А его жена и дочки, в противоположность ему, были круглыми и плотными. И его худоба и нескладность особенно бросались в глаза, когда Бахматы семьей шли по деревне. Федот резко кидал длинными и сухими, будто оглобли, ногами, а за ним крутенько семенила, полубежала жена, последними едва поспевали дочки. Те бежали уже по-настоящему. Так они и неслись за Федотом, не глядя по сторонам, опасаясь отстать.
Федот воевал в финскую, был ранен. Когда началась эта война, его вскоре призвали. В назначенный день он поехал в Струги Красные, но там уже были немцы. Федот вернулся домой. Пришел ночью, испуганный, растерянный, и с того дня прятался от всех: своих и чужих. В избе Федот прорезал в каждой стене по двери, объясняя, что живет у перекрестка и неизвестно, откуда могут начать стрелять, так что в одну дверь можно и не успеть выскочить. Не представляю, спал ли он когда-нибудь или все прислушивался и ждал. Но каждый раз в то лето, лишь раздавался где-нибудь в отдалении выстрел, он уже мчался по деревне. Встречные останавливались, недоуменно смотрели на него.
- Бежать, бежать надо! Скрываться! - вороватым шепотом повторял Федот. И хотя было по-летнему знойно, травы увядали на корню и в самых глубоких колодцах высохла вода, он был в тулупе и зимней шапке. И объяснял это тем, что, может быть, уже не придется вернуться в деревню, а наступит зима… На ногах у него были валенки, один - черный, другой - белый. Это тоже делалось с расчетом, чтобы не отняли. "Никто в разных валенках не решится пойти - ни немец, ни русский: смешно, а мне что, было бы тепло", - рассуждал Федот.
- Бежать, бежать! - шептал он и вышагивал двухметровыми шагами, неся на плече увесистую корзину. А за ним, отставая, бежали одетые в шубы и закутанные в пуховые платки жена и девчонки со здоровенными мешками - "шелгунами" и валенками в руках.
Они скрывались за околицей, полагая, что только в том лесу спасение, а через некоторое время уже бежали мимо своей избы в противоположную сторону, в другой лес. Федот пылил по дороге своим черным и белым валенками, мешая мальчишкам играть в бабки.
Но когда в нашей деревне впервые начался настоящий бой, Федот забыл про двери и выскочил из избы через окно.
Я, тетин Сашка и бабушка укрылись в маленькой рощице неподалеку от деревни. Легли в овражке. Там же спрятался еще кое-кто из наших деревенских. А немного позднее туда прибежала тетя. Принесла с собой громадную, как жернова, круглую буханку хлеба, топор и ком масла. Убегая из дома, схватила хлеб, попутно глиняный горшок с маслом и уже в последнюю секунду, подумав, что хлеб нечем будет резать, выдернула из-под стрехи топор. Когда бежала, споткнулась. Горшок разбился. Тетя так и прибежала, прижимая к груди тающий ком.
Мы лежали в овраге, уткнувшись лицами в сырую землю, сунув головы под гнилые коряги. Где-то возле ног, в осоке, журчал родник. Синие стрекозы, шурша слюдяными крылышками, садились возле нас. Паучки дремали на белых блинчиках паутины. А когда раздавались выстрелы, над нами, вдавливая нас в землю, свистели пули.
И вдруг затрещали кусты, кто-то лез, продирался, ломился через заросли, не разбирая дороги. Это был Федот.
- Бегите! - крикнул он. - Бегите, спасаться надо! Только в Рудиговских лесах спасение. Тут нет спасения, все погибнем. Бегите!
И, не останавливаясь, придерживая корзину, полез в ольшаник, а за ним жена и девчонки.
До Рудиговских лесов от деревни километров двадцать.
Но не прошло и полчаса, как мы опять увидели Федота. Теперь он спешил обратно.
- За деревню надо, на ту сторону! В обход надо! - И только шапка его взмахивала над кустами.
А потом он бежал снова в леса, хотя нигде не стреляли. За ним распаренная, как после бани, жена в пуховом платке тащила разомлевшую младшую дочку, и далеко отставая - старшая дочка. Так они и бегали туда-сюда, а если мы не видели Федота, то слышали треск кустов, видели мелькавшие понизу белый и черный валенки и слышали шипящее:
- Себя беречь надо. Сам себя не пожалеешь, никто не пожалеет. Бежать, бежать!
После освобождения, когда пришли наши, Федота опять призвали. Накануне медкомиссии Федот, чтобы не отправили на передовую, наскоблил от толовой шашки белой взрывчатки, смешал ее со сметаной и съел. У нас пользовались толовой пудрой для лечения чесотки. Если намазать руку или ногу такой смесью, то на следующий день у человека бывали желтыми белки глаз и фиолетовыми губы.
