- Я с ним потолкую, - обещал Ковач, взявший на себя в последнее время функцию наставника.
- Нужно перевоспитывать людей. У тебя, Марци, это получается. Взгляни хотя бы на Ритока… был распоследний из последних, махровый жандарм-конвоир. А теперь?
- Риток изменился, не спорю. Когда ему платили за то, чтобы он был подлецом, он именно так и вел себя. Сейчас он держится иначе, но тоже потому, что рассчитывает получить награду. Прикидывается молчальником, но из каждого его словечка яснее ясного, что он кривит душой.
- Ты предубежден против него, Марци!
- Весьма возможно. Но в данном случае во мне говорит не предвзятость, а простейший здравый смысл. Риток вот-вот заделается личным адъютантом при Антале. А что касается высокой особы Антала… Впрочем, ладно! Поживем - увидим…
Шебештьен знал поименно всех обитателей венгерского лагеря и время от времени беседовал с ними, помогая кому мог теплым словом и добрым советом. Разговор по душам с одним-двумя гонведами всегда ему удавался. Но стоило собраться группе побольше, и Шебештьен сразу смолкал, стараясь передать слово кому-нибудь другому. В последнее время стал чаще выступать Дюла Пастор.
Казалось, у Пастора прорезался голос. Прежде молчаливый, необщительный, он стал теперь говорить бойко, ни капли не смущаясь тем, что его слушают сразу двадцать-тридцать человек. Когда кто-либо перебивал его вопросом или возражением, он только пуще входил в азарт. Он по-своему объяснял материал, печатавшийся для венгерских военнопленных в газете "Игаз со" причем делал это доходчиво, понятно для любого гонведа.
Дюла не пускался в теоретические рассуждения о капитализме. Тем не менее даже несколько лет спустя многие из его однолагерников вспоминали о нем как о человеке, от которого им довелось впервые узнать, что же, собственно, представляет собой капитализм и что это за штука такая.
- Из этого парня выйдет толк, - отзывался о Пасторе Шебештьен.
В особо трудных случаях Шебештьен обращался к Ковачу. Так поступил он и теперь, попросив Мартона уделить внимание Кишберу. Поэтому Ковач и разыскал сейчас Кишбера. Кишбер, преудобно расположившись на ящике, сидел, болтая ногами, и бдительно наблюдал, чем, собственно, занимаются румыны.
Мартон подсел к нему еще в тот момент, когда большая стирка у румын только начиналась. Пока Кишбер рассуждал о дьёндьёщском вине и сетовал на вопиющие несправедливости по части раздачи супа, на противоположной стороне двора четверо румын впряглись в телегу с гигантской бочкой, в которой доставляли воду. Стирать полагалось в стоявшей рядом с баней прачечной, но там было сыро и неуютно… А на дворе ослепительно сияло солнце. Румыны знали, что нарушают установленный порядок. Но ведь и все-то житье-бытье военнопленных слагалось из неукоснительно строгих правил и регулярных нарушений этих правил. Чем это могло грозить? Самое большее пришлось бы отсидеть часика два на гауптвахте. А место это, если сравнить его с прачечной, вовсе не столь уж неприятное.
Шайки для стирки исподнего румыны временно позаимствовали из бани, что тоже в лагере категорически запрещалось. Ну, да уж чего там!..
Кишбер был уверен, что румыны насвистывали сейчас во время работы исключительно с целью досадить мадьярам. Он решил, что лучше всего сделать вид, будто вовсе не замечает их превосходного настроения.
- Вот мы с тобой беседовали о справедливости, Марци… после продолжительного молчания снова заговорил он.
Кишбер протяжно зевнул и только после этого продолжал:
- А вот, скажем, ряд примеров того, что именуют справедливостью русские. Согласно приказу коменданта, чтобы получить дополнительную порцию супа, человек должен работать. Да не как-нибудь, а целых четыре часа в сутки валить деревья. И это всего за какую-то тарелку похлебки. Так разве я для того учился портняжному ремеслу, чтобы превратиться в лесоруба? Или, скажем, ты, токарь по металлу? Однако даже это еще не самая большая несправедливость… Они, видишь ли, заявляют, что лес надо рубить для того, чтобы зимой было чем отапливать бараки, в которых нас разместили. В противном случае в них будто бы невозможно прожить зиму. Нет, ты только поразмысли над этим, Марци! Заставляют нас работать, чтобы дольше держать под замком! А? Смекаешь, как оно получается? И это называется справедливостью?.. Коли у них кишка тонка, чтобы содержать нас на свои средства, не для чего было забирать нас в плен. Разве не так?
