Сергей долго укладывался на ветках и долго не мог уснуть. Голове на вещмешке было неудобно. Пробирало холодом. Расстегнув хлястик шинели, он на одну полу лег, а другой накрылся, но это плохо помогало. Вокруг уже спали: переливчато свистел носом Рубинчик, похрапывал Сабиров, скрипел зубами во сне Захарьев. Сергей укрылся с головой, чтобы надышать тепла, но зубы все-таки выстукивали.
Кто-то тронул за плечо. Сергей откинул шинель: над ним наклонилась фигура. Пощалыгинским тенорком она сказала:
- Давай на пару спать. Спиной к спине. Все так.
- Давай.
Они подстелили под себя шинель Сергея, а накрылись шинелью Пощалыгина. Спина Пощалыгина была жесткой, костлявой, но Сергей сразу согрелся.
- Ты, паря, не серчай. Я давеча…
- Ерунда. Спи, - сказал Сергей, забываясь.
2
Командир батальона капитан Наймушин обошел стрелковые роты и возвратился к палатке, которую ординарец успел поставить с помощью ездовых. В палатке было светло - на столике стояла керосиновая лампа - и тепло, пожалуй, жарковато - топилась железная печурка, у ее дверцы возился ординарец Папашенко, сутулый, с длиннющими руками. В палатке находился и Муравьев, адъютант старший батальона.
Когда комбат, еще не потушив карманного фонарика, просунулся в дверь, Муравьев вскочил, звякнул шпорами - он не расставался с ними и в пехоте, куда попал после госпиталя. И фуражку носил старую, кавалерийскую - с синим околышем. На свежем, детски румяном лице его - радость. Папашенко ревниво покосился: он знал, что Муравьев влюблен в комбата.
Наймушин сказал Муравьеву: "Сиди". Скинул ватник на руки ординарцу, присел на раскладной трофейный стул.
- Ну, начальник штаба, как там дела?
Муравьев, звякнув под столиком шпорами, стал докладывать, как устроились на ночь минометчики, пулеметчики, связисты. Не дослушав, Наймушин сказал:
- Ладно, как-нибудь переночуют. А завтра делать шалаши. Сдается, задержимся…
На стене замаячила тень Папашенко:
- Товарищ капитан, ужин собирать?
- Ужин? Обожди маленько. - И, понизив голос, Наймушин спросил Муравьева: - Придут?
- Катерина обещала привести.
- Ну, ну. Так вот, Папашенко, готовь ужин на четверых. Часам к девяти, понял? К ужину сооруди…
- Чую, что соорудить, товарищ капитан. - И ординарец щелкнул себя пальцем по горлу.
Когда он, захватив пустой вещмешок, вышел, Наймушин сказал:
- Золото, а не ординарец.
Муравьев звякнул шпорами.
Пока Папашенко ходил, они умылись, причесались, попрыскались одеколоном. Муравьев подшил чистый подворотничок.
Вернулся Папашенко, стащил с плеча увесистый вещмешок, в котором булькало и позвякивало. Длинными ухватистыми руками он выкладывал на стол флягу со спиртом, американские мясные консервы, куски вареной говядины, буханку хлеба, галеты. На печурку поставил два котелка с пловом.
"Золото, а не ординарец, - снова подумал Наймушин и вспомнил жиденький пшенный суп, который сегодня пробовал. - Черти! Интенданты! А этому Бабичу я пропишу!"
Ровно в девять часов пришли девушки. Одна из них была в хлопчатобумажных шароварах и сапогах, с резкими мужскими жестами, конопатая и чернобровая - батальонная телефонистка; Муравьев звал ее Катериной, а Наймушин - Катенькой. Другая была Наташа. Она смущенно улыбалась и не знала, куда деть свои обветренные, красные руки. Наймушин взял ее за локоть, усадил на кровать рядом с собой. Муравьев с Катей устроились у противоположного края стола.
Катя, взбивая волосы, охорашиваясь, говорила грубым, не женским голосом:
- Вы только подумайте, капитан и старший лейтенант: Ната ни за что не соглашалась идти к вам. "Отчего, да почему, да неловко…" Еле уломала!
- Конечно неловко, - сказала Наташа, пряча руки под скатерку. - Разве что посидеть, потолковать…
- Именно! - подтвердил Наймушин, разливая спирт в кружки и стаканы. - Посидим, поболтаем. Заодно отметим мое назначение.