Умирал Федот жутко. Страшно, по-звериному, на всю деревню ревел трое суток, рвал на себе волосы и одежду. А когда умер, то лежал желтый, как одуванчик, зубы у него были черными, обуглившимися…
Я вздрагиваю, услышав на улице дворницкие свистки. Свистят у столовой. Кричат:
- Держите, держите! Ловите! - И вдруг я слышу, что кто-то бежит. Прямо на меня. Выскакивает рядом.
- Юрка!
- А! - испуганно вскрикивает он.
- Ты что?
- Тихо! - хватает за руку. - Беги! - тащит за собой. Пальцы его дрожат, и он весь вздрагивает, как от озноба. Его волнение передается мне. Мы бежим вдоль стены. Прислушиваемся.
- Не гонятся, - говорит Юрка. - Ешь! - и сует мне кусок хлеба.
- Ты где взял?
- Ешь скорее…
Мы стоим и торопливо жуем.
- Сюда не прибегут?
- А?
- Где ты взял?
Юрка не отвечает.
Мне делается не по себе. Нет, я не испугался, а просто я еще ни разу вот так…
- Украл, да? - шепотом спрашиваю я. - Ты украл? - повторяю, надеюсь и хочу, чтоб он крикнул "нет". - Бери! Сам ешь! - сую ему кусок.
- Зачем? - теряется Юрка.
- Ешь сам! Воришка!
- Кто, я? - Юрка будто давится куском, он долго молчит. - Дурак, подохнешь с голоду.
- Ну и пусть.
- Ты не знаешь, как… Ты же не видел…
- Ну и пусть! А кто говорил: самое плохое - нечестность?
- Я тебе нес.
И он отворачивается.
- Юра, - зову я.
- Уйди!
- Юр.
И он бьет меня кулаком в грудь.
- Ты короче, - бурчу я. И мне становится стыдно, будто я в чем-то оказался виноват перед ним. - Чего завелся-то? Подумаешь, ничего сказать нельзя! Ну и что особенного. Я тоже таскал. Еще как!
- Только не ври. Ты же не умеешь врать.
Юрка держит на весу оставшийся кусок хлеба и не откидывает, нет, а словно роняет его в траву.
- Я с тобой пойду, - говорит он.
- Куда? - удивляюсь я.
- А так. Все равно куда. Тебе хорошо, ты ничего не боишься. Она боится, прячет все, собирает корочки. Она намочит палец и каждую крошку соберет со стола. И я тоже начинаю бояться. А я не хочу. И не буду! Не буду, и все!
- Ну и не бойся.
- Я уйду от нее… Только она, может быть, не виновата. Она хорошая. Не испугалась взять меня. Ведь верно? Значит, она не трусиха. Чего же она?..
Мы стоим и слышим, как в госпитале кто-то стонет и кричит, не в силах сдержать боль:
- Няня, няня!.. Помогите мне, няня!..
10
Оставаться в саду опасно. Юрку наверняка ищут и могут заглянуть сюда. Короткими перебежками мы преодолеваем светлый участок улицы, ныряем в проходной двор, крадемся за поленницами дров, за кособокими сараюшками, сколоченными из ржавой жести, выбираемся к школе. Здесь совсем темно. На фоне еще не угасшей рыжей зари стены школы кажутся угольно-черными, и это рыжее налито в прямоугольники окон, оно там ярче, чем окружающее небо, - такое впечатление, будто по ту сторону здания, в саду, что-то горит.
- Переночуем здесь, - предлагает Юрка.
Через пролом в стене мы пролезаем на сохранившуюся лестницу. Впервые после трехлетнего отсутствия я ступаю на эти ступени. И сразу узнаю их, нащупываю чуть хрустнувшие перила. Мне кажется, что я даже улавливаю привычные школьные запахи, запах мела, сырой тряпки, которой стирали мел. Дверные проемы в коридор светлы, и дальше по коридорам я вижу двери, двери, двери. Но в эти коридоры нельзя ступить, возле ног - пропасть, откуда ощутимо веет холодом.
Мы поднимаемся на верхнюю, причердачную площадку. Здесь посветлее; присмотревшись, можно отличить осколки стекла, густо усыпавшие пол, обрывки школьной географической карты.
- Устраивайся давай, - говорит Юрка и садится к стене.
Над нами большое круглое окно. В него, как в иллюминатор, видно рыжее небо, редеющие сиреневые облака.
