- Младший сержант остался за командира взвода, - сказал Захарьев.
Попадались трупы немцев, и Сергей подумал, что хоронить их до тепла не придется - выбросим из траншеи, и баста. Кстати, траншею, ход сообщения, ячейки необходимо очистить от снега, утром возьмемся за эту работенку.
Сергей заходил в окопы, где были дежурные ракетчики и пулеметчики, лишних отсылал обогреться в землянку. Тревога кончилась, а народ может обморозиться.
Сергей с Захарьевым добрались до фланга.
- По-моему, кто-то стонет, - сказал Захарьев. Прислушались. Никого.
- Встанем так, чтобы ветер дул прямо на нас. Оттуда, где раздался стон.
И впрямь ветром донесло стоны и крики, слабые, жалобные и отчаянные - так кричат неподобранные раненые. Сергей и Захарьев, утопая в сугробах, поспешили к кустарнику. Посветили фонариком, и Сергей сказал:
- Фриц!
- Повезло.
Немец умолк, не двигался. Сергей подошел к нему ближе, спросил по-немецки:
- Что у вас за ранение?
- Вы русские? Русские? - взахлеб спросил немец.
- Да. Куда вы ранены?
Всхлипывая и захлебываясь этими всхлипами, немец быстро-быстро заговорил: перебиты ноги, он не может двигаться, он умоляет не убивать его, не бросать здесь, у него трое детей в Лейпциге, жена, мать.
- Но что, однако, с ним делать? - спросил Сергей.
- Придется переть на себе. До землянки.
Они понесли немца на плащ-палатке. Сергей слышал сбивчивое дыхание Захарьева - фриц был увесист - и думал: "В блокноте фиксирует каждого убитого фрица, а тут - тащит. Это правильно: в бою убивай, тут - раненый, беспомощный, помоги".
Повстречали санитара, по сугробам искавшего раненых. Он хотел подменить Сергея, но тот сказал:
- Не надо, управимся. А вы - ищите. Чтоб всех подобрать.
В землянке немца уложили на нары, дали горячего чаю. Санинструктор стал осматривать его ступни. Соколов открыл глаза:
- Пахомцев, без тебя… восстановили связь… Я говорил с ротой… Чередовский убит…
- Убит?!
- Прямое попадание в землянку… Муравьев был у Чередовского… тяжело ранен… В батальоне… заправляет Караханов. - Соколов дышал все более поверхностно, голос слабел, бинт сливался с лицом, такое оно бледное. - Я доложил ему… что ранен… что ты заправляешь взводом… Да?
- Да, товарищ лейтенант, - сказал Сергей и подумал: "Убит Чередовский, с которым столько прошли по военным дорогам, тяжело ранен Муравьев, с которым тоже пройдено - сосчитай, и Соколов ранен, взводный, из офицеров ближе всех был, всегда рядом".
- Товарищ младший сержант, - сказал санинструктор, - упряжки для раненых выехали, я звонил.
- А сколько эвакуируем? Сколько раненых? Убитых?
- Эвакуируем лейтенанта и трех бойцов. Двое легко ранены, я им сделал перевязки, остались в строю. Убитых четверо.
Сергей подсчитал потери - раненые, убитые, трех человек не хватало. Чибисова, Быкова и Пощалыгина. Неужели ранены и их не подобрали? А если убиты? А может, плутают по обороне, метель - ни зги? Найдутся!
- Шубников и Чичибабин, снова пройдите до левого фланга и в тыл, - сказал Сергей. - Захарьев и Петров - до правого и также тыл прочесать. И санитары пусть ищут. И я пойду. Провожу лейтенанта и пойду.
В землянку вошли незнакомые солдаты, Сергей сказал вошедшим:
- Спасибо, без задержки прибыли,
- Стараемся, - сказал один из них, обметая валенки веником из веток. - Задерживаться непозволительно: скорая помощь. На собачках!
- Обогреетесь? Вожатые окружили печку.