Муравьев легко поднялся - при каждом его движении шпоры звенели - и схватил кружку:
- За утверждение капитана Наймушина в должности командира батальона! Нынче получен приказ.
Муравьев выпил спирт, из второй кружки хлебнул воды, то же проделал Наймушин. Катя долила в стакан воды и осушила его, не поморщившись. Наташа в нерешительности держала стакан:
- Нет, не смогу.
Наймушин налил остальным еще и сказал:
- Наташенька, не пожелали за меня? Тогда за фронтовую дружбу!
Все чокнулись. Наймушин взял Наташину руку в свою и заставил наконец отхлебнуть.
Стало шумно, бестолково. Разлохмаченный Муравьев изображал в лицах анекдот о том, как Гитлер попал в ад и что получилось из этого. Катя, не таясь, обнимала Муравьева. Наймушин, наклонившись к Наташе, говорил, что война - жестокая штука, но люди и на войне остаются людьми, им по-прежнему нужна дружба и любовь.
- Да, именно: без сердечного тепла, Наташенька, как без солнца, не прожить.
Наташа рассеянно улыбалась припухшими губами, синие глаза подернуты хмелем. Наймушин соображал: "А она миленькая. Как раньше не примечал?"
У печки над котелками с пловом - Папашенко; он не забывал незаметно прикладываться к фляге.
- Крой сюда! - позвал его Наймушин. - С нами чарку…
Папашенко уверял, что терпеть не может этого зелья, но опорожнил целую кружку. Затем пили за победу, и снова Наташа отхлебнула глоток.
У Наташи кружилась голова; на свежий бы воздух, но ноги как ватные. Ей самой непонятно, зачем она здесь. Катя привела? Да и Катю-то она как следует не знает. Наверно, просто захотелось забыть хоть на время, что ты на войне…
Она плохо разбирала, что шептал ей Наймушин. А тот в свою очередь не слышал, как Муравьев, расстегнув ворот гимнастерки, бубнил ему:
- Товарищ капитан, мы за вас… горой…
Посидели еще с полчаса. Муравьев рассказал новый анекдот - про Геббельса, Папашенко показал фокус с картами, Катя пожаловалась на командира взвода связи, который сплетничает про телефонисток, и стали собираться.
- Вы, Наташенька, обождите, - сказал Наймушин и сжал ей локоть.
Катя и Муравьев быстро ушли, исчез и Папашенко. Силясь подняться, Наташа сказала:
- Мне пора.
- Не пущу, моя… беленькая… Будешь со мной. - И он крепко обнял ее.
- Пустите!
Она вырывалась, сразу протрезвев, а он задул лампу.
В палатке было темно, только сквозь фигурные вырезы печной дверцы проскальзывали огненные блики, выхватывая из мрака ножку трофейного стула, угол столика, железную спинку кровати.
Когда дрова прогорели и блики пропали, Наймушин встал и дрожащими руками зажег лампу.
Он ласково погладил Наташу по шее, провел ладонью по щекам: они были мокры от слез.
Она плакала с закрытыми глазами, и это почему-то поразило Наймушина. Он вздохнул, поцеловал ее. Она подняла набрякшие веки и еле слышно спросила:
- За что вы так со мной?
- Наташенька, милая…
- Не прикасайтесь!
Наташа направилась к выходу. Наймушин сделал за ней несколько шагов и остановился в раздумье: "Догнать? После происшедшего лучше пока не лезть. Пускай побудет одна. А завтра… Утро вечера мудренее, именно: мудренее".
Объявился Папашенко, сунул чурку в печь. Наймушин, запустив пятерню в волосы, глухо сказал:
- Еще надо выпить. Есть?
Папашенко замялся:
- У меня лично нет. Но у замполита коньячок… Вещички-то его у нас…
Наймушин собрался обругать ординарца и не обругал, а только процедил:
- Отставить. Сооруди чай.
Неотрывно смотрел на тень ординарца, изгибавшуюся на стене, и вяло думал: "Это еще повезло, что Орлова на сборы в политотдел вызвали. Был бы здесь - мне б не поздоровилось. Да и так пронюхает. С таким замполитом влипнешь… Что-то придется предпринять. И девчонке можно судьбу покалечить. Спирт попутал…"
Не дождавшись чая, он ткнулся носом в подушку и уснул. Папашенко стянул с него сапоги, накрыл одеялом и тоже начал готовиться ко сну.
