногами.
- К оружию! К оружию! - стоял всеобщий крик.
Наконец буря утихла. Но после короткой передышки поднялась с удесятеренной силой.
- К оружию! К оружию!
Когда зал окончательно успокоился и Пастор опустился на свое место между Ковачем и Шебештьеном, слова попросил Берци Дудаш.
- Опять услышим о милостивом герцоге, - шепнул кто-то за спиной Балинта.
Однако бывший батрак заговорил на этот раз совсем по-иному.
Сначала Дудаш запинался, но очень быстро с этим справился и вместо "милостивого" поминал теперь лишь "кровожадного" герцога.
Высокий крепыш с медлительными движениями, он тяжело ворочал языком, а разгоряченные чувства неслись стремительным потоком, так что речь за ними поспевала с трудом. Порой, не сразу найдя нужное слово, Дудаш замолкал и только высоко взмахивал своим увесистым огромным кулаком, словно перед ним воочию стоял пресловутый герцог. Ораторствуя, Дудаш произносил слова, которые прежде не встречались в его речи.
- Да будет проклят и тот подлец, - закончил он свое выступление, - который уйдет на покой, прежде чем мы уничтожим последнего кровососа из господ, этих гнусных паразитов на измученном теле бедняка-мадьяра.
Мосле Дудаша выразили желание выступить еще четырнадцать человек. Правда, ни один из них уже не сказал ничего нового. Вместо того чтобы прояснять мысль и нагнетать чувства, речи начинали всех утомлять.
Когда желающих говорить больше не оказалось, на сцену поднялся капитан Тулипан. Ему захлопали. Тулипан улыбнулся, пригладил правой рукой усы и шагнул вперед, на то самое место, откуда произносил свою речь Пастор. Недолго смог он выстоять неподвижно на месте. Не прошло и двух минут, как он уже бегал взад и вперед по сцене и продолжал эту беготню до последнего слова своего выступления.
Капитан не ораторствовал, он как бы беседовал с гонведами.
Выступал он, в сущности, по тому же вопросу, по которому говорил и Пастор. Но делал это на свой собственный лад. Фантазия советского капитана из венгерской деревни Ижаки летела, не считаясь ни с какими преградами, ни с временем, ни с пространством.
Он то погружался в прошлое, то совершал разведку в будущее, то странствовал по просторам Сибири, то тут же мгновенно переносился на берега Тисы, то он был среди крестьян Дьёрдя Дожа, то в рядах пехотинцев Ракоци или же вместе с патриотами-антифашистами спускался в долину с Карпатских гор. Вот он уже достиг Тисы, а затем вдруг снова очутился на русском севере, в Сибири; заговорил о сегодняшнем дне и о том, как народы своей кровью вписали в историю тысяча девятьсот сорок третий, потом еще раз повернул колесо времени и возвратился в семнадцатый год, к самому себе, военнопленному в Сибири.
В его рассказе эпохи, страны, люди с такой неимоверной быстротой сменяли друг друга, что его слушателям не хватало времени ни приветствовать вновь прибывшего, ни попрощаться с тем, кто уже уходил. Капитан умел так обрисовать в двух-трех словах страну и людей, о которых говорил, что каждый, кто его слушал, как бы видел все собственными глазами.