Сергей пожал лейтенанту руку, обошел, прощаясь, бойцов.
Согревшиеся у печки вожатые начали выносить раненых. Первым понесли Соколова, Перед дверью он прошептал:
- Мешок?.. Где мой вещмешок?..
- Не волнуйтесь, здесь он, - сказал старший над вожатыми.
- Со мной положите… Под голову… чтоб я чувствовал…
- В мешке у него чертежи, по всем фронтам возит. Как усовершенствовать станок. Ткацкий, - сказал Сергей.
Последним вынесли немца, уложили в "люльку" - санитарную лодочку. Вожатые прикрыли раненых полушубками, собаки завизжали, залаяли и потянули упряжки по снегу, подстегиваемые собственным брехом. Вожатые пошли рядом.
Замыкавшая поезд санитарная упряжка, взбив снежную пыль, скрылась в хворостиннике, и Сергей пошагал к траншее. Поземило, но как будто поворачивало на убыль. Тучи разредились, проглянула луна, снега дымно заголубели. Удар ветра, снежный вихрь, наплыв тучи - и луны уже нет. Однако перед спуском в траншею луна вновь прорвала тучу, осветила приступок, пень, на пне - снеговая шапка.
34
Сергей, едва не валясь от усталости, бродил по траншее, по окопам, по затраншейным оврагам, вылезал и на "нейтралку". Немцы обнаружили его, выпустили пулеметную очередь, пуля оцарапала висок. Сантиметром левее - и заказывай панихиду.
На дне окопа он нашел раздавленный компас. Пощалыгин носил компас - вместо часов, для красоты, но мало ли у кого компасы. Шубников принес ушанку, на подкладке вышито зелеными шелковыми нитками: "М. Н. В.". Михаил Николаевич Быков? Его шапка. В траншее подобрали автомат - по номеру, кажется, чибисовский. Ну, и о чем это говорит? Ранены? Убиты? Замело, засыпало снегом?
Но позвонил Шарлапов, выслушал доклад Сергея, сказал: "Эх-ма, а не утащили их гитлеровцы?" Сергей заставил себя усомниться:
- Сразу троих?
- Продолжай поиски. И меня в курсе держи, - сказал Шарлапов.
Он дал отбой, в трубке пропал его резкий, взволнованный голос. А волнение передалось Сергею. Это несчастье - свершившийся факт? Это такое чрезвычайное происшествие, хуже которого и не придумаешь.
Утихомирился ветер, метель присмирела. Очистился край неба, оттуда посвечивала луна, предутренний мороз постреливал в лесу. Коченели щеки, нос, пальцы, а Сергей все ходил и ходил с сержантами по обороне. Забредал в землянку, усаживался на чурку возле печки и смотрел, не мигая, на коптилку. При его появлении Петров, отдыхавший на нарах, отрывал голову от вещмешка. Наконец не стерпел, спросил:
- Как с Гошкой-то?
- Да никак, - сказал Сергей.
- Гошка в плен живой не дастся, не таковский он. Да и Быков…
- То же я думаю и о Чибисове, - сказал Сергей. Ты не веришь, Юлиан, что они в плену? И я не верю.
Не хочу верить. Наверное, ранены и лежат где-то под снегом, искать надо, иначе погибнут. Искать!
И Сергей поднимался с чурки, рывком открывал дверь.
Утром с кухни принесли термосы с завтраком. Шубников расплескал по котелкам, заглянул в термос:
- Оставляю расход. На троих.
Сергей не притронулся к супу, съел хлеб, запивая его полуостывшим, нескупой заварки, чаем. Захотелось спать, и он, сморенный, прикорнул на краю нар.
Пробудился от крика:
- Товарищ взводный! Товарищ взводный!