В печурке постреливало полено, ветер стегал ветвями по брезентовому верху - палатка мягко покачивалась, в горле у комбата булькало, словно он набрал воды и по-мальчишечьи забавлялся.
3
- Подъем! - заорали над самым ухом.
Пощалыгин закряхтел да поплотнее укутался шинелью. Сергей приподнялся на локте, отвернул края пилотки, которую перед сном натянул на уши, чтобы теплей было. Командир отделения Сабиров в нательной рубахе сновал между лежащими телами и, наклоняясь, кричал: "Подъем!"
Бойцы, позевывая, потягиваясь, вставали, вытряхивали шинели, перематывали портянки. Отрывисто, лающе, как при коклюше, кашлял взводный Соколов, затягиваясь самокруткой. Рубинчик кулаком протирал глаза:
- Я вас спрашиваю, зачем так рано будить? Сон для нервной системы - прежде всего.
Занимался серенький, тусклый рассвет. На востоке небо порозовело, на западе было угрюмое, мглистое. Похоже, обложили тучи. Между деревьями повис клочковатый туман; ветви и стебли отяжелели от обильной росы. Каждый след на траве отпечатывался, как на снегу.
- Костерчик бы, - подал голос Пощалыгин.
- Никаких костерчиков, - сказал лейтенант Соколов. - Стягивайте гимнастерки, как Сабиров. И - марш умываться.
Мрачный Захарьев стянул гимнастерку, а Пощалыгин, теребя пуговицы, поежился:
- Прохладно.
- Прохладно? - Соколов засмеялся, он тоже был в одной нательной рубахе. - А Сабиров как? Он же южанин - и то…
- Сержант Сабиров молодец! - сказал молоденький, почти мальчик, Курицын.
- Правильно, - подтвердил Чибисов. - Фронтовик должен закаляться. Иначе как воевать будем?
Построились и во главе с Соколовым цепочкой пошли по еле намеченной тропке в густолесье, к ручью. Он тек по низине, в торфяных берегах, ледяной и прозрачный: сквозь водоросли просматривалось дно в пестрых камешках.
Кто умывался наспех, кое-как, кто с толком, с наслаждением. Сабиров растирал полотенцем обнаженное смуглое тело.
Сергей намылил лицо, шею, наклонился над ручейком. Воду уже замутили. Пожалел, что зубной порошок кончился. Хоть прополоскать рот. Он пошел вверх по течению.
Вернувшись в расположение, приступили к постройке шалашей. Но работали медленно.
Весь день Сергей был безрадостен и смутен. И не сразу обнаружил, что правая часть живота у него болит и почесывается. Привел его в себя Пощалыгин, хлопнув по плечу:
- Чего, паря, чухаешься? Как порося об забор.
- Понимаешь, - сказал Сергей, морщась, что вынужден говорить о подобных пустяках, - что-то чешется.
Сабиров приказал:
- А ну, подыми рубаху.
- Ерунда, товарищ сержант.
- Подыми!
Сергей, сердито крякнув, оголил живот. Отделенный воскликнул:
- Клещ!
Верно: клещ вгрызся, лишь ножки торчали. Кожа на животе вспухла и покраснела. Сергей попробовал ногтями вытащить клеща - впился намертво. Рубинчик, колыхая дряблыми щеками, посоветовал:
- Нужно, Пахомцев, в санчасть.
- Ерунда, - сказал Сергей, заправляясь. Подошел лейтенант Соколов и скомандовал:
- Шагом марш к фельдшеру. Он в тылах, вместе с хозвзводом.
Но там батальонного фельдшера не оказалось - вызван к начальнику санитарной службы дивизии, и Сергея направили в санроту.
Тучи, с полудня рыхлившиеся над лесом, забрызгали дождичком. Нудный, промозглый, он сеял и сеял. Гимнастерка на плечах промокла, между лопатками проскользнула знобящая струйка. Фу, неприятно, надо было шинель надеть.
Под ботинками хлюпало: просека сплошь в лужах. Указатели в потеках - фанерные стрелы с надписью: "Хозяйство Шарлаповой" и с красным крестиком у хвоста стрелы. Реже попадался другой указатель - толстая, из доски, стрела: "Хозяйство Шарлапова". Шарлапов - это командир полка, а Шарлапова - полковой врач, его жена. Супружники, как их кличут в полку.
