- Кормлена внучка, кормлена, - ответил старик. - Ейное у меня в отдельности: сальцо, огурец и бульбочка вареная.
- Пейте, - налил Вельтман Гурилеву.
- Спасибо, не хочется, - отказался Гурилев.
- Бросьте деликатничать, всего лишь спирт.
- Но я действительно не хочу.
- Давно не встречал стерильных мужчин, - засмеялся Вельтман. - Что ж, дедуля, помучаемся вдвоем?
- Господь простит, - махнул рукой старик, беря спирт.
- Если бы за ним только было дело! - весело покачал головой Вельтман.
- А больше мы никому, кроме господа, и не задолжали, - вздохнул старик. - Все прочие - нам. Да сможем ли простить? - Он оглянулся на внучку.
- Тоже верно, - согласился Вельтман. - Я до войны работал археологом, - повернулся он к Гурилеву. - Упоительно мирная, тихая работа. Сидишь в карьере, копаешь сантиметр за сантиметром. И вдруг радость: то кувшин найдешь, то наконечник от стрелы, то череп в позолоченном шлеме… А сейчас с отвращением думаю: чего я веселился, трогая чьи-то останки? Не могу себе представить, что через триста - четыреста лет кто-то с восторгом, как я, отроет каску, а в ней - обглоданный мой череп с ремешком под бывшим подбородком.
- Это пройдет, - осторожно сказал Гурилев. - Кончится война, начнется мирная пора, и вы опять с радостью будете искать в земле следы прежней жизни.
- Следы эти, увы, процентов на восемьдесят связаны с войнами, с уничтожением чьей-то жизни и культуры. Раньше никогда не думал об этом, абстрагировался… Вы кто по профессии?
- Бухгалтер, - ответил Гурилев.
- Зачем едете?
- В командировку.
- Что у вас с ногой? Видел, хромаете. Ранение?
- Ортопедический ботинок. С детства - туберкулез сустава.
Тон расспросов был не очень деликатен. Но, может, сейчас и надо так?.. И этот Вельтман прав? Логика времени. Во всем одна сердцевина - война.
- В командировку можно бы и в противоположную сторону, к Уралу - безопасней. Или сами выбрали? - продолжал с усмешкой Вельтман.
- Не совсем, - ответил Гурилев.
- Да-а… Выбор - дело не простое.
- Я никогда не считал, что это просто. Хотя это - вечное право человека.
- Во-во! Вечное! - Будто пародируя кого-то, Вельтман вскинул руку, сел, подобрав колени к подбородку. - Достоевского помните? Карамазовых? Легенду о Великом инквизиторе? - Он порылся в вещмешке и достал истрепанную книгу, без обложки с нитками на оборванном корешке, быстро нашел, видимо, не раз читанные страницы. - Итак, Христос уважил просьбу народа и сошел с небес, - ухмыльнулся Вельтман. - И Великий инквизитор, вершивший гнусности от имени Христа, сказал: "…тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего. Это так, но что же вышло? Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла?…" - Вельтман отложил книжку. - Под дых бил, сукин сын, а? - захохотал он. - А что же народ? Небось рад был, что с него сняли это бремя?.. Право это не столько вечное, как вы изволили заметить, сколько извечно пугающее, но обязывающее. Хотя многие от него с удовольствием бы отказались…
Старик, непонимающе слушавший их разговор, все же при упоминании Христа напрягся, поправил на внучке полушубок, погладил спящую по голове и тихо проговорил:
- Прости, господи, и помилуй, все отдам в этой жизни, пронеси только, господи!
- Отдавать-то вроде уже нечего, папаша, - со злой веселостью сказал Вельтман. - А вы в хорошие дни вспоминали своего господа? Или только когда вот так прижало, когда худо?
- Молод ты еще меня исповедовать, - огрызнулся старик и уставился в окно.