Тихо. Только слышно, как где-то далеко проезжает машина. Тихо…
А мне как-то тревожно и боязно. Будто я опоздал на урок и вот сижу здесь, притаясь, жду звонка. И как только он раздастся, по всем этажам тотчас захлопают двери, затопочут десятки быстрых проворных ног, в одну и другую сторону помчатся горластые мальчишки, сразу станет шумно и весело.
С этим ощущением напряженного ожидания я и засыпаю. Это сон не сон. Вроде бы я просто сижу, закрыв глаза и чутко прислушиваясь не только ушами, но всем телом, сторожу, ловлю каждый звук.
А когда открываю глаза, светит солнце. Еще неяркое, такое, что на него можно смотреть не щурясь, оно заливает своим веселым светом всю площадку. Свежо и немного прохладно. Но вот именно в такие минуты, по этой свежести, по зябкому холодку особенно остро ощущаешь, что день будет жарким.
Перешагнув через спящего Юрку, я вылезаю на сохранившуюся над лестницей крышу. Сажусь на темную от сырости жесть.
Я впервые вижу город с такой высоты, верхушки деревьев в Таврическом саду, прорези улиц и крыши, крыши, крыши.
Над этими крышами в синеве я вдруг замечаю две белые точки. Две искры, которые кружатся, точно ходят одна за другой. Это голуби. Два белых голубя.
Кто-то сохранил их в блокаду, в стужу, сберег! Может, опухал от голода, кормил последними крохами, грел у груди, и вот они! Голуби!
Я вскакиваю и, заложив пальцы в рот, свищу. Такой восторг охватывает меня, что я, забыв обо всем, свищу, топаю ногами.
- Ты чего? - испуганно выглядывает Юрка.
- Смотри-ка, голуби! Голуби!
Он тоже вылезает на крышу. Мы стоим рядом, машем кепками, и, возможно, заметив нас, голуби ходят кругами, поднимаясь все выше и выше.
А когда мы спускаемся во двор, опять видим маленькую парту, стоящую в траншее. Но на этот раз за ней сидят два пацаненка, два этаких тоненьких желторотика.
Только взглянув на них, почему-то я сразу же разозлился.
- Эй, вы что тут делаете? - кричу раздраженно.
- Ничего, - спокойно отвечает один из них.
- А ну, уходите с парты!
- Эту школу скоро начнут ремонтировать. Мы сюда в первый класс пойдем.
- А ну, убирайтесь отсюда!
Один встает, а другой, что отвечал мне, продолжает сидеть. Весь он беленький, на носу крапинки, уши прозрачными розовыми кулечками.
- И ты уходи! - приказываю я.
- Не уйду, - отвечает пацаненок.
- Нет, уйдешь! - Я сажусь рядом и толкаю его.
- Не уйду! - повторяет он упрямо.
- Уйдешь!
- Не уйду!
Его упорство бесит меня. Зачем-то мне надо, чтобы он ушел, обязательно ушел. Будто от того, уйдет он или нет, что-то коренным образом может измениться.
- Ах так! - Я хватаю его, тащу. Он остервенело сопротивляется. Вцепился в парту, не кричит, не хнычет. Только сопит. Пальцы побелели, сам весь красный.
Но мне надо, чтобы он ушел. Почему-то обязательно это нужно. Что-то важное должно случиться.
Извернувшись, пацаненок пытается укусить меня за руку.
- А, ты так!
Мы с Юркой вдвоем наваливаемся на него и стаскиваем с парты. Но как только отпускаем, он опять вскакивает за парту.
- Не уйду, моя парта, - упрямо повторяет весь грязный, растрепанный желторотик.
Так повторяется много раз. И я наконец начинаю понимать, что мы с ним можем возиться здесь до самого вечера и все равно он не уступит. Это необычное упорство сломило меня. Пацаненок даже чем-то становится симпатичен мне.
- Ладно уж. Фиг с тобой! - примирительно говорю я.
Мы с Юркой садимся на бруствер траншеи. А пацаненок поудобнее устраивается на парте напротив нас. Растрепанный, верхняя пуговица на рубашке выдрана с мясом. Он ковыряет пальцем в ушной раковине, выколупывая оттуда набившуюся землю, и радостно улыбается:
- Моя парта!
11
Мы промышляем дровишками. В разрушенных зданиях собираем доски, пилим, укладываем вязанками и продаем. Тем и живем.
Вот и сейчас, набрав вязанку, выносим ее на панель. Юрка убегает в аптеку за малиновым чаем, а я стою у вязанки и монотонно повторяю, предлагая редким прохожим, в особенности пожилым женщинам:
- Купите дрова. Хорошие дрова, сухие. Кому дрова на зиму? Кому?!