У поворота, где красовалась уже не стрела, а прямоугольная дощечка "Хозяйство Шарлаповой" и где за стволами виднелись палатки с нашитыми поверху крестами, Сергей столкнулся с командиром батальона. Он приложил руку к пилотке, комбат, нахохлившийся, недовольный, дернув подбородком, тоже отдал честь, прошел мимо.
Возле палатки Сергей соскоблил щепкой грязь с ботинок, в тамбуре отряхнулся, утерся носовым платком.
Переступив порог, он очутился в просторной палатке. Вполоборота к нему за столиком сидела женщина-капитан и писала, перед ней в стакане торчал градусник. Сергей кашлянул:
- Разрешите?
Женщина оторвалась от бумаги, пошевелила затекшими пальцами:
- Пожалуйста.
- Понимаете, доктор, ночевали в лесу - и вот клещ. К вам направили…
- Так, так. Ну-ка!
Сергей, конфузясь, разделся. Врач мельком взглянула и позвала:
- Старшина Кривенко!
Из дальнего угла, откинув занавеску-простыню, вышла девушка, Сергей тотчас признал ее: была с комбатом, когда он пробу снимал, - синие, озерные глаза, которые все вбирают в себя. Наташа.
Завязывая на ходу тесемки, Наташа приблизилась к врачу, выслушала, что следует сделать. Затем отвела Сергея к соседнему столику, выкрашенному в белесоватый, больничный цвет, а женщина-капитан, низко наклонившись к тетрадке, вновь принялась писать, бормоча: "Докладываю одновременно, что по состоянию… на 28 апреля сего года… укомплектованность санитарной роты…"
Наташа пинцетом по частям вытащила клеща, смазала ранку йодом.
- Все, товарищ боец. Вы свободны.
И скрылась за занавеской. Сергей не успел и спасибо ей сказать. Оп поблагодарил врача и, нахлобучив пилотку, выбрался наружу.
Дождь не прекратился. Аспидные тучи цеплялись за верхушки разнолесья, вспарывали себе брюхо, и казалось, как раз поэтому из них льется. Ненароком заденешь ветвь - тебя окатит, как из душа. Это помимо дождя, так сказать, сверх нормы.
Сергей усмехнулся, заторопился: вот-вот темь, добраться бы до роты, а то заплутаешь. Хлюпала грязь с засосом, муторно. Путь пересекло отделение автоматчиков в плащ-палатках, и под их сапогами сытно, по-свинячьи чавкало.
Ну погодка! Тоска. Стоило ли месить грязищу и мокнуть из-за этакой ерунды - клеща? Разве что лицезрел Шарлапову и Наташу. Сергей опять попробовал усмехнуться, однако усмешки не получилось: губы только дрогнули.
Вообще-то девушка симпатичная. Глаза хорошие. Пока она возилась с ним, Сергей украдкой присматривался: ресницы опущены, в подглазьях тени, рот сомкнут. Тогда, у кухни, с комбатом, она была веселее. Наверное, с капитаном интереснее.
Но Сергей не мог и предположить, что сейчас, когда он выдирал ботинки из месива на просеке и размышлял так, Наташа подумала о нем.
Она полулежала на койке, сцепив на шее пальцы. По прозрачному целлулоидному оконцу извилинами стекали капли. Как слезы. Но слез-то уже и не было. Было другое - странная пустота в сердце. И в сердце же, в какой-то его части, не смешиваясь с этой пустотой, а будто само по себе, - неверие. Неужели никому нельзя довериться, никому? И этот молодой боец… Зачем он на нее смотрит? Что ему нужно? Это известно - что ему нужно.
Вероятно, так на нее смотрел и капитан Наймушин. Подозревала ли она, догадывалась ли, что он может подумать о ней так плохо. Ведь она и прежде бывала в мужских компаниях, разные попадались люди - на войне много всяких. Некоторые робели, некоторые ухаживали, некоторые приставали.
На другой половине палатки скрипела пером Шарлапова, бормотали дождевые ручьи, и это было невыносимо. Ей, Наталии Кривенко, хотелось закричать от боли и горя. Но она молчала.