Сергей протер глаза, не понимая, кого и зачем кричат; через оконце в зрачки бил солнечный луч, было светло, коптилка задута, печка потухла, и тепла от нее не было; возле печки кричал Петров:
- Товарищ взводный! Товарищ взводный! Потом он вдруг тихо сказал:
- Идите в траншею. Фрицы оповестили: Чибис будет выступать по радио…
Сгорбившись, Сергей зашагал к двери, с усилием передвигая ноги. В траншее, рядом с оцепеневшими бойцами, он прислонился плечом к стенке и сказал скрипуче:
- Ну?
Мощный репродуктор заговорил голосом, который был, наверное, слышен всему полку. Кто-то по-русски, но с акцентом проговорил, что сейчас у микрофона с обращением к советским солдатам выступит ефрейтор Красной Армии Аркадий Чибисов. Эту фразу с перерывами повторили дважды, затем репродуктор разнес над заснеженной рекой и нолем, над притихшей передовой знакомый баритон - но без прежнего пафоса. Да, это Чибисов. Он, заикаясь, заговорил, что находится в плену, что будто бы обхождение с ним хорошее, а раненым, Михаилу Быкову и Георгию Пощалыгину, оказана медицинская помощь…
- Продажная шкура! - бешено заорали над ухом у Сергея, и с пулеметной площадки прострочила длиннейшая очередь за реку, откуда разносился усиленный динамиком голос Чибисова.
И эта очередь убила остолбенение. За ней ударили другие очереди, за очередями - мины и снаряды. Чибисова за грохотом уже не слышно. Немцы тоже подняли стрельбу, и солнечный полдень наполнился разрывами и дымом, и снег во многих местах свежо зачернел.
* * *
Схватив из пирамиды автомат, Чибисов не надел его на шею, на ремень, а просто держал в руках, и когда в траншею спрыгнула фигура в белом и крикнула: "Хенде хох!" - Чибисов в ужасе выронил автомат. Но рук поднять не мог: обессилев, они не слушались его.
За первой фигурой спрыгнула вторая, третья, они навалились на Чибисова и опрокинули на спину. Он хотел крикнуть: "Не убивайте!" - и не крикнул: в рот затолкали тряпку. Упираясь коленями ему в грудь, связали веревкой руки и ноги. Подняли, бросили на плащ-палатку и потащили по полю.
Он задыхался и стукался головой обо что-то твердое.
В себя Чибисов пришел от холода: в лицо швыряли пригоршни снега. Затем вытащили кляп, развязали ноги: "Рус, вставать!" С завязанными руками нельзя было подняться иначе, чем встав на колени. И Чибисов встал на одно колено, на другое, выпрямился. Ему развязали и руки, ткнули в бок автоматом, повели по полю, по ходу сообщения, открыли дверь и втолкнули в блиндаж.
Он зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, увидел привалившихся к бревенчатому стояку Быкова и Пощалыгина, и это почему-то еще больше ужаснуло его.
- Пройди сюда, - сказал Чибисову на чистом русском офицер, сидевший за столиком, и мотнул головой туда, где стояли Быков и Пощалыгин.
Чибисов подошел, остановился рядом. Быков сказал:
- И тебя, Чибисов, угораздило? Ну, ничего, будем держаться.
- Вместе будем держаться, - сказал Пощалыгин.
Из угла вышел немец с оттопыренными ушами, с дамским пуховым платком на шее, с санитарной сумкой - видимо, фельдшер, - осмотрел Чибисова, для чего-то заглянул в рот, быстро и небрежно смазал йодом рассеченный лоб, подошел к Пощалыгину, прищелкнул языком.
Он бинтовал Пощалыгину плечо и бедро, Быкову - голову, офицер за столиком торопил:
- Вы копаетесь, Винцель, как баба.
В блиндаже было жарко натоплено и светло - над столом лампочка от аккумулятора, на стояке "летучая мышь", - никелированные кровати отражали свет, на кроватях - пышные перины, на перине, вдавившись, сидел напомаженный, с покатыми плечами, в расстегнутом мундире офицер, на мундире - Железный крест. Майор за столом и сидевшие по сторонам от него разведчики в маскировочных костюмах перебирали разбросанные перед ними измятые письма и газеты, извлеченные из карманов и полевых сумок пленных, перелистывали серые красноармейские книжки.