Увлекшись, я не заметил, как подошел седой сухощавый гражданин.
- Твои дрова? - спрашивает он глухо. - Ну, бери, пойдем.
Я даже не спрашиваю, куда надо идти. Сразу обо всем догадываюсь. И понимаю, что теперь не удрать.
Он отводит меня в отделение милиции. Когда мы переходим улицу, я вижу Юрку. Он бежит за нами и машет мне:
- Атас! Текай!..
В небольшой комнате, за фанерной перегородкой, сидит широкоскулый пожилой милиционер. Гражданин, что привел меня, склонившись к нему, что-то тихо шепчет и уходит. Милиционер привычно одергивает гимнастерку, берет авторучку.
- Как фамилия? Имя-отчество?.. Где живешь? Родители есть, мать, отец? Отец, конечно, на фронте? Как фамилия - что ты сказал, Степанов? Верно, Савельев. А звать? Тоже верно. Так что ж ты, Савельев Василий, хулиганничаешь? Мать работает, устает, вкалывает по две смены, а ты шпанничаешь. Не хулиганишь? Что же, я за тебя хулиганю?.. А дрова эти откуда? А? С неба упали? Тебе сколько лет? Пятнадцатый! Как стоишь! Стать как следует!
И в это время входит Юрка.
- Тебе чего? - спрашивает милиционер.
- А мы вместе.
- Что?
- Я вместе с ним. Это мои дрова.
- Та-ак. - Милиционер с любопытством осматривает его и опять берет авторучку.
- Фамилия? Где живешь?
- Нигде, - отвечает Юрка.
- Как это нигде? Родители есть?
- Нет.
- Ага. - Милиционер поочередно внимательно оглядывает нас. - А ты ступай в соседнюю комнату, - велит он мне.
- Да он ни при чем, отпустите его, - просит Юрка.
В комнате, куда я вхожу, сидят две девушки в милицейской форме и играют в шашки. Третья читает газету.
- Вот сегодня пишут, что в зоопарке львов кормят капустой, - сообщает она подругам. - Набивают листьями шкурки кроликов и бросают в клетку. И представьте себе, львы великолепно едят.
- А вы слышали такой анекдот: "Одна девочка очень не любит соевое молоко, а ее заставляют пить. И она написала на фронт: "Папа, обязательно убей всех фашистов и соевую корову"".
Я долго сижу, думая огорченно, как нелепо попался, прислушиваюсь к тому, что происходит в соседней комнате. Там говорят тихо, слов не разобрать. Но вот кто-то всхлипывает. Девушка откладывает газету и открывает дверь. Я вижу Юрку и его тетю, которая стоит, прижимая к груди руки, не замечая, что мы смотрим на них.
- Я пожилая, миленький. Мне, Юренька, теперь немного надо. И уйду, так не страшно, срок подошел. А тебе еще жить да жить. Я же ведь не для себя, а для тебя все делаю. А мне-то зачем.
- А я не хочу бояться, - говорит Юрка.
- Что ж, может быть, я виновата… Прости. Но я хотела только хорошего для тебя.
Через несколько минут Юрку отпускают, ненадолго я снова вижу Юркину тетю.
- Ну, вы - умный человек, вы подумайте только, ну что, что я для него могу сделать? - оставшись в комнате вдвоем, сетуя, жалуется она милиционеру. - Не пойму, что происходит. Чем он недоволен? Объясните.
- А вы не волнуйтесь. С мальчишками трудно. Тот еще народец! Вот вчера, например, приводят ко мне…
- Я думала, мы с ним вместе встретим победу, сядем за стол… Я ведь одна осталась! Одна! Все для него.
- Да вы не расстраивайтесь, еще ничего не произошло, ей-богу! Одну минуточку, прошу прощения! Савельев!.. Иди сюда, мать пришла! - зовет он, заметив, что я издали заглядываю в щелку.
Я вскакиваю. И сердце глухо екает.
Но пришла не мама. У перегородки стоит Глафира. Свирепо смотрит на меня и кулаком-кувалдой гулко постукивает по узкому поребрику.
- Ваш? - спрашивает милиционер.
- Наш обормот, ряжка наглая. Сейчас я ему выдам!
- Ну, бить, конечно, не следует, но поучить, естественно, необходимо.
- Я его поучу. А ну, марш!.. - сует мне кулаком в спину. Мы выходим на улицу. Я начеку, иду, как ходят мимо дерева, которое может рухнуть. Вроде бы и не смотрю на нее, но все время жду.