- Да как тебе сказать… Может, ты возьмешься доказать, будто русские сами пригласили нас в свою страну, приходите, мол, к нам, жгите, убивайте…
- Э, нет, приятель! Я шел сюда не по своей воле. Меня послали… Но я не вешал, не поджигал, не грабил! А вот подполковник Немеди, испепеливший не одну деревню, тот, будь спокоен, уже наверняка сидит сейчас дома, в Венгрии, и живет припеваючи, как большой барин. Еще, поди, и героем прослыл. Майор Магда, который без счету вешал женщин и детей, давно небось щеголяет на пештских улицах со своим полученным от немцев Железным крестом… А я, бог весть за что подвергавший свою жизнь опасности на фронте, должен рубить лес?.. Нет, ты об этом подумай, старина! Хоть немножко поразмысли!
- Постараюсь… Однако неплохо было бы и тебе в свою очередь чуток пошевелить мозгами. Попытайся же наконец понять, что происходит вокруг, что ты слышишь, что видишь…
- А что я вижу? Лагерную ограду из колючей проволоки! Слышу: капитализм, фашизм, Дожа, Кошут, классовая борьба… Только об этом все вы и ораторствуете. Уж коли все вы такие мудрые, лучше объясните мне, почему подполковник Немеди живет припеваючи, а я собака собакой? Ответьте, что надо делать, чтобы жить, как человек, а не как пес?.. Вот дашь мне на все это ответ, тогда я тебе поверю.
Ковач вскочил.
- Ну и ну! - воскликнул он.
В голове мелькнула мысль, что и у Кишбера есть чему поучиться.
- Мы еще поговорим об этом, Фери. Вот русские…
- Именно о них-то мне и хочется сказать, - перебил его Кишбер. - О их несправедливости. Не мешало бы тебе узнать их поближе. Приглядись хорошенько к этим румынам. Чем они лучше нас? Правда, ничем? А вот Однорукий к ним благоволит, а нас зажимает. Не веришь? Сейчас докажу. Ты, я думаю, заметил, что, когда мы отправляемся на работу и доходим до опушки, где дорога разветвляется, румын обычно ведут на левую просеку, а нас заворачивают вправо. Заметил, да? Ну вот… А почему это делается, тебе вряд ли известно. Так я сейчас объясню. В тех местах, куда идут румыны, гораздо больше и малины, и брусники, и шиповника, чем на отведенном для нас участке. Говорят, и грибов там полным-полно. Попробуй мы собирать грибы да ягоды у себя - за весь рабочий день не набьешь больше одного кармана. Правого или левого - все равно! А у румын совсем иное дело. Они приносят в лагерь полные доверху шапки! Вот каковы эти русские…
- Тебе, что же, мало достается грибов и ягод?
- Я-то, приятель, себя не обижу! Не то что твой Пастор, который, знай, белками любуется. Да и разговор этот я завел не ради грибов и ягод. Нет, брат, я ратую за справедливость! Мне отлично известно, за что комендант нас притесняет. Он, видишь ли, руку свою потерял на Дону, в боях с венграми. И рано или поздно все равно изведет нас всех до последнего.
- Ну, знаешь, Кишбер!.. Теперь-то уж я тебя и впрямь не понимаю!
- Ясно, не понимаешь! Головой думать надо.
* * *
Однажды в лесу на порубке румыны и венгры подрались.
С той и с другой стороны оказалось немало пострадавших, впрочем, довольно легко. Серьезную рану получил один лишь Мартон Ковач. В тот самый момент, когда он пытался разнять дерущихся, кто-то саданул его дрючком по голове, причем с такой силой, что он как сноп рухнул на землю.
На другой день начальник лагеря, однорукий советский майор, учинил розыск виновного. Одиннадцать очевидцев-румын единодушно показали, что Ковача саданул по темени русый веснушчатый гонвед, а двенадцать венгров утверждали, что видели собственными глазами, как его съездил по голове черноволосый румын.
- Н-да!..
Майор Филиппов посадил тех и других "свидетелей" на три часа под арест. И так как виновника найти не удалось, попытался поточнее установить хотя бы, что именно произошло в лесу. В известной мере это ему удалось, несмотря на наличие двух версий: по словам румын, драку затеяли мадьяры, венгры же считали зачинщиками румын.
