* * *
Раненые умирают на рассвете?
Помигала и загасла синяя ночная лампочка под потолком, прямоугольник окна светлел, наливался розовым, на карниз вскочил воробей, чирикнул побудку, о стекло поскреблась ветка в снегу, а Василий Наймушин был еще жив. В оконном проеме березовая ветка, за ней обгорелый угол дома - это Смоленск, город, в который он мечтал вступить победителем.
- Пить…
Дверь приоткрылась, в палату просунулась старуха сестра, сухонькая, в родинках и бородавках, скорее испуганная, чем озабоченная: "Все мается, сердешный, никак не помрет".
Пока сестра, звякая стаканом о графин, наливала воду, Наймушин вновь впал в забытье. Сестра держала стакап, глядела на прикрытое серым госпитальным одеялом тело, на втянутые, заросшие щетиной щеки: "Не сдается смерти, сердешный, не хочет отходить. Третий день мается".
Мается? А может быть, видится сейчас Василию Наймушину, лежащему в "боковушке" - палате, куда помещают безнадежных раненых, - город Анапа, а впереди - открытое море. И курортная девочка с бантом, оттопырив губы, всем существом презирая замызганного беспризорника, скачет на одной ножке по прибрежному песку среди выброшенных прибоем медуз и гниющих водорослей - пахнет йодом, как пахнет йодом! Или первое утро войны, замкнувшееся, залитое черной, венозной кровью лицо старшины Рукавишникова, застава в огне, огнем захлестнут и он, лейтенант Наймушин. - грудь жжет, как жжет! А может, словно предвечерний туман, поднимается воспоминание: ветки стегают по комбатовской палатке, кровать с железной спинкой и рядом с ним - Наташа, вот ее плечо, вот ее волосы. Или иное: низкий потолок трибунальского блиндажа, кажется, он все опускается, давит на плечи, ломает кости, и никогда не выйти наверх бывшему капитану Наймушину - без пояса, стрижен под машинку. Или: ползущие в межболотье танки, проутюженные окопы штрафников, гранатные взрывы под траками, провонявшее дымом и маслом танковое днище над головой - нечем дышать, немного - и задохнешься… Мало ли что хранится в памяти Василия Наймушина?
Сестра взяла его руку: теплая, да пульс-то где? И сестра, шаркая шлепанцами, - к дежурному врачу.
Пришел врач, успокоил: пульс есть. Он присел на стул, опустив плечи. Дежурство к концу, но что за дежурство! А все из-за Гребешкова, провозился с ним в другом изоляторе полночи. Вообще этого солдата судьба словно нарочно подсовывает. С год назад он, еще в медсанбате был, оперировал Гребешкова, и довольно любопытно: в левой голени, в пробитой обмотке, - неразорвавшаяся мина. Поставил Гребешкова на ноги, через год привозят сюда, в госпиталь: большая потеря крови, газовая гангрена, взгляд тусклый, губы сухие, пульс то появится, то исчезнет. Вторично поставил на ноги. И вот вчера - письмо от жены: сообщает, что вышла замуж за другого. Гребешков посрывал с себя бинты, упал с кровати, забился головой об пол. И теперь - в изоляторе, чего доброго, помрет. Жить не хочет. А Наймушин хочет жить, борется со смертью.
Хирург сказал сестре: "Посидите с Наймушиным", вышел в коридор, по пути в курилку бросил в рот папиросу. В курилке двое раненых балагурили.
- У тебя правая лапа поранена? А у меня левая. Давай меняться левыми лапами!
- Хитер, шизохреник! Давай махнем правыми!
Врач сказал:
- Натощак табачите?
- Как вы, товарищ подполковник медицинской службы!
- Это вредно, - сказал врач и с жадностью затянулся.
В этот час, когда Висилий Наймушин метался в "боковушке", его батальон был на марше. Мгла редела, расползалась, как сгнившая материя, звезды меркли, будто растворялись, небеса на востоке блекли, желтели. Отдаленная артиллерийская стрельба, в окрестных же лесах тихо. Веточка не шелохнется, и Сергей Пахомцев пожалел: нет ветра, как славно было б сейчас ощутить кожей одновременно и упругую и мягкую струю морозного воздуха, испить бодрящей, колющей свежести. Но бодрость и так есть - в каждой мышце, в каждой клеточке. Бодрость есть, сила есть, есть жажда жить!
Сергей шагал, пружиня, впереди взвода и думал: "Смоленская земля пройдена, вот уже белорусская. Дальше - польская, а там недалеко и до немецкой… До победы недалеко!"
Весело поправил себя: до победы, конечно, далековато, дожить нужно. И доживем, черт подери! Ведь наступит же он когда-нибудь, этот выстраданный, долгожданный, невероятно счастливый день победы!
Большак прямился по полю, изреженно обсаженный вязами - пожившие, дуплистые, они наклонились в сторону от дороги, падали навзничь и все не могли упасть. По обочинам - расщепленные телефонные столбы, уцелевшие дощечки - "Minen", дубравы с посеченными стволами, пнистые опушки - пеньки со снеговыми наростами как противотанковые надолбы, - березовые рощи в колониях грачиных гнезд. В тумане смрадно чадил овин, туман стлался по низинам. Облачко - белый медведь - пятилось к темной туче, словно к берлоге.