И снова вставало вчерашнее.
Наташа собиралась постирать белье, когда зашла Катя - и фамилии-то ее не знает. Знает лишь, что телефонистка в батальоне Наймушина, при встречах обязательно посудачит о чем-либо, похохочет. В сущности, плохо ей были знакомы и Наймушин с Муравьевым. Слыхала о них: толковые, смелые офицеры - и все. А вот очутилась среди них, пила. Кого же теперь винить?
Катя поутру наведалась: "Чего расстроенная, Ната? Приключилось у тебя… с Наймушиным? Не убивайся, когда-нибудь должно было приключиться. Главное, чтоб без сплетен, на меня можешь положиться. А война все спишет!"
Нет, не спишет. Она так и сказала Кате. И еще сказала: "Оставь, я побуду одна". Катя ушла, широко, по-мужски, выбрасывая ноги.
Потом он появился, Наймушин. То улыбаясь, то хмурясь, просил простить его, говорил, что готов жениться и жить с ней. Он ни разу не спросил, испытывает ли она к нему что-нибудь похожее на любовь. Сидел прямой, подтянутый, покручивая усики, и не делал попытки дотронуться до нее. Это сегодня. А вчера она не сумела вырваться, не сумела крикнуть. Зато она сейчас крикнет!
Наташа вскочила с койки и выбежала за занавеску. Шарлапова обернулась, отложила перо.
- Зоя Власовна! Зоя Власовна! Выслушайте, помогите… - Ее трясло, голос срывался.
- Присядь, - растерянно сказала Шарлапова. Когда Наташа кончила рассказывать, Шарлапова обняла ее:
- Успокойся, девочка! Ах нехорошо! Какое несчастье… Нет, неприятность… Нет, не те выражения…
Она запуталась и умолкла. Мягкие черты ее лица совсем обмякли, будто расплылись, пальцы с коротко остриженными ногтями почему-то ощупали седеющую косу, стянутую узлом на затылке. Вновь обняв Наташу, Шарлапова расстроенно проговорила:
- Ума не приложу, что посоветовать… Может, согласиться и… быть с ним? Женой стать? История была с моей подругой до войны… То же произошло. Ну, его прижали, женился. И, поверишь ли, впоследствии великолепная семья склеилась. Душа в душу. Дети пошли… Что ж ты молчишь? Если Наймушин не сдержит обещания, я мужу пожалуюсь. Роман Прохорович его в политчасть вытащит… Не надо? Ну не надо. Тогда скажи: у тебя хоть капелька чувства есть к Наймушину?
- Не знаю, - оказала Наташа. - Я ничего не знаю…
4
Всю ночь шелестел дождь - так шелестят бумагой. Шалаши не спасали: с потолка капало и текло. С полуночи Сергей не спал, ворочался: мокро, зябко. Чтобы согреться, укрывался с головой. Под боком почмокивал Пощалыгин, во сне обнимался. Сергей отпихивался, но тот лез сызнова.
С рассветом Сергей высунулся из шалаша и обрадовался: дождя не было и в помине, последняя туча отступала на север, подсвеченная зарей. Вразнобой чиликали пичуги. Сергей юркнул в шалаш - там все еще капало с потолка - и затряс Пощалыгина:
- Подъем, подъем!
- Чего тебе? - Лицо у Пощалыгина заспанное, помятое.
- Вылезай, погляди: утро замечательное!
- Из-за того разбудил! Твоя соображай есть? Я б дополнительно придавил полчасика. Сон мировой видал!
- То-то ко мне с объятиями… Не давал спать.
- А что? Точно! Аннушка привиделась. - Пощалыгин хохотнул, но блеклые с нахалинкой глаза - Сергей не поверил себе - были грустны. - Аннушка! Была когда-то бабенка. Огонь! Во как!
- Ладно, - сказал Сергей. - Вынесем-ка шинели. Обсушиваться будем.
Карабкаясь, солнце уменьшалось, но чем оно было выше, тем сильнее шел пар от земли, ветвей, одежды. Солдаты блаженно щурились, подставляя лучам то спину, то грудь.
Готовились к Первомайскому празднику. Достраивали шалаши, посыпали дорожки привезенным с речки песком, мастерили вокруг расположения изгородь, драили оружие, обувь и пуговицы, подшивали выстиранные подворотнички, стриглись и брились.