- Обратно нельзя, - сказал Сергей. - А если так, товарищ майор? Конфеты у Пощалыгина, у меня в посылке пяток галет… еще кому попалось съестное… собрать и при первой возможности - здешним ребятишкам. Больно за них: кости да кожа. Как деревушку освободим, так и отдать. Или кто в тыл пойдет…
Орлов смешно сморщился, крякнул:
- Дельно. Нет возражений? Решено!
Пощалыгин положил на столик коробку с конфетами, Сергей - каменно-спрессованные галеты, сержант Журавлев - пачку чаю, Гукасян - кулек изюму. Образовалась горка.
- Кому поручим хранение? Сергей подался вперед:
- Пощалыгину, товарищ майор. Из угла возразили:
- Должен быть авторитетный. Не растерять, не слопать. А Гошка-то…
- Человеку нужно доверять, - сказал Сергей. Орлов согласно качнул ежиком, Караханов замахал руками:
- Без веры человек пропадет. Бери, Пощалыгин. Заверни все поаккуратней.
Пощалыгин завозился на нарах, вскинул блеклые голубые глаза.
Окончание письма он читал про себя. Ниже подписи - "Воспитанники Тагильского детского дома № 1" - взрослым почерком, без помарок было приписано: "Ждем ответа, как соловей лета".
- Соловей… - задумчиво сказал Пощалыгин. Сергей ни письмеца, ни записки в пакете не нашел.
Но зато приковылявший Петрович вручил ему треугольник:
- Танцуй, Пахомцев!
Еще обсуждали подарки, сочиняли ответы, а Сергей у светильника читал письмо от матери.
"Милый мой Сережа! Вот и засела за большое письмо, сынок. Эти дни хлопотала по хозяйству, необходимо было привести в порядок квартиру: меня ведь не было больше двух месяцев. Двенадцатого февраля наши освободили Краснодар, а тринадцатого я уже работала машинисткой в воинской части. Вместе с ней поехала дальше, а когда моя предшественница вернулась из госпиталя, я - до дому. Где уж мне, божьей старушке, с молодыми тягаться!"
У Сергея задергалось веко - словно кому-то подмаргивал. Он прикусил губу, чтобы сделать себе больно и чтобы боль помешала прорваться тому, что просилось наружу. Это ни к чему при всех, это - наедине.
"Как твои дела, сынок? Как здоровье, настроение? Ты уверяешь: хорошо, а мне тревожно. Мыслю - наверно, Сереженька успокаивает, чтоб не переживала, а сам и в холоде, и в голоде, пули свистят. Сынок, вижу тебя во сне, кричу, зову, просыпаюсь в ледяном поту. Когда же кончится распроклятая война, будь трижды проклят пес Гитлер, напавший на нас! Будет ему возмездие, будет фашистам горе за то, что творили и творят на нашей земле. Сколько же слез и крови принесли они России! Дорогой сынок, третьего дня столкнулась на улице с Аллой Шелиховой - прилетела из Москвы родителей проведать. Побеседовать не успели, Алла спешила. Но она списала номер твоей полевой почты, обещала черкнуть. Пускай черкнет, вспомнишь о школьных годах".
Алла Шелихова? Она же носит иную, мужнину, фамилию? Черкнуть ему? Зачем? Это кануло, это не нужно, а школьные годы он припомнит и сам, без Аллиного письма.
"Сынок, ты прости, но большое письмо не получается - пошаливает сердце, я тебе завтра еще напишу. Хотела сфотографироваться, да передумала: после, когда поправлюсь. Самочувствие уже бодрее, и скоро буду окончательно здорова. Пиши, дорогой сынок! Да храни тебя бог и материнская любовь…"
Сгорбившись, не мигая, Сергей уставился на светильник. Подсел Караханов, любивший потолковать с бойцами, когда они получали письма.
- Что пишут, Пахомцев? Ты с Кубани? Как там - раны залечивают?
- Залечивают.
- Очень отлично!
Громко и тягуче Сергей спросил:
- Товарищ старший лейтенант, правда же, нельзя человеку быть одному?
- Я же тебе говорю: в одиночку пропадет… Это ты про кого?