Майор сказал пленным:
- Подойдите поближе.
- Сперва пускай нам развяжут руки, - сказал Быков,
- Развяжите их! - приказал майор. - Фамилия, звание?
- Быков. Ефрейтор.
- Номер полка? Число штыков? Фамилия командира? Задачи полка? Задачи батальона, роты, взвода? Фамилия их командиров? Что на вооружении? Система обороны?
- Фу-ты ну-ты, - сказал Быков, разминая затекшие пальцы. - Вопросиков поднакидали. Номер полка? Забыл!
- Не хочешь отвечать? - спросил майор.
С кровати встал обер-лейтенант с Железным крестом:
- Я умею говорить и на другом языке, более доступном вам, вы меня поняли?
- Господин майор. И вы, господин обер-лейтенант, - сказал Быков. - Не теряйте времени. Можете со мной сделать что хотите. Но я поклялся на присяге и военной тайны не выдам.
- А это как тебе? - И обер-лейтенант ударил кулаком между глаз.
Быков, пошатнувшись, устоял. Вытирая кровь, сказал:
- Это ваш язык, господин фашист? А вот это наш! - Свинчатый кулак Быкова сбил обер-лейтенанта с ног. Майор вскочил, разведчики бросились к захваченным бойцам, щелкая затворами, но обер закричал с пола:
- Назад!
Не вставая, навалившись на локоть, он выдернул парабеллум из кобуры и выстрелил. Быков схватился за живот, и, пока, скрючившись, оседал на пол, обер-лейтенант разрядил в него всю обойму.
Чибисов увидел, как упал Быков, как побледнел Пощалыгин, - и ему снова стало дурно.
Поташнивало и Пощалыгина: от собственной боли, от крови, растекавшейся из-под Быкова.
Солдаты поволокли тело, оставляя на досках кровавый след.
Майор проследил за часовым, старательно и тихо прикрывшим дверь, и сказал Пощалыгину:
- Фамилия? Звание? Молчание.
- Господин майор, он не желает отвечать, - сказал обер-лейтенант.
- Фамилия и звание нам известны из красноармейской книжки. Пощалыгин Георгий, рядовой. Ты? Номер полка? Численность личного состава? Фамилия командира полка?
Обер-лейтенант приложил горящий конец сигареты к щеке Пощалыгина, к подбородку, к скуле:
- Терпелив, хвалю. А вот это?
Сигарета ткнулась в брови, в висок - засмолились, задымили волосы.
- Заговоришь!
Горящий конец - в глаз. Пощалыгин вскрикнул, застонал.
- Прорезается голосок. Ты что-то хочешь сказать? Нет?
"Лишь бы скорей кончали меня, - подумал Пощалыгин. - И лишь бы свои узнали про нас. Что в плен мы попали раненные. Что не предатели мы, клятву сохраняем".
- А это как?
К тем болям прибавилась еще одна - под ногтем большого пальца, потом - боль в указательном пальце, потом… Что? Загоняют гвозди под ногти. Или спички. И еще боль, еще - острая, колющая, как будто шилом: в спину, в грудь, в живот.
Его ударили ножом в грудь, где сердце, и в тело вошла боль, огромная, необъятная, поглотившая все остальные боли, и в этой всеобъемлющей боли он захлебнулся.
Чибисов зажмурился. Спазмы сдавливали горло, со лба, по щекам сползали капли холодного пота. Пошатывало, еще немного - и упадет без чувств.
- Эй ты! - крикнул майор. - И с тобой разделаемся, как с этими фанатиками!