Поезд тяжко проламывал ночь, отстукивая медленные версты. Сопение и храп никого не тревожили, не раздражали - сон уравнял всех, избавив в забытьи от обид, тревог, бед и забот отошедшего дня. И кто знает, какую красоту, покой и улыбку можно было бы подглядеть в этот час отдохновения, если бы можно было увидеть человеческую душу или то, что мы называем ею…
И в эту редкую минуту примирения с явью вдруг ударило в тишину взрывом, вагон сотрясло, поезд резко сбавил ход. Лязгнули буфера, железо скрипнуло о железо, взвыл паровозный гудок. Где-то впереди с малым интервалом, почти слившись, прогрохотали еще взрывы, осветленные оранжевыми всплесками огня. И, словно на их вызов, застучали зенитные пулеметы с платформы в хвосте состава. В черном окне Гурилев видел белые нити пулевых трасс. Частые и прерывистые, как истошные вскрики паровозного гудка, они. неслись в ночное небо, навстречу чему-то страшному, невидимому отсюда.
- Бомбежка, - сказал Вельтман и снова разлегся на лавке, выставив босые ступни в проход.
Встревоженный Гурилев удивился его спокойствию.
Зашевелился на своем месте старик.
- Во, ироды, опять. И не спится ему, все крови мало. - Он стал завязывать холстину с остатками еды.
- Пронесет, - сказал старший лейтенант. - Они теперь не очень-то по тылам… Какой-нибудь случайный дурак.
- Ну да, - заговорил старик, - а я, умный, все от него бегаю с сорок первого года. Дурак-то он дурак, однако он сверху, - и задул свечу в фонаре.
Заоконная тьма впрыгнула в вагон. Разрывы бомб то отставали, то обгоняли поезд. Люди повскакивали с полок, теснились в темноте в узких проходах, протискивая впереди себя пожитки. Близкая бомба тугим воздухом вышибла стекла, раздались крики, быстрый сквозняк пронес по вагону оскомную вонь сгоревшего тротила. Поезд еле тащился, с толчками, с частыми остановками, ревел гудок, и не умолкая огрызались пулеметы.
Гурилев, напрягшись, ждал очередного разрыва, вслушивался в то, что происходило снаружи, будто непременно хотел уловить приближение момента, когда для него все замрет и исчезнет вместе с ним.
Серия взрывов ударила по другую сторону насыпи. Поезд остановился, и стало слышно, как, пикируя, самолет набирал высокую ноту, как, совсем истончившись, этот звук перешел в ввинчивавшийся свист летящей бомбы.
Кто-то крикнул:
- Всем в поле! Быстро!
Люди рванулись к выходу, толкая, сбивая друг друга. Несколько вагонов в конце состава горело. Крики и плач, кто-то кого-то звал, искал, освещенная крутившимся пламенем насыпь словно качалась, с нее в поле скатывались фигурки. Старик держал внучку на руках. Спросонья девочка перепуганно обхватила его шею. Спотыкаясь о шпалы, он семенил почему-то вдоль эшелона к паровозу, простоволосый, в одной рубахе.
Уже отволакивали раненых и убитых под насыпь. Кто-то хрипло кричал:
- Врача! Товарищи, есть ли среди вас врач?!
Парень в распахнутой шинели бил бревном в заклинившуюся дверь горевшего вагона, за которой стоял истошный вопль боли и ужаса. Свет прыгавшего огня выхватил лицо человека с бревном, и Гурилев узнал сержанта Ерхова.
- Тут у меня все! Держите! - крикнул Вельтман и, швырнув Гурилеву свой вещмешок, куда-то побежал. Потом Гурилев увидел его склонившимся над раненым. Одной рукой он бинтовал ему голову. Бинт тут же проедало темно-ржавое пятно.
Женщина в валенках тормошила убитого, звала, обезумев, просила встать, убежать отсюда.
Гурилев топтался меж людьми, понимая, что надо что-то делать, но, как в параличе, не мог сообразить, куда двинуться. Он не обращал уже внимания ни на рев самолетов, ни на свист бомб, ни на пулеметную трескотню: все главное, казалось ему, происходило сейчас не в черном небе, а тут внизу, на земле…
Бомбежка кончилась внезапно, как и началась. В тишине остались только стоны и треск огня, обгладывавшего обшивку вагонов.
Подошел Вельтман и устало опустился на насыпь.
- Не доехали, - выбрасывая окурок и сплевывая, сказал он. - До Росточино километров двадцать оставалось.
- Пешком пойдем? - неуверенно спросил Гурилев и подумал, что никогда не ходил на такие расстояния и что при своей хромоте даже в удобном ортопедическом ботинке быстро устанет.