- Вообще.
8
Окопная жизнь мало-помалу устоялась, вошла в свои берега.
День начинался утренним осмотром и завершался вечерней поверкой. Старшина Гукасян проводил их неукоснительно. Изогнувшись, он прохаживался перед строем, заходил назад, чтобы разглядеть бойцов, как он выражался, с тыла.
- Пощалыгин, почему подворотничок не сменил? Что? Ниток у тебя нету в наличии… Что? Не разводи симфонию! В хозуголке все есть. - В голосе старшины гордость. - Хозуголок давно оборудован!.. Рубинчик, кто будет следить за обмотками? Опять размотались. Затяни ремень потуже, Курицын. Подбери, подбери животик. Ты считаешь, если мы в обороне, так можно плевать на внешний вид?
Рассевшись на нарах, как и прежде, изучали уставы, оружие. Как и прежде, Караханов проводил политические занятия. Самым активным бывал Чибисов. Чибисов же в свободные минуты читал бойцам газеты, выпускал боевые листки. Караханов порекомендовал ему почаще практиковать индивидуальные беседы, и Чибисов подсаживался к кому-либо из солдат, заводил речь то о первомайском приказе Верховного Главнокомандующего, то о сбережении войскового имущества, то о действиях союзников в Северной Африке, то об огневой активности. Пощалыгин не любил слушать Чибисова ("А ну его, глисту"), ибо привык сам говорить: он перебивал агитатора, задавал вопросы и, не дожидаясь ответа на них, принимался рассуждать на посторонние темы. И Чибисов неохотно беседовал с Пощалыгиным: того и гляди, этот ухарь коленце выкинет.
На Сергея беседы Чибисова производили двойственное впечатление. Ему нравилось, с каким жаром говорит Чибисов, но порой представлялись излишне красивыми, театральными мужественный баритон, страстные жесты, высокие слова. И еще - за фразой должно следовать дело. Взять огневую активность. Резонно Чибисов призывает бить врагов, не давать им поднять головы, при любой возможности наносить потери. А на посту в траншее выстрелит раз-другой - и конец. Лейтенант Соколов даже рассердился на него: "Стрельба в час по чайной ложке! Или боитесь получить ответную пулю? Да и куда палите, в белый свет? В немца, в немца цельтесь!" Чибисов надулся, но ответил вежливо, что, дайте срок, он первым во взводе убьет фашиста, что он покажет личный пример в огневой активности так же, как показывает его на земляных работах.
Тут уж не возразишь: подкрепляет свои слова делами. Каждую ночь углубляли траншею и ходы сообщения, рыли запасные позиции. И Чибисов, побеседовав о том, что нужно зарыться в землю и стать неуязвимыми для противника, хватал лопату. Он копал не разгибаясь и норму перекрывал больше всех. Нет, он молодец! И Сергей снова ловил себя на поспешности и предвзятости в оценке людей.
Днем и ночью по графику дежурили в траншее. Сергей уже попривык к тому, что из немецкой траншеи доносились говор, смех, брань; пиликала губная гармоника, немцы пели тирольские песни, а по-русски "Катюшу" и "Синий платочек"; иногда, издеваясь, кричали: "Рус, сюда не ходи: капут!" Или: "Кому? Лейтенант. Кому? Старшина". Копировали дележку хлеба в наших окопах.
Сергей еле удерживался, чтобы не выпустить целую обойму. Крепился, улучал момент, когда какой-нибудь зазевавшийся немец даст возможность выстрелить наверняка. Несколько раз в немецкой траншее мелькали то каска, то мундир. Сергей стрелял и не ведал, угодил или нет. Скорей всего, мазал, ибо после его выстрелов никакой паники у неприятеля не наблюдалось.
Жили немцы размеренно, по часам. В восемь утра гремели котелки в ближайшей ложбинке - завтракали, в два обедали, в семь ужинали. В полдень производили короткий артиллерийский налет, после ужина - минометный.
Но ночью палили вовсю, беспорядочно - из пулеметов и автоматов: опасались нашей разведки. Дежурные ракетчики пускали вверх осветительные ракеты, стреляли трассирующими пулями до тех пор, пока не светало.