Драка завязалась на развилке лесной дороги. Венгры, случайно шедшие в этот день впереди колонны, свернули не вправо, как им обычно полагалось, а влево, к постоянному месту работы румын. Таким образом, первое нарушение совершили они. Зато следующий шаг последовал со стороны румын…
Колонну военнопленных в количестве более семисот человек сопровождали два красноармейца. Как только завязалась драка, один из конвойных трижды выстрелил в воздух. Через несколько минут на место происшествия прибыл дежурный взвод. С его появлением сражение мгновенно закончилось.
Командир взвода старший сержант Коваленко распорядился немедленно повернуть колонну обратно в лагерь. По его же приказу красноармейцы быстро соорудили для Мартона Ковача носилки. Их должны были нести четыре гонведа, но румыны тоже захотели принять участие в переноске раненого. По этому поводу чуть снова не разгорелся жаркий бой. Тогда по знаку Коваленко носилки подхватили четверо красноармейцев.
Прибыв в лагерь, румыны и венгры тут же, не дожидаясь приказа, разошлись кто куда. Они полагали, что теперь им до вечера можно греться на солнцепеке в лагерном дворе. А кое-кто среди тех и других начинал подумывать, что бы такое предпринять с целью "задать перцу противнику".
На просторном дворе, расположенном между двумя рядами длинных и высоких бревенчатых бараков, не было ни деревца, ни кустика, лишь возле самых завалинок пролегала узкая полоска тени. Желтый, раскаленный солнцем песок ослепительно сверкал. Тем не менее пленные чувствовали себя здесь преотлично. Соседство мусорной свалки и отхожего места не мешало им до хрипоты, а порой и чуть ли не до драки спорить: какое сало вкуснее, копченое или густо наперченное, и можно ли слопать в один присест целый килограмм этакого сала, заев его двумя буханками ржаного хлеба. Когда Кишбер высказал убеждение, что жареная курица лучше паприкаша из цыплят, Риток обозвал его последними словами, а обойщик Лайтош из Печа влепил пощечину галантерейщику Бонте из Шаторальяуйхеля только за то, что тот посмел утверждать, будто фрёч из красного вина больше утоляет жажду, чем фрёч из вина белого.
Военнопленные, вернувшиеся в столь ранний час обратно в лагерь после драки в лесу, нашли на своем излюбленном месте отдыха всех тех, которые, желая увильнуть от работы, сказались больными всего за каких-нибудь полчаса до отправки на лесоповал.
Весть о стычке между румынами и венграми в мгновение ока облетела весь лагерь, широко раздув пламя страстей. Там и сям уже начинали звучать угрозы, сопровождаемые заверениями вроде: "Погоди, мы этим паскудным свиньям еще всыплем по первое число!.."
Но дальше угроз дело не пошло. По приказу старшего сержанта Коваленко красноармейцы заставили и венгров и румын войти в бараки, к которым был приставлен специальный караул. Обо всем случившемся Коваленко немедленно доложил майору Филиппову.
Тот в первую очередь отправился в госпиталь проведать Мартона Ковача.
Начальник госпиталя, капитан медицинской службы Бэлла Гершкович, уже успела осмотреть раненого. Рана оказалась не слишком серьезной.
- Это быстро заживет, - заявила доктор Бэлла. - Меня беспокоит другое: имеются некоторые признаки сотрясения мозга. Я уже звонила в городскую больницу. К вам просьба, товарищ майор, к семи часам послать за моим коллегой машину. Я напишу адрес.
- В девятнадцать ноль-ноль машина будет ему подана, товарищ капитан. О результатах обследования прошу сообщить мне.
Войдя в палату, майор Филиппов осведомился у Ковача, не нуждается ли он в чем-нибудь. Мартон попросил табаку и спичек. Немного погодя ему были доставлены осьмушка табаку и два коробка спичек вместе с двумя листами папиросной бумаги. Но доктор Гершкович перехватила и конфисковала передачу.
- Позднее, когда поправитесь, - сказала она.
- С табаком-то я скорее поправлюсь! - воскликнул Ковач.
Его сильно мутило, а курево, как он знал по фронтовому опыту, лучшее средство против тошноты. Но к сожалению, доктор еще не успела побывать на передовой и потому не верила в чудодейственную силу табака.
Не прошло после драки и трех суток, а Ковачу уже наскучило лежать на больничной койке. Рана и ссадины успели затянуться. Правда, его еще поташнивало и он плохо слышал - но ведь только и всего! Есть ли смысл валяться из-за таких пустяков?