- Нет! Недалеко должен быть переезд, дорога. Попробуем поймать попутную машину. Подберем раненых и сами пристроимся…
Они пошли к голове поезда и тут увидели старика. Он стоял на коленях, а на разостланной шинели с торчавшим сержантским погоном лежала девочка. Присев на корточки, Ерхов забинтовывал ее ногу. Девочка была бледна, глаза закрыты, она тихо стонала и попросила пить.
- Это сейчас! - подхватился Ерхов, отвязал от своего вещмешка котелок, оглядел низину за насыпью. - Там вроде березнячок, болотисто, должна быть вода. - Размахивая котелком, в одной гимнастерке, низко перехваченной ремнем, сержант побежал через пути. Было слышно, как защелкал под его ботинками мерзлый гравий, перемешанный с потемневшим снегом. А потом оттуда, где скрылся Ерхов, глухо ударил взрыв - придушенный, булькающий, будто с трудом вырвавшийся из-под земли.
- Подорвался! - охнул Вельтман и бросился с насыпи.
Гурилев поспешил за ним.
Метрах в трех от черного круга воронки кулем лежал сержант. В месиве крови и изломанных костей Вельтман нашарил карман сержантской гимнастерки, отыскал документы. Гурилева бил озноб, он боялся, что его стошнит.
- Кружка воды. Вот и все, что ему нужно было тут. - Дернув плечом, Вельтман пошел прочь.
Гурилев постоял еще какое-то время, поискал глазами котелок. Но что увидишь в темноте.
Когда он вернулся, девочку уже уносили две женщины на ерховской шинели. Вельтман поймал какого-то солдата и послал искать лопату - захоронить Ерхова…
До переезда они добрались минут за сорок. Судя по следам, полевая дорога была живой, пользовались ею и подводы и машины. Обметя снег, уселись на невысокий штабель старых шпал.
- Который час? - спросил Вельтман.
- Без четверти шесть.
- Мог же он опоздать на этот поезд. - Вельтман достал папиросу.
- Кто? - не понял Гурилев.
- Сержант. И остался бы жив… Что это - рок, судьба, случай? Или существует предопределенность?
Измученному Гурилеву было не до рассуждений. Он все еще видел рыжеватые веселые глаза Ерхова, широкую спину в гимнастерке, низко и туго опоясанной брезентовым ремнем, котелок в руке, слышал щелк гравия под подошвами сержанта… А потом - изорванное тело на снегу у воронки… Забудется ли это?.. Забудется, забудется… В том-то и дело… Уж эту жестокость жизни он знал… Но ни о чем таком ему сейчас не хотелось говорить.
- Вы уж извините, - вдруг сказал Вельтман, - если как-то задел вас тем разговором в вагоне… Да и старика зря обидел… Думаете, спирт виной? Нет!.. Вид мужчины в гражданском, одеянии раздражает. Снисхождение обесценено. Сейчас либо высочайшая ненависть, либо высочайшая доброта. Нюансы забыты…
- Кто знает, - неопределенно ответил Гурилев.
- Как-то отвели нас на переформировку. Фронт далеко. Славная деревушка. Бабы, молодки. Лето. Река, зеленый луг, за ним - лес. Красота! И прибыл фотокорреспондент из армейской газеты. "Давайте, - говорит, - я сниму вас, ребята. Не для газеты, так просто. Сбросьте каски, автоматы, сниму вас, мирных и смирных, на этом лугу, перед лесом. Становитесь". Стали мы. И что же вы думаете?! Никто не снял ни касок, ни автоматов. Лица, как перед атакой. И каждый норовил, чтоб именно оружие попало в фокус объектива. Начихать, как там выйдет фон - вся эта природа за спиной! А все мы уже были славно повоевавшие, не новички, которым бы пофорсить… Вот и объясните мне…
- Все не объяснишь. Да и нужно ли? - устало сказал Гурилев, не думая об услышанном. - А мы ведь с вами в некотором роде земляки.
- Каким же образом?
- Вы работали военруком в школе, где учился мой сын. Тогда у вас рука тоже была на перевязи.
- А я вас не помню. - Вельтман пошевелил плечом больной руки. - Нерв перебило осколком, пальцы почти неподвижны… Еще под Керчью, в сорок втором… Обещают со временем…
- Как же вы на фронт с такой рукой?