Чибисов открыл глаза, зашатался сильней. Он сглотнул, преодолел спазм и сказал:
- Не бейте меня, не убивайте… Я все расскажу…
* * *
В полк понаехало начальства: командир, начальник политотдела, прокурор дивизии, начальник штаба, прокурор и следователь из армии, начальник контрразведки корпуса. Мрачные, сердитые, суровые. Все было в общем-то ясно, и возникало неизбежное: прошляпили. Кого-то за ЧП надо наказывать. Кого? Командира полка? Фигура крупная, и наказывать надо по-крупному - вплоть до снятия с должности. А то и понизить в звании можно, придется расстаться с папахой.
Но на участке соседней дивизии провели разведку боем, и в одном из захваченных опознали Чибисова. Того самого. Его арестовали, отдали под суд, и удар, приходившийся на долю Шарлапова, оказался смягченным: предупредили о неполном служебном соответствии.
Чибисова захватили в блиндаже, на переднем крае. Было утро, он сутулился на чурке в уголке. Доедал завтрак - фасолевое пюре, по кусочку колбасы и сыру и суррогатный кофе.
Он спрятал котелок и кружку, перехватил горловину мешка веревкой, ложку засунул за голенище, и тут-то блиндаж качнуло, и уж затем гром разрыва, вонь мелинита.
Разрывы сотрясали блиндаж, невдалеке - пулеметные очереди, бессвязные крики; взрывом высадило стекло, осколки посыпались под ноги. Чибисов испугался: он никому не нужен, немцы не опасаются, что он перебежит к своим. И он в блиндаже один, совсем один, жутко.
Стрельба и крики приближались. Чибисов смотрел на вход. В дверном проеме возникла огромная фигура, и Чибисов успел подумать о том, как же она прошла в дверь, великан рявкнул: "Фрицы, капут! Хенде хох!" - и Чибисов потерял сознание.
Очнулся он на нарах, в большом и светлом блиндаже.
- Осмотрите его внимательней, - сказали в изголовье.
- Ран нет, повезло. Контужен - может быть. Фурункулы обработаем.
Чибисов увидел склонившихся над собой людей.
А потом его допрашивали. Опустив на колени руки, жилистый, безбровый, в прыщах, с забинтованной шеей - чирьи заели окончательно, - он тихо и ровно отвечал на вопросы следователя, как пытался подальше отойти от передовой, устроиться в дивизионной газете, в политчасти полка, но сорвалось, вернули в роту.
Следователь записывал показания Чибисова, в конце каждого допроса давал на подпись протокол. Перед следователем Чибисов сидел не двигаясь, горбатясь, и вдруг начинал дергаться, грызть ногти.
А потом его судили. Конвойный автоматчик давил на затылок отяжелелым взглядом, из-за покрытого красной материей стола на Чибисова давили глаза членов военного трибунала, и Чибисову казалось, что эти взгляды с противоположных сторон раздавят его.
Председатель судебного заседания и секретарь была пожилые, члены и обвинитель - помоложе, и Чибисов думал: "А почему не наоборот?" - и эта мысль мешала сосредоточиться, а он хотел как можно обстоятельнее и правдивее давать показания. Он исподлобья взглядывал на узкие погоны офицеров юстиции, и у него на лице, груди, спине возникали мельчайшие, тончайшие судороги, ощущение - по коже ползали насекомые, и он суетливым жестом как бы стряхивал их.
А потом был солнечный, морозный день. В оконце землянки, называемой камерой, вровень с глазами Чибисова, - белизна снега, поскрипывающего под валенками часового. В землянку спустились люди:
- Собирайся. Пора.
Он отошел от окна, спросил:
- Куда собираться?
- А то не знаешь? Приговор приводить в исполнение. На него надели шинель без погон и ремня, нахлобучили шапку без звездочки, вывели наверх. Он посмотрел на голубое бездонное небо, на негреющее солнце, на сверкавшие снега, вдохнул морозный воздух и пошел по просеке, куда ему указали. Он шел торопливой, но нетвердой, оступающейся походкой, часто останавливался и, кренясь назад, говорил конвойным: - Мне надо перевязку.