Ночами на посту Сергею было жутковато. Казалось, немцы строчат нарочно, чтобы заглушить шорох своих крадущихся разведчиков. Перед траншеей шуршали на ветру кусты, будто там кто полз. Сергей вытягивал шею, стрелял из ракетницы - ракета освещала передний край. Ничего подозрительного. А может, не разглядел? Может, немцы уже возле бруствера? Сергей напряжением воли подавлял страх, но тот воскресал через некоторое время.
Собственно, это был не страх перед врагом, перед гибелью. Пугало иное: подкрадутся, схватят и утащат прочь от его ячейки, от землянки, от товарищей. А что он один в состоянии сделать?
Выпадали мгновения, когда на передовой водворялась избыточная, осязаемая тишина. И тогда Сергей слышал не только, как шуршат кусты, но и как за спиной поскрипывает подзасохшая сосна, как подальше, в тыльном лесочке, сыч зовет: "Пой-дем! Пой-дем!", как где-то по-русски разговор приправляют матом: роют окопы, - и Сергею становится не столь страшно и одиноко.
Скаредничает рассвет. Из редеющего сумрака проступает бруствер, затем ряды колючей проволоки, иссеченный осколками боярышник, бугорки мин, спираль Бруно у зигзагообразной траншеи, надолбы на проселке; на левом фланге земляной вал, прозванный нашими солдатами Атлантическим: болото, траншея невозможна - зальет, немцы и возвели земляную стену. На пяток минут наползает туман, и опять воздух легок, прозрачен; светлеет все больше, пригревает.
Немцы просыпаются, гортанно командует фельдфебель. Мелькает распластанная тень самолета. Гул мотора меркнет, и у бруствера слышно чириканье. Воробей. Никакая война ему не помеха! И Сергей улыбается.
* * *
У Пощалыгина словно было шестое чувство: по каким-то лишь ему ведомым приметам он безошибочно определял, что полевая кухня уже подвезла завтрак в овражек за ходом сообщения; он подхватывал котелок и неизменно первым получал еду; некоторые пытались отнять у него первенство: тоже выбегали из землянки, но зря - кухня еще не подъезжала. Если же Пощалыгин хватался за котелок, все знали: кухня в овражке.
В то утро Пощалыгин, как обычно, выскочил с котелком. Возвратился он скоро, растерянный и подавленный.
- Что с тобой? - спросил Сабиров.
Пощалыгин не тотчас совладал с собою. Скорбно выдохнул:
- Беда.
- Что стряслось? Говори толком!
- Афанасия Кузьмича уже нету…
- Как нету? - не понял Курицын. - Убило? Пощалыгин не удостоил его взглядом, сказал, обращаясь к Сергею:
- Новый повар на кухне. Афанасию Кузьмичу сыграли отбой, во как! А новый не курит…
А назавтра в отделение прибыл собственной персоной Афанасий Кузьмич, отставной повар. Волею судьбы и штаба его направили в строй.
Поистине драматична была встреча Пощалыгина и Афанасия Кузьмича. Завидев в дверях землянки пригнувшуюся - чтобы пролезть - нескладную фигуру бывшего повара с вещевым мешком за спиной и с винтовкой, которую тот держал, как палку, Пощалыгин привстал:
- Афанасий Кузьмич?
- Я, Жора, я…
Они покачивали головой, вздыхая, убито восклицали: "Вот, значит, как!" - "Да уж, брат, так!" Придя в себя, Пощалыгин сказал:
- Приземляйтесь. Взводному доложили? Афанасий Кузьмич, не снимая мешка, обреченно опустился на нары, поставил винтовку между колен:
- В отделение сержанта Сабирова направил.
- Значит, к нам! Бесподобно! - отчего-то обрадовался Пощалыгин. - Отделенный вскорости придет.
Умевший не только феноменально быстро полнеть, но и худеть, Пощалыгин в трое суток спустил все свои накопления и, пожалуй, стал тощее, чем был до близкого знакомства с Афанасием Кузьмичом. Характер его определенно подпортился: Пощалыгин уже не отличался благодушием, самодовольством, реже говорил о женщинах, мог придраться по пустяку или внезапно обозлиться, Впрочем, к Афанасию Кузьмичу относился с прежним почтением, разве что перестал величать на "вы".