- Какой фронт?! В интендантах теперь. Продовольственно-фуражная служба. Овес, пшеница яровая мягкая, яровая твердая, ячмень, полба, чечевица тарелочная… Видите, какие познания! Заготовки, учет излишков… Какие сейчас излишки, будь оно неладно! Я ведь артиллерист. А у вас что за командировка?
- Буду заниматься почти тем же, что и вы.
- В каком районе?
- Бортняковский. Далеко отсюда?
- Километров пятьдесят от Росточино. Возможно, встретимся. Пока тылы стоят, мне в тех местах придется бывать. Немцы кое-что бросили, подгрести надо для госпиталей. Вы сами родом откуда?
- С Донбасса, - ответил Гурилев. - А вы прибалт?
- Нет, я туляк. Предки были крепостными у помещика Вельтмана. Так что мне в лапы к немцам попадать нельзя, за одну фамилию расстреляют: то ли еврей, то ли немец, - усмехнулся Вельтман. - Хотя самый что ни наесть Иван Сергеевич, чистопородный.
Звук машины первым услышал старший лейтенант, вышел на середину дороги. Тяжелый "студебеккер" пер с погашенными фарами. За стеклом слабо мерцал красный огонек - кто-то курил. Вельтман поднял руку, но, не сбавляя скорости, едва не сбив его, машина, резко вильнув, громыхнула на переезде и, рыча, ушла в темноту.
- Вот сволочь! - ругнулся Вельтман. - Видел же… Влепить бы ему по скатам…
Они прождали еще с полчаса, пока вновь услышали чихающее урчание изработавшегося мотора. Старший лейтенант достал пистолет и опять шагнул на середину дороги.
Трехтонка с дребезжащим ведром под правым бортом, сбавляя скорость, сдала к кювету, остановилась. Двигатель железно клацал плохо подтянутыми клапанами, треск вылетал из прогоревшего глушителя. В окно высунулось круглое девичье лицо.
- Пострелять захотел? - сердито спросила шоферша у Вельтмана. - Так на передовую иди. Чего с пистолетом по тылам гуляешь? Баб пугать?
- Ты меня не учи, куда идти, - крикнул Вельтман, пряча пистолет в кобуру. - Ну-ка выключи мотор, поговорим.
- Потом не заведешь, он с норовом… Говори, чего надо? Подкинуть? Куда? - миролюбивей спросила девушка. Она сняла ушанку, утерла лоб.
- В сторону Бортникова едешь? - спросил Вельтман.
- Допустим.
- Автобатовская? Из хозяйства Крайнюкова?
- Тебе-то куда надо? - уклончиво ответила она.
- Хозяйство Манурова знаешь?
- Господи, я-то думала действительно человек на передовую спешит, аж пистолетом размахивает! А он - к Манурову, - засмеялась она, влажно блеснув зубами. - Я им мешкотару везу. Залезай, мягко будет, как на перине.
- Садитесь в кабину. - Вельтман повернулся к Гурилеву.
- Это еще кто? - Шоферша строго посмотрела на штатского Гурилева.
- Пассажир. В Бортняково человек едет, по службе… Тебя как звать? - спросил Вельтман.
- Ефрейтор Качина.
- Сперва раненых подберем, ефрейтор.
- Какие еще раненые? Ты мне, старший лейтенант, не придумывай работенки. У меня своя есть. Мне было сказано: в Росточино и обратно, на одной ноге.
- Эшелон разбомбило, Качина…
- Это где?
- Недалеко.
- Проехать туда можно? Не по шпалам же…
- Это уж твоя забота… Поехали. - Опершись сапогом о скат и ухватившись здоровой рукой за высокий борт, Вельтман пытался влезть в кузов. Но мешала рука на перевязи.
- Садитесь вы в кабину, - сказал Гурилев.
- Ладно, - с досадой ответил Вельтман. - Вы уж извините, - снял он ногу со ската. - Взберетесь?