Звезды уже совсем сошли, но Сергею казалось, что он еще различает их точки-светляки. Сколько звезд! И из этого множества надо выбрать одну - на счастье.
За спиной - солдатский шаг, бряцанье, кашель, обрывки разговоров:
- С какой стати выхваляться? Я не выхваляюсь, а с первой пули уложил - это достоверно…
- Махорку старшина сулил привезть…
- Гриня, притомился? Взбодрись, Гриня, на запад, чай, топаем.
- Любливал я в гражданке с удочкой наедине…
Медведь на небе превращается в футболиста с нацеленной для удара ногой (мяч рядом - кусочек облака), и футболист уже не белый, а розовый: всходит солнце, перится лучами.
Нужно бы обернуться и скомандовать: "Отставить разговорчики!", но Сергей не оборачивается, прислушивается.
- Я ему выдал: "Слушай-послушай, за кого меня принимаешь? Я из Средней Азии, но я не ишак!"
Говорит гортанно, с акцентом - это Абдулаханов, узбек. А был узбек - сержант Сабиров.
- Чегой-то, друзья-товарищи, подрубать охота, посасывает под ложечкой.
Голос могучий. Это Варфоломеев, пулеметчик, второй номер, высокий, метр девяносто. А вспоминается - гигант Журавлев.
- Кхм, не пишет? Плюньте на нее. Залезьте на дерево повыше и плюньте. После войны на каждого мужчину будет по три женщины. А вы переживаете, нервничаете.
Покойный, рассудительный - Башулин? Рассудительным был и Рубинчик, Александр Абрамович Рубинчик.
- Для поднятия настроения, братцы, подкину историю. Провалиться, если брешу!.. Бухие спорят: "Чай без сахара хуже!" - "Нет, чай с сахаром лучше!" - "Без сахара хуже!" - "С сахаром лучше!" Спорили, спорили и передрались. Ну, во время драки малость протрезвели, помирились, решили: заместо чая опять водки выпить!
Ласковый, хитрый тенорок. Наверное, ухмыляется, рассказывая. Конечно, Семенов. А на память приходит Пощалыгин.
Затарахтела бричка, с нее сполз, как свалился, почтальон Петрович - тощий, сумка - толстая, набитая газетами и письмами. Сергей протянул ему руку:
- Живы, Петрович?
- Живой, живой.
Расстегивая сумку и обнажая в улыбке бескровные десны, проковылял в строй, на ходу стал раздавать письма. Под конец вручил треугольничек Сергею:
- А это вам, товарищ младший лейтенант. Из Краснодара. От Наталии!
И подмигнул линялым стариковским оком.
- Спасибо, - пробормотал Сергей и в смущенном, счастливом нетерпении развернул письмо: "Мой единственный, мой Сережа!"
Он перечитал эту фразу. Единственный! "Да, и ты у меня одна на всю жизнь. Слышишь меня, Наташа? Что бы ни случилось - одна".
- Прива-ал! Прива-ал!
Сергей остановился, вместе с бойцами перепрыгнул через канаву, выбирая, где бы присесть. Место голое, ни пенька. Чуть подальше - ольха, необлетевшие листья на сломанной ветке - как забуревшая перевязка; за ольхой - кусты рябины с манящими рделыми ягодами. Все направились туда.
- Далеко не заходить, - сказал Сергей. - А то… Он не договорил: землю под ним тряхнуло взрывом,
Когда дым рассеялся, увидели: Сергей лежит на боку, в лице ни кровинки, рука неловко подвернута. Кто остался стоять, кто побежал к дороге, кто торопился к Сергею.
- Взводный подорвался!
- Тут заминировано!
- Убитый насмерть либо как?
- Пока вроде дышит… Фельдшера нужно!
Протопали саперы со щупами и миноискателями, затем санитары с носилками и фельдшер - взволнованный, с трясущимися губами и такой щекастый, что щеки видны были со спины.
Стесняясь своего волнения, фельдшер торопливо разрезал одежду, бинтовал, накладывал жгуты. Глядя на его согнутую спину, на щеки, Караханов угрюмо спросил:
- Не приходит в сознание?
- Пока нет, товарищ капитан.
- Жить-то будет?
- Не ручаюсь. Необходимо срочно эвакуировать…
Уложили на носилки, прикрыли плащ-палаткой, перенесли на большак. И в этот момент ветер забился в ольховых и рябиновых ветвях, как в клетке, вырвался, упал на дорогу. Он взвихривал снег, хлопал краем плащ-палатки на носилках, гладил опаленную взрывом щеку, шевелил спутанную прядь на лбу.
Как перекати-поле, понесло по большаку серую бумажку. Долговязый солдат-автоматчик - одно ухо красное, другое белое - вприпрыжку припустил за ней, догнав, придавил сапогом, поднял, расправил.
- Эге, да это же Пахомцеву, младшему лейтенанту. - Он повертел письмо, раздумывая. - Может, еще сгодится ему?
Наклонился над неподвижным телом и, осторожничая, чтобы не выпачкаться в крови, расстегнул излохмаченный осколками полушубок, сунул письмо в карман гимнастерки, к сердцу.
Примечания
1
Я рабочий! (нем.)
2
Что вы хотите? (нем.)
3
Понимаете? (нем.)
4
Хорошо, хорошо (нем.)
5
Здоров ли? (казахск.)