Болезненно переживая свою отставку, Афанасий Кузьмич изливался перед Пощалыгиным. Рыхлый, с розоватой плешиной, с пористой кожей, он держал собеседника за пуговицу и шевелил то одной, то другой бровью:
- Ты, Жора, рассуди. По закону, по справедливости. Разве не обидно? Разве я поваришка военного времени: курсы, дунул-плюнул - и готово? Не-ет, я профессиональный повар. До войны шеф-поваром был в столовой. В Москве! На Сретенке! Два зала, на триста пятьдесят посадочных мест, швейцар - что твой ресторан.
- Во как!
- Да что, Жора, ресторан!.. Ну "Метрополь", "Арагви"… А то захудаленькие есть, одно название - ресторан. На поверку - тьфу, хуже забегаловки! И Недосекин-то поварил в ресторане "Золотой рог", во Владивостоке. Ха, ресторан!
Любопытный Курицын не преминул спросить:
- А кто он, Недосекин?
- Ха, повар, с вашего позволения! Заместо меня который… А скажи, скажи, Жора, - горячился Афанасий Кузьмич, - что он, качественней меня готовит блюда?
- Ни в коем разе!
Но Курицын простодушно и жестоко вмешался:
- Вкусней у него. Плов какой сообразил! А щи? Вы зарядили: суп да суп. А Недосекин - щи. Щавель надоумился собирать.
Пощалыгин отмахнулся:
- Что ты, курицын сын, в этом кумекаешь? Плов - вкусно. Но ежели вкусно, еще пущей жрать охота!
- Ха, щавель! Травка! А ты, юноша, дай мне продукт, и я тебе разве плов изготовлю? Шницель по-венски, судак по-польски, ростбиф, шашлык, табака! Я с китайской кухней знаком, с чешской! С вашего позволения, меня переманивали в ресторан на Казанском вокзале. Кабы не война…
Рубинчик недоверчиво кашлянул. Сергей, тоже прислушивавшийся к разговору, спросил:
- За что вас отстранили, Афанасий Кузьмич?
Тот поочередно шевельнул бровями и с незагасимым пылом сказал:
- Разве объяснят? Но не по закону это, не по справедливости!
И верно: объяснений Афанасию Кузьмичу не давали. Командир хозвзвода Бабич вызвал его и, отведя близорукие, навыкате глаза, объявил, что рядового Сидоркина приказали направить в роту. Кто приказал, почему, Бабич не пояснил.
А дело было так. За ужином Орлов сказал:
- Народ жалуется: Сидоркин готовит кое-как, разленился.
Наймушин перестал жевать, подумал: "У замполита репертуар неизменный". Подавляя раздражение, ответил:
- Это факт. Сам пробу снимал.
- И еще. Пищу раздает - одному больше, другому меньше, как заблагорассудится.
- Лично проверил? Снять к чертовой бабушке!
- Ну, крайние меры не обязательны. Можно серьезно предупредить.
- Обижает бойцов, а с ним нянькаться? Снять! Это мое решение. Все.
Катая желваки и топорща усики, Наймушин по телефону разыскал Муравьева и приказал завтра же отправить Сидоркина в строй: пускай повоюет винтовкой, а не черпаком.
Вспомнив, спросил:
- Как с Вострецовым? Подтвердится - засужу! От бойцов отрывают, ворюги…
И, еще о чем-то вспомнив, он оттолкнул миску, стукнул кулаком по столу. Папашенко с испугу едва не выронил чайник. Орлов вопрошающе глянул на комбата. А у того вспухали желваки, шею заливало избура-красным.
Наймушин поманил ординарца:
- Крой сюда, милый друг. Не стесняйся. Ты ж на батальонной кухне не привык стесняться? Заруби на носу: еще раз притащишь мне либо другому начальству в котелке лишнее, неположенное - пеняй на себя! Семь шкур спущу! Душу выверну наизнанку!