- Да-да, не беспокойтесь. - Гурилев влез в кузов и удобно устроился на пустых мешках…
Шоферша, щурясь, прощупывала взглядом темень, угадывая заезженные до рытвин колеи. Машину сносило то влево, то вправо, круто выворачивая баранку, девушка склонялась к Вельтману, и он близко видел скуластый с ровным маленьким носом профиль, слышал теплое дыхание и сладостно томящий запах женского пота, ощущал ее крепкую ногу под диагоналевой юбкой.
- Как тебя зовут, Качина?
- Сказала ведь.
- Имя?
- Нинка.
- Давно воюешь?
- Два года… Да разве это воюешь? То мешки вожу, то бочки от лярда, то сено, то крупу. Сам у Манурова служишь, знаешь, что у продслужбы за война. Мы из автобата вам приданы… Хотела в снайперы, а очутилась тут.
- И тут кому-то нужно.
- Слышала уж… Зараза, а не машина, выбивает вторую, - ругнулась Качина, дергая ручку переключения скоростей, в коробке, срываясь, лязгали шестерни. - Ты-то хоть повоевал или тоже все время в интендантах? С рукой-то что?
- Повоевал…
Обогнув низину, Нина, ни разу не засев, каким-то особым шоферским чутьем вывела машину почти к железнодорожной колее.
- Без нас обошлось, - выходя, показал Вельтман на насыпь.
Там в сторону Росточино медленно двигался их состав, подталкиваемый сзади двумя паровозами "ФД", тянувшими за собой длинный санитарный эшелон.
- Повезло им… Не замерзли? - спросил старший лейтенант Гурилева, стоявшего в кузове.
- Терпимо. - Гурилев пошевелил в карманах пальто окоченевшими пальцами?
- Поехали, что ли? - позвала Качина. В ватнике и кирзовых сапогах, бедрастая, рядом с высоким Вельтманом она казалась Гурилеву сверху совсем коротышкой. Ветер шевелил ее светлые волосы, привычным движением пальцев она убирала их за уши. И хотя было темно, Гурилев видел, что девушка осторожно разглядывала Вельтмана…
В Бортняково они добрались к семи утра. День начинался гнилым серым рассветом, тускло нависли тучи, по всему небу в один цвет размазанные сырым ветром.
Городок был побит и еще не убран, уцелевшие одноэтажные домики жались друг к другу, словно отстраняясь от воронок и закопченных печей, оставшихся от таких же домиков…
Остановились на базарной площади, где торчало несколько телег.
- Прибыли, - сказал Вельтман. - Куда же вы теперь? - спросил Гурилева.
- В райисполком. А вам еще далеко?
- Далеко, - ответил Вельтман, и Гурилеву показалось, будто старший лейтенант произнес это весело, довольный, что остается вдвоем с Качиной и что ехать им теперь вместе еще много верст…
Райисполком Гурилев отыскал на главной улице в кирпичном бараке бывшей пожарной части. Девушка сидела за старым "Ундервудом", била одним пальцем по клавишам, что-то печатала на обратной стороне голубоватой тетрадной обложки. "Ундервуд" металлически щелкал, в нем откликались какие-то звоночки, когда каретка со скрежетом двигалась к краю.
Гурилев объяснил, кто он и зачем приехал.
- Председатель в Кобыляковке, там старосту поймали, судят, - ответила девушка. - Есть товарищ Маринич, он сейчас по всем вопросам, в конце коридора дверь, там мелом написано…
Дверь эта с надписью, заново навешенная, из тонкой фанеры, была приоткрыта, за нею шумно спорили:
"Ты, Анциферов, на меня не кричи, я ведь тоже не хрипуном родился". - "Я не кричу, я пытаюсь тебе втолковать. У меня огромный куст - восемь сел, и все разбросаны. Не возить же из каждого отдельно в райцентр. Ты прикинь расстояние! И за год не управлюсь. Да еще гужом. Были бы автомашины - другое дело. Скот вот-вот поступит. Чем кормить? С нас с тобой шкуру спустят! В общем, организовывай временный приемный пункт в каком-нибудь удобном селе. А оттуда уже все будем вывозить сюда". - "А где я тебе штат наберу? Бухгалтера, кассира, кладовщика, таксировщика? Нет людей, понимаешь? У меня самого здесь одной задницей на двух стульях сидят. Три дня, как немцев выбили, а ты хочешь, чтоб как до войны было". - "Во! Три дня! В самый раз мне и пошуровать по селам…"