Однако капитан медицинской службы держалась на этот счет иного мнения: она решительно отвергала его настойчивую просьбу подняться с койки.
"Должно быть, потому, что я здесь единственный лежачий больной", - думал Ковач.
Действительно, рассчитанный на сорок восемь коек госпиталь пустовал. Захворав, любой военнопленный охотно давал себя выслушать, просил лекарства, но предложение лечь в палату испуганно отклонял. И это несмотря на то, что всем было хорошо известно - харчи в лазарете добрые. Вот кабы харчи эти подавались к месту их вечерних сборищ!.. Гонведы слегка завидовали Мартону, но лечь в госпиталь никто не имел охоты. Лучше сесть "на губу"! Почему они так рассуждали, объяснить было трудно.
Доктор Гершкович принимала с семи до девяти часов по утрам и с двух до четырех после обеда. Все остальное время оставалось у нее свободным, и она часами просиживала возле койки единственного своего "лежачего" больного. Первые дни она попросту боялась за Ковача. Но даже когда выяснилось, что сотрясение мозга у него легкое, барабанная перепонка цела и невредима и, следовательно, врачу беспокоиться нечего, она продолжала подолгу при нем оставаться.
Бэлла Гершкович показала Мартону фотографии своих сыновей. Старший, Володя, сражался под Ленинградом и в последнем письме сообщал, что ему присвоено звание старшего лейтенанта. Младший сын, Сергей, лейтенант авиации, был награжден орденом Ленина. Карточки дочери у доктора не оказалось, но она рассказала, что ее девочка очень красива, она младший лейтенант, служит где-то на фронте радисткой, а зовут ее Тамара.
По-немецки доктор Гершкович говорила с ошибками, произносила слова мягко, на русский манер, тогда как Ковач, наоборот, выговаривал их твердо, по-дебреценски. Правила немецкой грамматики он тоже знал не ахти как. Но они отлично понимали друг друга и быстро подружились.
Первые четыре-пять дней читать Мартону было нельзя, болела голова. А когда головная боль прошла, выяснилось, что вся наличная венгерская библиотечка лагерного госпиталя уже давно им читана-перечитана. Да и было-то в ней всего девятнадцать книжек. А тут еще, как назло, стала запаздывать еженедельная газета "Игаз со", хотя до сих пор поступала регулярно.
Светловолосая круглолицая докторша, казалось, чем меньше ела, тем больше поправлялась. Военнопленные говорили, что она не ходит, а катится колобком. Когда кто-нибудь выводил ее из себя, например отказывался принять лекарство, капитан медицинской службы становилась несколько резковатой - так по крайней мере думала о себе она сама. Пленные посмеивались над ней, но любили.
Ковач с нетерпением ждал ее появления, а если она задерживалась на приеме, испытывал даже некоторое недовольство.
Чтобы разогнать скуку, Мартон взял в привычку придумывать всяческие длинные истории о том, когда и каким образом вернется он на родину, в Будапешт.
Он размышлял над тем, как преобразят Венгрию коммунисты. И приходил к заключению: "Вероятно, это будет в некотором роде похоже на то, что сделали в России русские…" Хотя весьма поверхностно и смутно представлял себе, что именно сделали русские, и еще более туманно - как они это сделали.
"И люди, люди… - размышлял дальше Ковач. - Взять хотя бы нашу докторшу. Трое детей - и все трое сражаются на фронте. Ненавидит врага - и лечит от болезней военнопленных разгромленной вражеской армии…"
Или взять однорукого майора. Кишбер прав, майор потерял руку на Дону, в перестрелке с венграми. А вот видите, ежедневно посещает его, Ковача, спрашивает, как идут дела, не нужно ли в чем-нибудь помочь! Обычно майор старается хитростью удалить из палаты врача и, оставшись с ним наедине, угощает его сигаретами. Спичку при этом зажигает украдкой, а дым гонит в открытое окно - не дай, мол, бог, заметит докторша, что мы тут творим! И смеется.
"Сердце у них в ладу с разумом, - текут дальше мысли Мартона, - трудно даже сказать, сердцу или разуму принадлежит главная роль. Пожалуй, одно из самых характерных свойств советских людей - это то, что они в полном смысле слова люди. Люди, люди… А мы? Сумеем ли и мы стать такими? - с горечью вопрошает Мартон и отвечает сам себе: - Должны суметь…"
Мартон Ковач впал в дремоту.