Папашенко стоял ни жив ни мертв, руки по швам. Орлов посмеивался:
- В свое время я намекал этому дядюшке. Довольно прозрачно. Дескать, норма есть норма. Для каждого, от генерала до рядового. А он: ваше дело хозяйское, а о комбате я обязан позаботиться. Вот и заботился!
- Старый хрыч! Пользовался тем, что я не обращал внимания. Дурак ты, Папашенко…
Орлов нахмурился:
- Браниться, по-моему, не стоит. А то Папашенко обидится.
Но ординарец, не меняя позы, живо возразил!
- Товарищ комбат за дело меня чихвостит. Все одно как батько. За это обиды не поимею.
- М-да?
- Вот тебе, комиссар, и "м-да". Убедился? - проговорил Наймушин.
Он тщетно пробовал подавить раздражение. Оно подступало к сердцу, к горлу, чтобы прорваться чем-нибудь резким, колким, о чем впоследствии сам пожалеешь. Пойти проветриться, что ли? Именно: проветриться.
Был умиротворенный вечер. Из-за холма выдвигалась белая, на ущербе, луна - тарелка с отбитым краем. По дневному подогретый, без свежинки, земляной дух стлался поверх траншеи, в нее не стекал. В траншее - грибная, прель и затхлость.
Наймушин двигался траншеей от колена к колену, встречавшиеся козыряли ему, он в ответ вскидывал подбородок, отворачивался, чтобы не сорвать зло на ком-нибудь. А все Орлов: умеет испортить настроение, этого у него не отнимешь. Как будто бы ничего и не произошло. А поди же: муторно на душе, пакостно. Чудак все-таки: из-за чего кровь себе портишь, держись в узде. Но вообще-то не повезло ему с зэмполргтом, именно: не повезло.
А ведь на первых порах Орлов Наймушину понравился. Он прибыл в батальон в марте, из резерва. Представился, переночевал, утром сказал:
- На кой нам ляд по ординарцу? Не достаточно ли одного? Да и жить командиру и замполиту нужно вместе, контакт будет теснее.
Наймушин, не весьма жаловавший писарей, адъютантов, ординарцев, рассмеялся:
- Согласен. Второй пускай воюет. Но оставим моего - Папашенко.
Орлов в свою очередь засмеялся:
- Согласен!
Орлов ничем не напоминал своего предшественника. Перфильев был вежливо-сдержан, этот вел себя простецки. Перфильев безоговорочно поддерживал комбата, этот имел собственное мнение, не скупился на советы. Перфильев знал одно - политические занятия, этот влезал во все.
Продолжая думать об Орлове, Наймушин обошел правый фланг батальонного участка, повернул в ход сообщения, который и вывел его в лощину - кочки, похожие на куличи.
Именно: слишком суется Орлов во все дела, а что же единоначалие его не касается? В райкоме командуй, на то ты и был секретарь, но в батальоне хозяин я. Не по вкусу? Помочь не могу. Командир есть командир, заместитель - заместитель, хотя бы и по политической части. Но так или иначе, я сыт и поучениями, и панибратством. И он стал не тот: обращается не по имени‑отчеству, а по званию. Что же, это по-уставному, Вот еще, с рукопожатиями никак не распрощается. Но не предвзято ли я настроен? Раздражаюсь при одном его слове, иронически называю "комиссар". Короче, не сошлись характерами.
Наймушин остановился. Это уже тылы батальона: фыркали стреноженные кони, на кухне чистили картошку. Бабич давал какие-то указания новому повару. Щелкали соловьи, майские жуки кружились вокруг березовых верхушек, у подножия зацветших осин, на темной земле, белело, словно клочки ваты.
Стороной, не видя Наймушина, прошли Муравьев и Катя - рука в руке. Катя прижимает к груди что-то белое. Ландыши? Любят они цветы. Тогда, в мае, они мне повстречались с охапками черемухи. Любят цветы и друг друга. Счастливые! Я им завидую. Нет, не завидую: у меня это впереди.
И от сознания своей молодости, силы и свободы, от предчувствия того большого, взлетного, что произойдет в его жизни, Наймушин рассмеялся без звука, помахал вслед Муравьеву и Кате.